3

Входную дверь дубовую толкну с трудом и приму на себя волну ледяную, морозную. А за ней взгляд темный, тяжелый. Из-под бровей густых да черных. На голове шапка темная вязаная, волосы цвета спелой пшеницы прикрывает, скулы строгие подчеркивает, а на широких плечах пальто с высоким воротом, будто крылья воронья. Черное, только пуговки мерцают звездами. Стоит молодец, вытянувшись, как солдат, и молчит. Туфли лощеные в снегу утопнут, а темные брюки до колен украсятся белесыми пятнами.

– Вы пришли ко мне, вам первому и говорить, – подстрекая, пытаюсь улыбку на лицо натянуть. Но никак не идет. Скалюсь, чувствуя, как губы зудят от напряжения. Предчувствие холодной иглой войдет в ребра и не позволит дышать.

– Зря приехал, – выдохнет гость горько и отмахнется. Глянет вдаль темным взором: болезненным и тягучим, как смола. Ногу с порога спустит и плечи повернет. Чувствует, что беду принес? – Вы Адела? – бросит через плечо, а сам уже уйти готов.

– Я. А что надо-то?

– Малолетка мне вряд ли поможет. Извините.

Снег захрустит под тяжелыми ботинками: «Иди, иди и не возвращайся».

– А сколько лет-то нужно для помощи? – брошу вслед, глупая. Кто за язык тяпнул?!

Молодец замрет на миг, зубами заскрипит, но не ответит. Только побежит по мне взглядом, будто ладонью теплой. Не касаясь. А у меня под коленками задрожит, словно я на телеге по каменистой дороге еду. Дух выбьет и дыхание тяжелым станет. Давно одна в четырех стенах. На людей реагировать стала странно. Иль особенный он?

– Зайдите, хоть отогрею вас. Держать силой не стану, – изо рта пар вырвется и в преграду между нами превратится. В незримую стену, как стекло, тонкую.

– Я в машине погреюсь, – огрызнется молодец, поглядывая на пса лохматого, что настороженно выглянет из будки. Гром неожиданно, с цепи срываясь, бранью зальется.

– Как угодно, – дверь прикрою, а сама подожду, что окликнет. Замерзнет ведь, не доедет даже до края деревни, гордец. Но промолчит он, упрямец, и только вьюга запоет издалека свою песню.

Уйдет гость, сойдет с крыльца и продерет обувью мокрую зимнюю вату.

Снег лапатый с неба начнет сыпать, будто не по своей воле, а кто заколдовал. Быстро скроет белый ковер все пути от глаз людских. Да ветер ледяной деревья до земли согнет. Выдует, сломает душу заблудшую и не подавится. Не успеет молодец выбраться из нашей глуши.

Вьюга нависнет над деревней пузом беременным. Черным, плотным. Вот-вот разродится.

Беда под горлом стоит – не отпускает. Побегу к окну. Палец засвербит в том месте, где укололась. Поцелую его, чтобы легче стало, а сама почувствую, как губы занемеют, и холод к самому сердцу проберется. Радужки его черные, брови густые, да скулы мужественные перед глазами стоят, не хотят уходить – будто протянулась между нами нить алая.

Пропадет ведь! Не подюжеет на нашу гору на своей заморской машине выехать. Да в погоду такую.

Гляну на дорогу пустынную. Заметель-стужайла усмехается, в стекло стучит-сыплет да солнечный свет съедает. Пропадет незваный гость!

Аль, одумается и вернется? Нет, гордый слишком: малолетка ему не поможет! Где это видано? Меня в округе с десяти полных лет знают, и никто ни разу не сказал, что мала я слишком для дела доброго. Ведь дарить радость людям в любом возрасте можно. Чем не угодила-то нежданному?

Злость придавит горло да скрутит тело. Выть захочется. И Гром подпоет мне из будки. Нос побоится высунуть – так вьюга разгуляется. Всего-то час назад солнце было, да снег искрился – не гляди – ослепнешь. А теперь в двух шагах от окна пелена сплошная, как белый хлопок.

И мучает меня любопытство. Чего же приходил гость? Что такое случилось в его жизни, что в зиму и стужу ко мне поехал? Как за последней надеждой потянулся. А теперь будто отчаяние затопило его, и меня волной оглушило. Помочь должна!

4

Час пройдет, а гость не возвратится. Дурак да глупец, упертый, как буйвол.

Шаль на голову наброшу, в валенки впрыгну и тулупом бабушкиным укутаюсь. Большой он на меня, но не страшно – зато тепло. Рукавицы некогда искать, в кофту вязаную пальцы спрячу.

Вылечу в стужу, как в молоко нырну. Запорошило все. В глаза снег, будто назойливые мошки, залезет, в рот залетит, на ресницах осядет. А на губах иголками предчувствие. Не успею!

Ну и намело! Едва со двора выберусь. Снега по колено будет, ноги не пойдут – разъедутся. Холод набьется в обувь, но я не за себя волнуюсь. Не успею молодца спасти, сердце чувствует.

Вернусь и Грома из будки вытащу.

– Давай, дружок, помощь нужна!

А он зарычит и посмотрит на меня бусинами-глазками обиженно за то, что из хатки теплой выгнала. Сейчас оскалится, и спрячется в нагретую конуру. Но верный мой, вопреки раздумьям, лизнет мне нос и смешно так, лапами перебираясь по снегу, вперед помчит. Знает он, что без него не справлюсь.

– Спасибо, Гром! – крикну ему вслед. – Меня погоди!

А он, лаем ответив, принюхается к земле. Да поздно: все следы метелица счесала. По чутью да по слуху дорогу придется искать. Только в одну сторону нежданный мог поехать. А там лес и обрыв у дороги черную пасть сомкнет, и все…

Снова иглы беды в грудь встрянут и согнут меня. Сдавит сердце, будто стежки кто проложил и нить прочную, стянув, на узел завяжет.

Гром мне под руку подставит лохматую спину да носом холодным по лицу мазнет. Мол, вставай! Не поможем, если упадешь. По утру окоченевший труп вместо гостя останется. Душу уже не вдохнешь, не затолкнешь назад – не бывает чудес.

Я хоть и умею много чего, но к жизни мертвеца вернуть никому не под силу.

Заставлю себя идти. Тело, будто каменное, снежинки не хуже иголок впиваются в кожу. Закутаюсь сильнее в шаль бабушкину. Учила она меня вязать и шить, судьбы исправлять, людей лечить да успокаивать. Все умею только благодаря ей. А теперь не могу единственную душу спасти. Вот же я глупая да неказистая!

Долго грузнем в высоком снегу вместе с Громом. Он веселью и свободе рад. Кувыркнется в снегу, чтобы мышь полевую найти. Где там? Спрятались все. Глубоко. Холодина и мороз такой, что иней на ресницах комками лепится и на щеки иголками осыпается. Иду слишком медленно. Страшно, вдруг с дороги собьюсь. Дальше только поле ровное. За пеленой вьюги не видать березки тонкой у озера, и хвоста леса, что на окраине. Ничего. Будто белизна, как болезнь, распустилась по деревне и заразила всех.

Пойду дальше, ног и рук не чувствуя. Зря рукавицы не взяла. Не спасет вязка. Взмокнет бабушкина кофта и корой стеклянной возьмется на морозе. Под стопами вода захлюпает, и пальцы ног, как каменные станут. Если не дойду хоть куда – худо будет.

Обернусь – дом родной вьюга стерла-спрятала. Белизна все сожрала, не подавилась. Там в теплой натопленной хате маки да подсолнухи цветут, а я в чистом поле завяну от злой непогоды.

Пес оживится да заскулит. Разметая бураны, поспешит и в пригорок влетит лбом. Я даже засмеяться себе позволю. Только растрескается смех, как бисер, в воздухе рассыплется.

– Гром, да осторожней ты! Коли голова больше не пригодится?