III. Семя и свечи

1.

Рассветные лучи застали Марену за господарским столом. Она смотрела на выведенные чернилами лики луны. Неудивительно, что чародей уделял особое внимание жатве – Луна–Охотница, она же Луна крови, требовала, чтобы каждый благодарил богов за добычу. Иначе зима будет лютой и голодной. Другое обличье – Луна прядильщица – оставалось неразгаданным. Марена снова взглянула на картинку: девушка в чёрном балахоне сидела у веретена и держала в своих руках моток нитей. Очевидно, что это была какая–то ворожба. Чародейка различала лишь название – остальные слова писались на языке западных земель. Очередная загадка, которую оставил господарь.

Марена спустилась по дубовой лестнице во двор. Утро после Самхейна отдавало первыми заморозками. На траве расцветал иней. Калина у колодца почти засохла, чего нельзя было сказать о кустарниках. Дикий виноград вился у окон кухни и переливался разными красками, от тёмно–зелёного до малинового. Ученики им редко пользовались, потому созревшие гроздья остались без внимания. До чего серой казалась чаща, которая возвышалась над воротами и манила к себе любопытных. Голые ветви деревьев заволокло пеленой тумана. Марена отметила, что завеса выглядит жутко. Неудивительно, что место было домом для умертвий и неупокоённых духов.

У ворот стрекотала сорока, рассказывая последние новости. Но что могла знать глупая птица? Для неё главное – что хищное зверьё заснуло или готовилось заснуть.

– Дивно–дивно, – вещала она. – Чародейское отродье в чащу подалось, дивно–дивно!

– И что же они там делали? – с интересом спросила Марена, надеясь узнать что–то о Зулейке и Лыцке.

– Над русалками посмеялись, – буркнула птица. – Все ловушки обошли и почти выходили. Дивно–то как!

Значит, им повезло. Господарь и впрямь покинул их, решив, что отныне каждый ученик сам распоряжается своей судьбой. Иного объяснения Марена найти не могла. Она… Могла пойти куда угодно, выбрать любую из троп – но на плечи валилось слишком много груза, и он тянул её в чародейскую спальню, к запискам чародея и книгам, где хватало неведомого и дикого. Ей предстояло многое узнать о господаре.

А ещё морозный ветер говорил Марене, что стоило бы озаботиться обычными делами. Подготовить запас свеч, узнать, будет ли к ним приезжать повозка с запасами, заварить чаю с красной смородиной и спуститься в погреб, чтобы проверить зелья и травяные настои. Между всем этим ещё хотелось бы размять руки, и не только их. Марена хотела бы обернуться птицей и сделать круг–другой над домом. Иначе утонет в бумагах, совсем забыв заклинания и извилистый язык ветра.

Глубоко вдохнув морозный воздух, она улыбнулась и пошла на кухню. Им всем предстояла кропотливая работа, особенно – Грицаю и Лешку. Сегодня настал их черёд стряпать. Благо, они хорошо варили мясную похлёбку, поэтому чародейка могла понадеяться на вкусный и сытный обед. А вот ягодный чай придётся заваривать самой – у Грицая он всегда выходил горьковатый, хоть три ложки мёда в него клади.

Лешко окинул её хмурым взглядом и покачал головой. Он облетал вороном вокруг дома и не увидел ничего хорошего – туманная завеса вокруг леса стала ещё гуще, словно хозяева чащи не хотели выпускать чародейских учеников в мир. Недаром ночью волки выли громче, а неупокоённые духи топтались у ворот. Но Марена твёрдо верила: вся сила и все разгадки находились в самом доме, и бежать из него не надо было.

Далеко не все придерживались того же, и подтверждением тому стала Ядвига, которая выпросила у Грицая ягод и, попрощавшись, накинула утеплённый плащ. На её поясе можно было заметить охапки трав и пару багряных свеч. Предусмотрительное решение – все знали, что мелкая нечисть боится чародейской силы. Марену изнутри грызло чувство, что уходящие делают неправильный выбор и что им никак нельзя покидать избу. Говорить об этом Ядвиге было бесполезно, ещё бесполезнее – Зулейке и Лыцку. Пришлось промолчать.

Вместо этого юная чародейка наскоро похлебала суп, закусила коркой тёплого хлеба и, не забыв поблагодарить Грицая и Лешка, поднялась по тяжёлой деревянной лестнице. После Самхейна дни становятся короче, а ночи – длиннее. Это означало, что ей понадобится больше свечей. И вставать придётся раньше. Она должна проводить улетающих птиц в долгий путь и призвать силы ветра, чтобы те встали на её защиту и помогли укрыться от Морозной Матери до самого Бэлтейна.

Ей предстояла долгая и тяжёлая работа. Чем больше Марена в неё погружалась, тем сильнее понимала, отчего их учитель вечно ходил хмурым и раздавал подзатыльники вместо похвалы.

2.

Зулейка не помнила этой тропы. Ей казалось, что они уже вышли к Пустоши, но нет – впереди раскинулся осенний лес, он же и манил её к себе поближе. И Зулейка шла, не зная иной дороги. Она попыталась окликнуть Лыцка, но крик растворился в морозном воздухе, как будто что–то поглотило его. Эта сторона чащи была удивительно похожа на мир иных – море красок, затянутое туманом и отдающее мхом, казалось слишком притягивающим. Оно зазывало её, заставляло ступать быстрее, почти бежать, забираясь всё гуще и гуще, пока перед глазами не предстало Сердце.

Огромные корни потянулись к ней. Древесные нитки начали вцепливаться в ноги и руки. Зулейка кричала, но лес поглощал звуки, как и прежде. Он с жадностью забирал её жизнь, обнимая сухими корневищами и затягивая в тёмную морозную глубь.

Проснувшись от собственного крика, Зулейка испуганно осмотрелась. Дикая и туманная чаща стояла за спиной. Они с Лыцком уснули посреди Пустоши. Оба никак не могли провалиться в сон – вокруг всё выло и стонало. Когда добрались до выжженной земли, достаточно было хорошо отогреться и поесть. А после их сморило. Но выспаться не удалось – Лыцко с уставшим видом протирал глаза и хмуро смотрел на Зулейку.

– Ты тоже видел? – она перевела дух. – Там было нечто. Ужасное и жуткое.

– Скорее жадное, – отмахнулся парень. – Оно хотело съесть меня. Не самая лучшая участь.

– Ни за что не вернусь туда, – её передёрнуло. – Нам нельзя возвращаться в дом.

– Ещё бы, – хмыкнул Лыцко. – И непонятно, что хуже: странная жуть с корнями или злющий чародей.

Зулейке не хотелось знать ни того, ни другого. Она начала быстро собираться. Башмаки, плащ, мешочек с едой, водой и травами – больше ничего и не было. Лыцко убедился, что костёр полностью погас, и пошёл вперёд. Оставаться посреди неизведанных земель они не собирались, да и не всякий раз удастся согреться – на Пустоши почти не росло деревьев. Не было веток для хорошего костра. В этот раз повезло, потому что недалеко отошли от чащи. Как будет в следующий – кто знает.

Они шли по холодной чёрной земле, которую долго не вспахивали и в которую давно не сажали семян. По поверьям, она принадлежала самой Смерти, как и всякая Жизнь, прошедшая через пламя. Здесь не росли хорошие травы и сюда же ходили ворожить те, кто желал навести дурное, будь то порча или проклятие. Чародей говорил им, что на Пустоши хорошо творить чёрные дела. Худшее, что можно было сделать – рассыпать очищающую соль. Навий мир ненавидел её, и Смерть с отвращением отворачивалась от сверкающих кристалликов. Она могла ответить на подобный жест худшим.

Поэтому Зулейка и Лыцко решили готовить еду без соли, а остатки сушёного хлеба запихивать в рот полностью, чтобы не проронить ни крошки на землю. Им не хотелось злить хозяйку, скорее наоборот – они были бы рады как можно скорее пройти через Пустошь и войти в людской мир.

Лыцко уже предвкушал, мечтая о славе, пенных напитках и девицах, которые будут с интересом расспрашивать его о жизни в господарском доме. Зулейке отчего–то казалось, что он ошибается, хотя она надеялась примкнуть к степным племенам и стать частью… Людей, живых и самых обычных. Ей очень хотелось снова услышать звонкие песни, звуки молотов, бьющих по железу, хохот и крики. Много криков, оповещающих окружающий мир.

Чародей учил их молчать о важном и не только. Порой в доме было настолько тихо, что Зулейка слышала, как где–то в углу скреблась мышь. Эта тишина тонким серпом резала уши и заставляла бояться, нервно оглядываясь каждый миг. В деревне, где росла Зулейка, всё было наоборот: постоянный шум сопровождал Жизнь повсюду. С криком рождались младенцы, с хохотом веселились дети, с песнями жали пшеницу и выпекали горячий хлеб.

От чащи веяло тишиной. Зулейка чувствовала дыхание леса и оборачивалась. Туман, застилавший кровавые листья, словно становился гуще. Деревья замирали. Они не могли дотянуться до её ног и им не суждено достать её. Оттого мир нави колыхался в волнении. Зулейка чувствовала, как древесные девы и русалки тревожно мечутся, как Леший успокаивает свой народ и как нечто наступает из глубин и рвётся наружу, вбирая в себя всё живое. Оно пока ещё не могло себя защитить – Зулейка ощущала зародыша и понимала: надо шагать быстрее, иначе у них ничего не получится. Горе Марене, Ядвиге и остальным. Возвращаться за ними Зулейка не собиралась, как бы сильно ни давило чувство вины. Страх делал своё дело и гнал её по морозной почве.

3.

Лыцко давно мечтал о невероятном подвиге, но никогда не думал, что будет бежать от опасности и клясться, что ни за что не вернётся. Так поступают или трусы, или те, кто впервые столкнулся с малознакомым, но лихим. Он не хотел ступать ближе – сна было вполне достаточно, чтобы поверить: нечто начало пробуждаться после Самхейна. Оно наверняка накапливает силы, чтобы восстать и проглотить всё вокруг. Возможно, скоро и леса самого не будет. Лыцко не знал, чего оно захочет, и не хотел знать.

Как же он радовался, когда они вышли из леса! Тогда ещё он не понимал, насколько им повезло. Возможно, потому и улетел чародей. Сразу понял, что ждёт его дом. Лыцко усмехнулся: а что, если господарь оставил их как откуп? Решил отдать малое, чтобы спасти собственную жизнь. Потому и исчез, ничего не сказав.

Их господарь никогда не отличался благородством и добротой. Он мог накричать, заставить заниматься день и ночь, проскрежетать зубами или заставить их замолчать одним взглядом. Лыцко не ожидал от чародея ничего хорошего и не удивился бы, если бы тот перепродал их кому–то или чему–то. В конце концов, их тоже продали.

И тем лучше, что это всё осталось позади. Ему не хотелось возвращаться к навязанным братьям и сёстрам и заниматься тем, чем велено. Лыцко совсем скоро встретится с Жизнью – там его ждёт и славный топор, и статный конь, и ещё много всего. Осталась самая малость – бескрайняя Пустошь. Зря взывали к нему русалки, умоляя уберечь их от лихой силы. Он не внимал их крикам, хотя отчётливо слышал, как бьётся чаща. Нет, Лыцко не станет прислушиваться к колдовской силе, ему нет до неё дела и не будет больше.

Неважно, что над головой вьются вороны и что он иногда понимает их слова. Если понадобится, Лыцко прикинется слепым, немым и глухим, лишь бы разорвать нитку, сотканную чародеем. Это был не его выбор и не ему суждено шагать по пути говорящего с водами.

– Только представь, – мечтательно произнёс он, – больше никаких наговоров, разговоров с иными и подготовки к праздникам.

– Людские законы не так просты, – отозвалась Зулейка. – Боюсь, мне придётся многое вспоминать из того, что было забыто.

– Пусть так, – согласился Лыцко. – Но это ведь хорошо, что придётся.

Он бодро зашагал вперёд, будто учуял: его примут, пусть не сразу. Лыцку придётся не раз показать зубы, возможно, немного подворожить и использовать чародейскую силу, но лишь самую малость. В господарском доме ему удалось узнать много того, за что обычный человек может дорого заплатить. Колдунство, хоть и отличало их с Зулейкой, не было зазорным, лишь бы только не им одним дышалось.

Лыцко вдохнул морозный воздух и улыбнулся. Уж ему–то не сплоховать – скоро будет скакать по степи на лихом коне да с саблей наперевес, и не русалки будут смотреть на него жадными взглядами, а самые обычные девки, румяные и полные сил. Зулейка и Марена – Лыцко понимал это уже давно – не были такими. Чародейская сила выпивала Жизнь и впивалась в кожу змеёй, а после срасталась с костьми. Оттого от Марены, Зулейки, Ядвиги и даже приветливой Бажены несло за версту чем–то мёртвым, мшистым и травяным. Тайные познания делали их кожу бледнее, а глаза – ярче. Если правильно разглядеть, то можно было увидеть, что это и не девки вовсе, а тени с горящими искрами внутри. И сразу становилось видно: не суждено им рожать воинов и сплетать песни у колыбельной, нет. Потому Лыцко никогда не засматривался на названных сестёр. А может, то была воля чародея, которая впиталась в него настолько глубоко, что он сам не заметил.

Себя Лыцко считал живее остальных. Пламя, бурлящее внутри, не давало ему покоя и сохраняло в нём что–то человеческое. Оно же гнало его прочь из чащи и кричало: «Не слушай чародея, врёт старик!» Думалось ему, что это и есть воля. Она заставляла Лыцка с упоением ощущать вкус свободы и бежать, несмотря на усталость.

Воля – чудодейственная и прекрасная сила, которую он увидел только сейчас. Отныне он был сам по себе, и ничего прекраснее Лыцко не чувствовал, кажется, с рождения. Выжженная земля мягко ложилась под ноги, словно все боги мира благоволили ему. Лыцко мчался и время от времени оглядывался на туманный лес – тот отдалялся с каждым разом, что не могло не радовать.

4.

Дурно спалось княжне Ольшанке в последнее время. Недаром она не хотела покидать отчий дом раньше времени и отправляться к наречённому Юркешу. Молодому княжичу не было дела до своей невесты – он всё скакал по полям и перелескам с верными псами и соколами, бился с топором и ножичком в руке потехи ради и много часов проводил рядом со своим отцом, стареющим князем.

Ольшанке же нравилось вязать. Нити стлались и переплетались в пальцах, складываясь в рисунки. Всего за одно лето ей удалось сделать добротную накидку для молодого княжича, золото–винную, с соколом в самой серединке. Юркеш прислал ей взамен шкатулку самоцветов, а накидку так и не надел ни разу.

Время текло рекой, Ольшанка грустнела. Кому тут нужна чужеземка? Даже служанки – и те шептались за спиной, кривили губы и качали головами. Не от хорошего житья она стала прибегать к ворожбе – и та показывала ей многое. Сквозь стеклянную гладь княжна видела, как светятся глаза Юркеша, когда он читает и пишет письма. Так Ольшанка узнала секрет своего наречённого, о котором догадывались, разве что, близкие друзья.

Полюбилась Юркешу ведьма из дикой чащобы – места, богами и людьми забытого. Лесовик, с которым Ольшанке кое–как удалось переговорить, скривился и признался, что на княжиче уже давно лежит древний приворот. Закружила деревенская девица молодую голову, да так, что не распутаешь узлы. Неудивительно, что Юркеш не смотрел на Ольшанку, а после Самхейна и вовсе переменился, стал угрюмым и грубым.

Не хотелось чужеземной княжне уступать какой–то ведьме без роду и племени. Но ворожить надо было с толком, иначе можно было загубить обе души – и свою, и княжича. К первой бабке ходить нельзя – пришлось пустить слух, будто хочет она новые румяна, чтоб лицо сияло, как наливное яблоко, и пусть лучшие чародеи приходят, собираются и творят. Кроме них, никто тут не справится.

На Ольшанку смотрели ещё кривее, но махнули рукой, мол, что взять с капризной княжны, привыкла купаться в золоте и пахучих мазях. Никому даже в голову не пришло, что вечно тихая Ольшанка может что–то замышлять. Очевидно, что всерьёз её не сильно воспринимали.

Пока чародеи стекались к терему, стоящему прямиком посреди степей, Ольшанка думала и не прекращала следить за Юркешем. Наконец, тот признался ей, что старый князь заболел, а Ягрэн, изгнанный братец, начал созывать войска. Не хотел последний, чтобы степное княжество отошло младшему.

Ольшанка в этом его поддерживала, хоть и не знала, за что князь изгнал Ягрэна. Слухи ходили разные: злые языки болтали, будто Ягрэн никогда не слушался отца и рос скудоумным мальчишкой, наравне бегал с мавками, знавал полуденниц по именам и приглашал за стол лесовиков и прочую нечисть. В общем, путался с лихой силой и всегда спорил со старым князем. Вот и не выдержало отцовское сердце – прогнал он Ягрэна и сделал наследником Юркеша. Только Ольшанке казалось, что оба сына запутались, как в паутине, и не знают, как из неё выбраться.

Княжна погладила пшеничную косу и поправила яркий кокошник. Ей было всё равно, за кого идти, лишь бы княжество процветало и князь не глазел на других девиц. Ягрэна она никогда не видела, но не всё ли равно? Юркеш статен, да душой мал, иначе не позволил бы себя околдовать вот так просто.