– Молодой человек, вы знаете, я ходила в садик вот здесь, через дорогу, в Гнездниковском. Мне девяносто один год, представляете? Я коренная москвичка в третьем поколении. Мама – девятнадцатый ребёнок в семье, папа польских кровей. Оба были безумно красивые. А в садике площадки не было, и где гулять, спрашивается, вот мы детьми с воспитательницей и нянечкой поднимались на лифте и гуляли на крыше. Я вообще шла в «Елисеевский» и не знала, что его закрыли. Ужас. Это ведь не магазин, а музей! А когда война началась, мне было десять. Я была в то время в лагере в Тарасовке. Знаете, там уже заранее подготовили такие рвы, в которых мы укрывались, когда бомбили. Потом нас всех собрали в грузовой машине, поставили рядами лавки, и мы поехали через всю Москву. Без родителей, сами. Привезли на Речной вокзал, посадили на паром, в самый трюм, представляете? Ехали шесть дней в этом самом трюме, причалили к станции… до сих пор помню название села – Великий Враг. Я сначала думала, что какая-то буква не дописана, а потом поняла, что это такое название. От этого Врага мы ещё шесть километров пешком. Наконец добрались до интерната. Нас подселили в избы. Мальчиков, девчат отдельно. Ходили в туалет туда, где раньше пасся скот. Вот так. А потом мой отец – поляк – приехал за мной. Он был рядом в командировке. Приехал и забрал меня. Мать заставила его меня забрать, так как ей с ребёнком в военное время можно было не работать, ну и так далее, легче с ребёнком, со мной то есть. Потом мама и отец развелись, и у мамы появился дядя Яша – еврей, как я его любила! Он меня водил в кафе гостиницы «Националь». Был весёлый такой, приветливый. А мама меня била часто. И всё время шептала: «поляк мой, поляк». Не могла забыть папу. Знаете, мой муж строил Останкинскую башню. У него орден Ленина за это дело. Я сейчас этот орден на себе ношу. Вот он. Когда советская власть начала терять позиции, а муж уже к тому времени умер, давно я уже без него, и я поняла, что этот орден – просто игрушка, побрякушка. Куда его теперь? И я его продала, и на эти деньги выручила себе дублёнку. Вот и говорю, что теперь его орден на себе ношу. Как же хорошо мы сейчас встретились и разговорились с вами. Этот разговор ни к чему не обязывает, правда? Я вот так вот и шляюсь вечерами. Я – бродячая старуха. Ха. Утром голова плохо работает, днём тоже не очень. Мозги не сразу включаются, всё-таки возраст, но к вечеру – как смазанный мотор, клянусь. Вируса не боюсь. Я ведь советская. Значит, отличная. Отличная от всех остальных. Всю жизнь со спортом, волейболистка. У меня был лучший бросок, вот так – и туда. А работала бухгалтером. Не помню даже, что закончила. Вроде техникум какой-то. Мать меня сразу отправила на работу, и я устроилась учётчицей в радиоинститут. Я сейчас по Тверской до Библиотеки Ленина, и там на автобус до Медведкова. Пошляюсь ещё чуть-чуть. Так хорошо знать, что придёшь к себе домой после прогулки – и никому ничего не должен. Никому.

– А как вас зовут? – спрашиваю.

Поймал паузу и сам не понял, как это получилось.

– Генриетта Адамовна. Мама звала Геткой, подружки – Геркой.

– А меня зовут Денис. Я родом с Урала.

– О, у вас другое, Денис. Другое, – показывает в область сердца. – Я садик искала, искала, не нашла. Но он в Гнездниковском, вот здесь. И на крыше гуляли. На лифте – и туда. Это был 35-й год. С ума сойти.

Перевожу взгляд на крышу

Сегодня пошёл первый снег

Перевожу взгляд на Гетку-Герку-Генриетту

Её нет

Решил

Если доживу до этих самых лет

тоже буду шляться

Буду бродячим стариком

искать места молодости

Останавливать эту самую молодость

Лучше, конечно, читающую, но как уж будет

И говорить, говорить, не давая молодости

вставить и словечка

Пусть молодость слушает

А старость говорит

И шляется вечером по Москве

Только мы. Этюд за месяц до Нового года

Сретенский бульвар.

Остановила коротким «простите», спросила, какой парфюм на мне сейчас. Ответил, что никакой. Туалетная вода неделю назад закончилась, а новая ещё не пришла, жду доставку со дня на день. «От вас идёт такой…» – и она развела руками, очертив в морозном воздухе круг.

Через месяц наступит Новый год. Пока меня не остановили и не спросили, я шёл и думал об этом, что вот ещё один год почти позади. Отматывая назад, понимаю, что год был переломный, переходный и много других таких пере-.

«С кем вы будете встречать Новый год?» – спросил её. Получилось как-то нагло, слова из-за мороза вырывались небрежно и колко, но она нисколько не смутилась.

«Со своим молодым человеком», – ответила с искренней гордостью.

Мне не хочется заострять внимание на её внешности, здесь это не важно. Она не была красива, но и не отталкивала от себя. Её внешность не запоминалась с первого раза, голос не врезался в память и не продолжал звучать в голове после.

– Я подумал, что вы спросили меня про парфюм, просто потому что захотели завести разговор.

– Ну да, – говорит она. – Просто хотела узнать, какое название, и подарить этот аромат своему…

Я перебил её:

– А если он не раскроется на нём так же, как на мне?

Пошутил. Шутник.

– Вы же сказали, что вы ничем не брызгались. Чему ж тут раскрываться? – подхватила она мою волну. Не растерялась.

– Ведь это ваши слова, что от меня идёт…

И вот уже я режу воздух кругами и смеюсь как дурак.

Тут девушка не выдержала, шагнула ко мне и припала к моему шарфу, выбившемуся из-под пуховика. И я вспомнил, что когда-то, так же, я и она стояли на конечной остановке в другом городе, в другой жизни. Мы прощались, думали, ненадолго, а оказалось… Так припадают к иконам, я видел не раз, но никогда так не делал. Есть в этом припадании что-то отчаянное и безнадёжное. Мы стояли на остановке, мимо нас проходили люди и думали, вот «это», да, вот это оно, то чувство, которое не хочется разбирать и разгадывать, оно есть, оно существует. Как это всё-таки радостно видеть. А ведь мы тогда были друг другу уже совсем чужими, но стояли как спаянные и обманывали всех вокруг и обманывались сами.

Вот и сейчас, находясь в новом городе и в новой жизни, мы всё так же стоим – незнакомка и незнакомец. Вокруг нас Сретенский, с его людьми, машинами, курьерами на велосипедах.

– Я чувствую… да… и не надо мне врать, вы просто не хотите говорить название, вы просто издеваетесь надо мной, – незнакомка помрачнела и стала казаться взрослее своих лет. Тридцать? Тридцать два?

Я взял в руки свой шарф, притянул к шмыгающему носу. Да, что-то далёкое плещется на самом донышке, еле различимое, такое зыбкое, что сразу же смешивается с запахом улицы.

– Может, у вас ковид? И нюх пропал, – сказала она совсем как бабушка, с заботой и участием, которые бывают только у бабушек к своим внучатам.

– Нет, не бойтесь, я ничем не болею. И вам не советую.

– Привита. Мне не страшно.

– Вот как… А мне страшно. Чуть-чуть…

Я сделал паузу, выдохнул и зачем-то многозначительно посмотрел ей в глаза. Слишком. А потом сказал:

– Наверное, я кого-то обнял, и запах просто перекочевал ко мне. Он такой слабенький, как вы смогли его почувствовать?

– Вы можете меня обнять? – спросила она.

– Могу. Но всё это как-то вдруг странно… у вас есть молодой человек и…

– Обнимите, разве это сложно?

Я перевёл взгляд на неоновую вывеску на фасаде впереди стоящего здания и притянул незнакомку к себе. Резко, было в этом что-то насильственное, но она не отстранила меня. Я смотрел на вывеску, на зацикленное мерцание и думал о ней, о той, из старого, давно минувшего года. Совсем скоро всё будет новым: Новый год, новые мы, новые ароматы и объятия на улицах. Тогда, в другой жизни, я не обнял её, сославшись на то, что не люблю долгих, сентиментальных прощаний. Ведь мы только на время, не на… Сегодня, на Сретенском бульваре, через много лет я обнял другую, обнял так, как мог обнять ту. Тогда.

– Спасибо. И простите меня за беспокойство, – сказала девушка, не смотря мне в глаза. Она тоже сейчас обнимала не меня, а кого-то другого.

– С наступающим. Ровно через месяц, – сказал я ей вслед.

Но она ничего не ответила.

Ещё рано, ещё целый месяц впереди.

Год скоро закончится и уйдёт, так же, по Сретенскому бульвару вниз, вот только прощения у нас не попросит. Ни за что. Не за что.

Все равно во всём виноваты только мы.

Чуть-чуть

мы давно не общались, не списывались

но лайкали

ты – меня

я – тебя

я знаю, что ты за это время снялась в коротком метре

опять в коротком

(но скоро будет полный)

ты нашла свою рабочую сторону

правую

(как по мне – обе, и они неотделимы)

ты записала сотню видеопроб

где текст за партнёра бросал тебе не я

(не мной брошенный текст)

ты осветлила волосы

сделала каре

чтобы быть дерзкой и милой

чтобы попадать в типаж

(И дерзко, и мило,

И некому руку подать)

некому?

я поставил спектакль

где всё перевёрнуто вверх дном

но мне это почему-то стало жутко нравиться

написал несколько стишат

думал, согреют ночью

но они разбежались кто куда

поправился на 1 кг 700 грамм

но под любимым oversize этого не видно

написал сказку про надувного слона

который сдулся

но его надули

он опять сдулся

его опять надули

а потом на место прокола приклеили пластырь

и он бросил это дело

сдуваться

три раза встречал на улице Сашу Молочникова

(Мы не знакомы. Ты бы мне этого не простила.

Он всё ещё твой краш?)

я смотрел на него и думал

о тебе

если бы ты шла со мной рядом

я был бы, как Саша

улыбался, размахивал руками

и смотрел бы не на собеседника

(на тебя)

а по сторонам

подмигивал бы Москве

мол, смотри, Москва, кто у меня есть

говорил бы «Художественному»

зачем мне кино,

если рядом со мной – она

говорил бы Гоголю и его памятникам

а ничего бы я им не говорил

всё им и так ясно-понятно

знаешь, как будто закодировался

но чуть-чуть выпил

на свой страх и риск

и чего-то жду

так я зачем-то

закодировал себя от тебя

но поставил лайк

(чуть-)

посмотрел историю

(чуть)

написал тебе сообщение

на свой страх и риск

и жду ответа

как слон

пластырь на место прокола

Малый Харитоньевский

Я не земных законов, Боже,

Ищу, а только твой закон.

Я, слабый и порочный тоже,

В молитве пред Тобой склонён.

Ты, чья рука ведёт комету

Сквозь синий холод высоты,

Ты, подающий силу свету

И солнцу, знай – повсюду Ты.

Джордж Гордон Байрон

Сняли квартиру на Малом Харитоньевском переулке. Прямо напротив ЗАГСа номер один. По-моему, это самый крутой ЗАГС в Москве, судя по тем маркам машин, которые паркуются, брачуются и уезжают, снова паркуются, брачуются, и так по кругу весь день.

Брак – тухлое слово, согласись. Гражданский брак – ещё хуже. Его сразу хочется списать и в утиль. Нам это с тобой не грозит. Мы – другие, ненастоящие, от брака далёкие, отбракованные.

Загораем на балконе, пьём лимонад «Шприц Апероль». Точнее, я пью, а ты работаешь. Такой лимонад продают в «Кофиксе». Хит этого аномально жаркого лета. И вот мы поспорили, можно ли сделать такой же лимонад в домашних условиях. Я сказал, что нет и точно нет. «Кофикс» – мой краш, и он непобедим.

Старик, в кофиксном лимонаде нет алкоголя, в твоём его больше, чем нужно. По крайней мере, для сегодня – это явный перебор. Но я пью забракованный мною напиток и смотрю с балкона на свадебные парочки. Смотрю на платья, на костюмы. Ты стучишь что-то в ноутбуке. Дуешься на меня, что я не оценил твоих стараний. Старик, спор не проигран. Просто получилось что-то другое. Победителей нет. Просто ты привык побеждать.

А я пью это самое «другое», и мне от этого «другого» становится почему-то так грустно. Так грустно, что даже раздражает твоё перестукивание клавиш. Хотя со мной никогда такого не было.

Свадебные парочки сделаны все строго по ГОСТу. Идеальный брак. Свидетели пьют, смеются, краснеют. Заметил, что они почему-то всегда оставляют чуть-чуть жидкости на дне своих бутылок. У ЗАГСа даже есть такой каменный выступ, где всегда стоят рядком полупустые бутылки. Старик, если у нас не будет денег на лимонад «Апероль Шприц» (120 р. в «Кофиксе», но может и их не быть), мы будем замешивать коктейли из того, что нам пошлёт ЗАГС. Смешно.

Старик? Ау? Не заметил, как ты ушёл с балкона. Я привык говорить вслух. Ты привык работать и параллельно слушать то, что я мелю без остановки. Но видимо, не в этот раз. Или тебе просто стало жарко. Печёт.

Фотографы просят парочки принимать неестественные позы. В такую жару любая поза неестественна. Вот, например, сейчас. Невеста вжалась в столб. А над ней коршуном навис жених и тянется к её губам. Невеста думает о причёске, которая наверняка испорчена столбом. Плюсом ко всему столб раскалён. И ей просто больно и неприятно. Но нужно сделать кадр. Запечатлеть момент! Чтобы потом показывать внукам. А надо ли это будет внукам? Я вот лично не видел ни одной свадебной фотки своих родителей. Наверное, это странно, но это так.

Жених тянется к губам невесты, и видно, что боится промазать. Фотограф щёлкает, птички вылетают. «Ну, всё, хватит. У меня нога затекла», – нервно говорит невеста и подбирает подол платья. Оказалось, нога. Не причёска, не столб. Нога. Интересно, сколько они будут вместе? Неужели всю жизнь? Или он ей изменит, и она будет обходить ЗАГС стороной. Или, наоборот, будет приходить сюда раз в месяц, вставать напротив и высматривать что-то в окнах. Мы недавно видели такую женщину. Пожилая, прилично одетая, видно, что не бедствует. Стояла напротив ЗАГСа, шевелила губами, как будто читала отходную молитву по кому-то. А у самой лицо безучастное, отсутствующее. Так смотрят на кошку, сидящую на дереве. На чужую, конечно. Своя бы вызвала хоть какую-то эмпатию. А здесь – ноль, полный штиль. Кошка чужая, жизнь своя, но как будто чужая. Да ещё и радость вокруг тоже чужая. Гипербола во всём. В движениях, в улыбках, во взглядах, в голосе. Нога затекла. Хоть что-то живое и неподдельное. Пройдут годы, и эта девушка потом будет вспоминать эту ногу. Всякий раз, когда будет проходить по Малому Харитоньевскому, а она будет здесь проходить (не верьте, что нет), в ноге будет возникать болевой спазм. Интересно, меняются ли лица у брачующихся до совершения брака и после. Появляется ли что-то новое в глазах? Как бы проверить?