В школу они поступили как все, по блату. Так что, в отличие от большинства детей из соседних домов, ходивших на уроки только что не в домашних тапочках и уж явно не успев проснуться, им приходилось некоторое время добираться до школы. Сначала их отвозили родители, потом ездили сами. Раздевались и переобувались в гардеробе, поднимались по высоким лестницам, расходились по широким коридорам. Портретов Ленина было довольно много, с его доброй улыбкой и светлыми глазами, но именно в силу их будничности к ним быстро привыкали и переставали замечать, как, наверное, привыкают к доброму домовому. «Витальская Арина Андреевна» – неуклюжим квадратным почерком, так часто раздражавшим учителей, выводила Арина на обложках тетрадей и сама себе начинала казаться взрослее. Школьные дни часто были бесконечными, даже за один урок столько всего успевало произойти, а уж тем более за целый день. Да и после школьного дня оставался еще один почти настоящий день, совсем другой, непохожий на школьный, за который можно было столько всего успеть, хотя в основном уже в сумерках. Когда они немного подросли и обычно в день было по шесть уроков, часто так и получалось: из дома выходили затемно, при рассыпающемся в воздухе коротком свете желтых ленинградских фонарей, и возвращались тоже в сумерках, которые поближе к Новому году становились все более похожими на поздний вечер. А вот школьные годы, наоборот, оказывались короткими; известное однообразие дней собирало их воедино, и, неожиданно оказавшись в мае, они обнаруживали, что прошел целый год и из школы они выходят в яркий день, а не в счастливый сумеречный вечер. Школьный год кончался, и начинались белые ночи.

Коричневое форменное платье Арине нравилось, хотя гладить его она не любила и обычно отказывалась; так что гладить приходилось маме, эмоций при этом не скрывавшей и довольно подробно объяснявшей, что растит не дочь, а свинью. Повседневные черные передники Арине нравились тоже, а белые раздражали, казались слишком напыщенными. Белый кружевной воротничок, наоборот, нравился, особенно с тех пор, как немного игрушечный значок с Лениным-ребенком сменился на пионерский значок с огненными листьями, а поверх накрахмаленного воротничка она стала повязывать красный галстук. Галстук был мягким и трогательным, по утрам от него пахло теплым запахом утюга; он был совсем непохожим на важные папины галстуки, хотя тоже безобразно мялся, еще больше, чем платье и передники, особенно если, выбегая из дома утром, она не успевала его повязать и, незаметно от мамы, просто запихивала в карман пальто. У Мити были темно-синий форменный пиджак и брюки, а на рукаве сияло оранжевое солнце над раскрытой книгой. Митиной форме она временами немного завидовала. У него тоже был галстук; такой же, как у нее, такой же, как у всех. А еще в галстуке, свободно повязанном поверх воротничка, она себе нравилась. Поначалу иногда даже вытягивалась перед напольным зеркалом и радостно рассматривала свою так зримо обретенную юность, хотя пока что не принесшую в ее жизнь ничего существенно нового, и кончиками пальцев разглаживала этот счастливый красный галстук на коричневом платье. Как-то мама застала ее за этим занятием, но почему-то не рассердилась, а вечером Арина услышала, как мама одобрительно говорит по телефону, кажется, бабушке: «Наконец-то в ней проснулись женские инстинкты». Арина поняла, что этому следует радоваться. Но дружила она все равно в основном с мальчиками.

« 4 »

Как-то утром, еще толком не проснувшись, Арина почувствовала, что трусы влажные; удивилась. Отбросила одеяло. Увидела на трусах яркие пятна, похожие на кровь. Она испугалась и встала. Внизу живота болело. Несколько пятен крови были и на простыне. Она сняла трусы и начала внимательно их рассматривать, чувствуя, как неожиданно сильно бьется сердце. Месячные начались у нее относительно поздно, так что от девочек в классе что-то такое она уже слышала; но это что-то было достаточно смутным, и Арина не была уверена, что речь идет именно об этом. Она поняла, что все еще немного испугана. Подруг столь близких, чтобы она могла их об этом расспросить, у нее не было, а откровенных разговоров с мамой она давно уже старалась не вести. Но в данном случае выбора не было. Она влезла под душ, переоделась и принесла маме испачканные кровью трусы. Мама взглянула на них и коротко объяснила ей, что именно следует делать и как правильно пользоваться ватой. Арина внимательно слушала и старалась все запомнить.

– Это не опасно? – спросила она.

– Нет.

– И скоро это пройдет?

– Дня через три-четыре.

– И все?

Мама раздраженно посмотрела на нее:

– Что все?

– И все пройдет?

На этот раз мама поняла ее вопрос.

– Нет, так будет каждый месяц.

Ощущения были неприятными, и Арину это расстроило. Она задумалась.

– А что это значит? – спросила она.

– Что ты стала женщиной.

Мамин ответ озадачил ее еще больше. Арина могла много чего о себе рассказать, часто в себя всматривалась, но то, что она является женщиной, казалось ей далеко не самым важным из того, что она знала и думала о себе.

– А что это значит, – настойчиво переспросила она, – что я стала женщиной? И кем я была раньше?

Она неожиданно заметила, что теперь смутилась мама. Это было крайне странным. Такого с мамой не происходило почти никогда.

– Это значит, что теперь ты можешь родить ребенка, – ответила она с видимым усилием. – Или детей. Хотя тебе это еще нельзя.

Этот ответ показался Арине еще более бессмысленным. Среди ее подруг и сверстниц не было ни одной, у которой бы были дети. Да и ей самой никакие дети совершенно не были нужны. Дети относились к миру взрослых, она бы и не знала, что с ними делать. Даже в детстве куклам, которых ей настойчиво навязывали родители, она предпочитала плюшевых зверей.

– Хватит пустых разговоров, – сказала мама снова раздраженно. – Пойди займи себя чем-нибудь полезным.

Но приблизительно в то же время у Арины начала расти грудь, и она росла неожиданно быстро. Арина часто запиралась в ванной и заново рассматривала себя в зеркале. Иногда ей казалось, что грудь еще выросла, а иногда – что ей это только кажется. Потом она заметила, что постепенно грудь становится мягче. Мама купила ей первый лифчик и со странной, непривычной на вкус смесью удивления, неловкости и легкого стыда Арина научилась его на себе застегивать. А еще стало интересно следить за тем, как ее одноклассники, вместо того чтобы смотреть в глаза, все чаще стали смотреть на ее грудь возбужденно и чуть растерянно. Симпатии к ним эти взгляды Арине не прибавляли.

« 5 »

Несмотря на всю яркость и ощутимость тогдашних переживаний, большинство событий того времени запоминалось неотчетливо, обрывочно, и уже по прошествии года память сохраняла лишь их размытые контуры. Но бывало и наоборот. То, что казалось незначительным и случайным, даже не событием вовсе, а скорее мелким повседневным фактом, незаметно начинало прокладывать широкую борозду в память будущего. Так, однажды вечером, в очередной раз решив заставить Митю почитать вслух, что он делал с видимым раздражением, от раза к разу только нараставшим, мама неожиданно его прервала.

– Это невыносимо, – сказала она Мите и папе одновременно. – У тебя такой акцент, как будто ты вырос в Магнитогорске. Это невозможно слушать.

Где этот Магнитогорск находится, Арина не знала, но поняла, что французскому лучше там не учиться.

– Что ты от него хочешь? – ответил папа. – У Арины музыкальный слух, у Мити его нет. Не вижу в этом большой драмы. Значит, он не будет петь в церковном хоре. Прости, в синагогальном.

Мама раздраженно на него посмотрела, но ничего не сказала. Через два дня она принесла комплект пластинок фирмы «Мелодия» и перед ужином вручила их Мите.

– Будешь ежедневно их слушать и повторять слово в слово.

Митя тоскливо и обреченно кивнул.

– Je m’appelle Pierre, – начиналась первая пластинка. – Je suis étudiant. Je suis russe. Je suis né à Kalinin.

Дальше начиналась совсем уж какая-то белиберда, и Арина ушла, порадовавшись тому, что исправлять магнитогорское произношение от нее не потребовали. Но и сквозь стенку она слышала тоскливое Митино бормотание. Вышла из своей комнаты, снова подошла поближе к его двери и услышала, как на одной ноте, безо всякого выражения, Митя рассказывает себе о том, что он студент Петя из города Калинина. В Твери Арина никогда не была, хотя по дороге в Москву или в Крым они всегда ее проезжали. Поскольку память у Мити была значительно лучше слуха, пластинки он быстро выучил наизусть, раз за разом начиная их слушать с самой первой, произношение его, как ехидно сообщила ему Арина, от этого не улучшилось, и вся эта история забылась бы совсем, если бы не получила неожиданного продолжения. Безо всякого вступления Митя признался ей, что за это время так привык говорить о себе как о Пете из Калинина, что иногда представляет себе этого Петю, точнее представляет, что он и есть Петя, пытается угадать, как и где он, Петя, там живет, в этом загадочном придорожном Калинине, что он делает, чем занимается, чему он учится и как учится, что он любит и есть ли у него друзья. Ей показалось, что Митю и тянет к этой невидимой второй жизни, и он немного ее стыдится. Арину это рассмешило, представить себя студентом Петей из Калинина она не могла, – и она предложила немедленно рассказать обо всем этом маме, но почему-то Митя этого не сделал.

Но и у нее самой была похожая, немного постыдная тайна. Как-то в конце четверти им задали выучить по одному английскому стихотворению, но не из учебника и даже не из домашнего чтения, а просто на свой выбор. Английскую поэзию Арина не очень любила. О чем в ней шла речь, она относительно хорошо понимала, но вот в качестве поэзии в настоящем, русском смысле Арина ее обычно не воспринимала; английские ритмы были какими-то размытыми, немного бесформенными и ускользающими, а обильные словесные украшения, хоть часто и неожиданные, не высветляли, а затемняли смысл. Даже Шекспир в переводах Маршака, как ей казалось, очень выигрывал, хотя величие Шекспира она, конечно же, понимала и признавала. А вот в случае поэтов помельче разница особенно бросалась в глаза. Казалось, что даже самое простое, наподобие «Вас встретит радостно у входа», никто из них написать не был способен. Все это она изложила маме, которая на этот раз не ответила стразу, а задумалась; уже это было немного странно. Через несколько дней, как выяснилось впоследствии, посовещавшись с дедом, мама принесла ей только изданный, казалось, еще пахнущий типографией, английский томик Киплинга издательства «Радуга». К своему удивлению, Арина нашла у Киплинга ясные ритмы, точность слова, выразительность деталей, внутреннюю силу. Она выбрала монолог старого центуриона, получившего приказ возвратиться в Рим из Англии. На самом деле это был не совсем монолог, центурион обращался к легату, но легата слышно не было. Дедушка объяснил ей, что стихотворение написано в форме популярного в период королевы Виктории «драматического монолога», и рассказал, как важно для таких монологов держать ритм, не комкать текст, расставлять паузы в нужных местах.

– Это была культура империи, – добавил он, – а империя живет невысказанным.

– Почему? – спросила Арина.

– Почему – что?

– Почему невысказанным?

Дедушка задумался.

– Наверное, потому, – после паузы ответил он, – что о том, что выше быта, говорить сложно, а часто почти невозможно.

Вечером Арина неожиданно вспомнила об их Сфере стойкости. Ей показалось, что уже выученный ею монолог центуриона как-то с нею связан, но объяснить себе, как именно, она не смогла; эта связь мерцала и ускользала. Так что Арина даже немного потренировалась перед зеркалом, чего обычно не делала. На следующее утро вышла перед классом и начала читать.

Legate, I had the news last night – my cohort ordered home

By ships to Portus Itius and thence by road to Rome.

I’ve marched the companies aboard, the arms are stowed below:

Now let another take my sword. Command me not to go!

Почти что в трансе она продолжала декламировать, увлеченная чеканным киплинговским ритмом и неразрешимым трагизмом того, о чем рассказывала. Потом вернулась на свое место, все еще в полутрансе-полусне от чужого языка, неожиданно ставшего своим едва ли не до боли души, и другие стихи почти не слушала. Когда урок закончился, англичанка попросила ее остаться. Арина понимала, что прочитала стихотворение очень хорошо, не только ни разу ничего не перепутав, но и не сбившись с ритма, выдержав смысловые акценты; так что ей было приятно, что англичанка хочет похвалить ее отдельно.

– Ты очень хорошо прочитала.

– Спасибо, – сказала Арина.

– А почему ты выбрала именно это стихотворение?

К этому вопросу Арина не была готова, и он ее озадачил.

– Не знаю. Мне оно понравилось.

Англичанка продолжала как-то внимательно, оценивающе и, как вдруг поняла Арина, совсем недружелюбно на нее смотреть.

– Скажи, – сказала она, – у твоих родителей есть проблемы с законом?

Арина не могла поверить, что действительно это слышит. И еще в этом было что-то такое, чего Арина не понимала.

– Нет, конечно.

– А с советской властью?

Теперь уже она смотрела на англичанку зрачки в зрачки, не отводя взгляд. Она начинала чувствовать холодную ярость; такое с ней происходило редко, но произойти могло, и в таких случаях ей становилось все равно, кто перед ней, Митя или сам Леонид Ильич Брежнев. А еще от непонимания происходящего, смешанного со смутным ощущением угрозы, ей захотелось англичанку ударить. Та чуть откинулась, немного отвела взгляд, но продолжала настаивать.

– У твоих родителей проблемы с советской властью?

– Вот сами их и спросите, – ответила Арина, развернулась, быстро, но не бегом вышла и с грохотом хлопнула дверью класса.

– Сначала спрошу, кто научил тебя хлопать дверями, – закричала ей вдогонку англичанка.

Но в школу пошли не родители, а неожиданно оказавшийся в Ленинграде дедушка Илья.

– О чем ты с ней говорил? – спросила Арина.

– С кем?

– С англичанкой.

– Кто тебе сказал, что я вообще с ней говорил?

Добиться от него большего ей не удалось, но до конца года англичанка ее больше не спрашивала, не спрашивала вообще, даже когда Арина сама тянула руку, так что она довольно быстро поняла, что тексты про Марка Твена и английскую газету «Утренняя звезда» можно не учить. С соседкой по парте Настей они играли в морской бой едва ли не на виду у всех, но даже в этом англичанка им не мешала. А на следующий год учительницу перевели в другой класс.

« 6 »

Много лет спустя Арина поняла, что из многого происшедшего и происходящего память сохраняет в основном то, что действием или хотя бы отзвуком, счастливым, насмешливым или трагичным, протянется в далекое будущее. Так произошло и на этот раз. Весной снова прилетел дедушка Илья; сказал, что просто приехал их проведать. Спросил Арину, как дела с ее англичанкой. В воскресенье они гуляли по набережной, была поздняя весна, тепло, лед давно сошел, и по Неве, несмотря на дневные часы, проходили большие корабли. Дед шел твердым и ровным шагом, поочередно на них оглядываясь.

– Отсель грозить мы будем шведу, – насмешливо сказал он, провожая взглядом медленно движущийся корабль, но при этом его жесткое лицо почему-то сохраняло серьезность.

– Они же с тех пор изменились, – ответил Митя. – И им, наверное, уже не надо грозить. Вон финны к нам часто приезжают, и они совсем не злые. Только пьяные. Ну так и наши часто пьяные.

Арина подумала, что как-то так обычно говорит мама и Митя просто пересказывает ее слова. Мама еще неодобрительно добавляла: «Почему-то нам постоянно хочется кому-нибудь грозить».

Дед на секунду остановился.

– Это сейчас финны добрые и продают нам сыр «Виола» и ананасовый сок, а еще совсем недавно они пытались убить твою бабушку голодом.

Арина вздрогнула, как бывает, когда порыв холодного зимнего ветра неожиданно наполняет одежду и прикасается к телу; Митя удивленно посмотрел на деда, а тот задумался. Некоторое время они продолжали идти молча.

– Понимаешь, – объяснил дед, – за мою жизнь несколько раз бывало так, что мне казалось: больше ничего не будет. Нас не будет, страны нашей не будет, и вы бы тогда не родились. Такое сложно забыть. Но получилось иначе. И теперь мы оставляем вам страну, над которой никогда не заходит солнце и представить без которой мир может только сумасшедший. Но все равно иногда я останавливаюсь и мне начинает казаться, что все это слишком легко разрушить. Не думаю, что это действительно так. А у вашего поколения такого чувства уже не будет.

– А что будет дальше? – вдруг спросила Арина. – Она же огромная и сильная, а мы что перед ней, каждый из нас?

Дед остановился, положил руки на гранитный парапет. Потом повернулся спиной к Неве.