– Я делаю вывод, что шуба моя тебе не понравилась – расстроено сказал Антон – А ведь стиль. Элегантно. Последний писк так сказать.

– Во-во за этим только и гонитесь. Как бы соответствовать, а пуповину с землей порвали. Вот и летаете неприкаянные.

– А у тебя как вижу, все утрамбовалось. Живешь гладко и пьешь сладко. Семья, дача и внуки пошли?

– Внучка.

– Я и говорю. Гараж построил, дачу под последний венец подвел, и монтировка у тебя имеется.

– А как же. В любом деле без нее родимой никуда. Где надо кому надо мозги вправить.

Следующую часть пути они провели в молчании. Правда иногда Антон удивленно вздрагивал и говорил сам себе «Подумаешь монтировка» А Запеканкину просто было хорошо. Ему хотелось ехать вот так, слушать Антона и таксиста философа. Вдыхать бензиновый воздух с домеском лесного дозедоранта от маленькой сосенки, что болталась на проволочке рядом с таксистом. Изрядно намерзшись на перроне и теперь очутившись в блаженном тепле, размягченный им до возможности остро чувствовать некоторые самые важные по его мнению моменты, он был благодарен за это Антону. Ему и в голову не могло прийти, что предыдущими страданиями он обязан именно Фиалке. Нет. Запеканкин, на свою беду, мог только благодарить. Таксист плавно выжал тормоз.

– Приехали, столица.

– Что? Ах, да Уже приехали?

– Горького 8.

– Слушай, дедун – говорил Фиалка, пытаясь нашарить в своей бескрайней, как песнь ямщика, как скучнейшее полотно ненецкой тундры, шубе бумажник. – Дай на инструмент твой глянуть. Веришь. Спать не буду, если не погляжу на него.

– Чего на нее смотреть. Монтировка как монтировка.

– Покажи а? Я тебе денег приплачу.

– Столица, столица – вздохнул таксист. Он сунул руку между креслом и рычагом ручного тормоза и извлек оттуда монтировку. С восхищением принял ее Антон.

– Надо же так вот ты какой. Жизненный стержень. Альфа и Омега. Слушай, продай а?

– Чего удумал. Мне самому нужна – таксист потянулся за монтировкой. Антон тут же спрятал ее в шубу.

– Продай. 50 долларов дам.

– Смеешься ты, столица. Это за монтировку.

– Ты себе еще найдешь – Антон приобнял таксиста и настойчиво засовывал ему в нагрудный карман деньги.

– Э-э, бог с тобой бери – наконец согласился таксист.

– Спасибо, дедун. Ты даже после первого раза не был так счастлив как я сейчас.

– Это из-за монтировки что ли?

– И не только – Фиалка интимно склонился к таксисту – Ты мне дедун сразу понравился.

– Но, но ты это – таксист отстранился, вжимаясь в дверцу.

Антон подвинулся вслед за ним.

– Ты не обижайся, дедун. Всегда будут нужны, такие как вы и такие как мы. Чугунный закон равновесия и мира. И мы вам будем нужнее, чем мы вам.

– Как это – спросил озадаченный таксист, несмело пытавшийся снять руку Антона со своего плеча. Антон не поддавался.

– А на ком вы будете срывать свою злость? – шептал Антон, все теснее прижимаясь к таксисту – Если что-то не будет получаться. Единение с землей штука тонкая, а вдруг что-то не получится. Мы тут как тут. О-па встречай нас. Поливай грязью. И вам хорошо и нам не сладко.

Со стороны было забавно наблюдать, как Антон играл обольстителя. Жестокого, перешибающего все препоны. Так бесформенная в полнеба туча наползает на легкое барашковое облачко с одной целью: смять, покорить уничтожить. И таксист потерялся. Гипнотизируемый неистовым Антоном, он превратился в пухленькую (и куда девалась боцманская полнота) беленькую монашку, трепещущую в руках властного и распутного андалузского идальго.

– Единственное, что может нас спасти – сверкнул глазами Антон – подарить единение, избавить от вековой классовой вражды неудачников и счастливцев. Дать недостижимую гармонию отношений, не опошленную постылой рутиной бытия. Подарить нам Эдем, где босые ноги и утренняя прохладная роса, воспринимаются не как что-то противоестественное, а данное высшими силами необходимое благо. Где фиговый листок всего лишь деталь костюма, а не лицемерный фетиш, привлекающий злое слюнявое внимание к простоте, превращающейся в похоть. И это единственное, затасканное, но все еще великое и недостижимое в своем забвении, пересыпанное нафталином чувство. Это…

– Что? – затравленно шепнул таксист.

– Это. – Антон двумя руками охватил шею таксиста. Теперь их лица были совсем рядом.

– О-о-о – простонал Антон – Любовь. – наконец выдохнул он. Антон произнес это слово так, словно им пробил плотину, сдерживающую могучий поток, теперь выпущенный на свободу. Внезапно Антон открыл рот, высунул язык и развязно пощекотал напряженный потный лоб. Таксист был раздавлен. Он начал тихонько подвывать.

– Любовь – страстно шептал Антон, отодвигаясь – Любовь, мой милый. Только любовь. Проказник не удержался и послал таксисту воздушный поцелуй. Потом осторожно открыл дверцу и коротко приказал Запеканкину.

– За мной Петр.

Они подходили к подъезду, когда из покинутой ими машины раздался одинокий крик. Крик был настолько одинок в этом мире, что редкие прохожие даже не обернулись, а еще быстрее заспешили по своим делам. Но Фиалка и Запеканкин остановились. Таксисту удалось стряхнуть Антоновы чары. Децибелы его обиды и гнева достигли ушей Антона и Петра.

– Какая мощь – сказал Фиалка – Вот уж действительно флаг на ветру.

– Шалава – загибался таксист – Убью тварь.

– Может быть пойдем, Антоша – тронул Запеканкин шубейное плечо. – Вдруг бросится.

– Не бросится. Я предусмотрел такое развитие событий и отобрал у него уверенность – отдвинув полу шубы, Антон показал Запеканкину черную головку монтировки похожую на змеиную головку. В подтверждение слов Фиалки машина завелась и сердито заурчала. Они наблюдали как машина уносила своего разъяренного хозяина, исчезая в городских хитросплетениях.

– Уверенность – совсем нелишняя вещь в наше время, Петр – изрек Фиалка, поигрывая монтировкой. Он широко размахнулся. Пролетев по изогнутой параболе монтировка вонзилась в один из сугробов, что росли в палисаднике у дома Фиалки. Покончив с кодовым замком, Фиалка отворил железную дверь и впустил Запеканкина в парадное. Они прошли мимо прожорливых почтовых ящиков, их открытые щели напоминали рты вечно голодных птенцов и начали подниматься по лестнице. Антон Фиалка презирал лифты.

– Я проецирую на них синдром спичечного коробка и понимаю, что все намного хуже. У стандартной спички всегда имеется шанс сгореть, но сгореть отдельно, по-своему изогнуться и во всю ивановскую. Закупоренные в остановившемся лифте, мы не имеем такой возможности. Извини, никто не подвинется. Коллективно и бессознательно полетим в метафизическую реальность. А я не хочу коллективно, не хочу бессознательно. Я читал Ницше, я грыз Хайека, в конце концов, я могу нижней губой достать до кончика носа. Кто еще так может? Вообщем, боюсь я лифтов, если честно.

Врожденная толика хрипотцы ничуть не уродовала низкий с удачно поставленным тембром голос Фиалки. Напротив она придавала ему неповторимый шарм и обаяние. Запеканкин не всегда вполне отдавал себе отчет в том, что говорил Фиалка. Немудрено было запутаться в дебрях фраз, терминов, аллегорий и метафор, куда не задумываясь бросал Антон Петра. Но слушал Фиалку Запенканкин всегда с удовольствием. Если Антон своими речами упивался, то Запеканкин, что называется, пил их мелкими обжигающими глотками, как круто заваренный с ноздреватой пенкой кофе, ощущая вкус, но не понимая способа приготовления.

– После довольно продолжительной разлуки мы видимся с тобой не более трех четвертей часа, а я успел преподать тебе два урока, два наблюдения, две ситуации обхождения с таким гибким и ускользающим из рук ваятеля материалом как человек. Поверь Запеканкин, было бы грустно считать, что ты, я, остальные – система, расчерченная таблица, где все давно известно и понятно. Наши деяния и наши чувства рациональны и запрограммированы. Гнев, милосердие, справедливость гордыня и чревоугодие – объясняются как химические реакции. Алкалоиды, вступают в реакцию с не алкалоидами, женятся, живут и расходятся. И эти песчинки, эта плесень, видимая только под микроскопом, имеет надо мной власть. Надо мной. Мне грустно это осознавать, Петр. Пусть это и правда. Но я не хочу такой правды. Удивительно. – брезгливо фыркнул Антон будто угостившись какой-то неприятной гадостью. Тысяча лет цивилизации и к какому мы пришли выводу. Все зависит от микроба. Бр-р. Противно слышать. Петр. Пойми и поверь, жестоко не хочу я быть вскипятившейся кастрюлей с серой накипью страстей. Мы рождены, мне кажется, для большего. Потому и в общении я полагаюсь не на так называемые примеры и выписки из ученых талмудов. Мое оружие – это природное, доставшееся от предков чутье. Я не упертый догматик и не схоластик. Я – эмпирик. Поскальзываясь на банановой кожуре эксперимента, я смело иду вперед, торя свой путь. Здесь я остановлюсь и обращусь к антропологии, чтобы разъяснить мою позицию более подробно. Ты позволишь мне Петр?

– Да-да Антоша – Запеканкин очнулся от нирванического состояния полнейшей прострации, в которое он погружался всякий раз как Антон начинал разглагольствовать. Они поднялись на шестой этаж и стояли перед незакрытым переполненным мусоропроводом. Фиалка не обращал внимания на мерзкий запах. Где-то далеко, в другом измерении, гудел лифт и пищали от натуги его провода. Из квартир доносились голоса и музыка. Накладываясь друг на друга они создавали ощущение другого еще более мерзкого запаха. Это невозможно было объяснить, но Запеканкин чувствовал именно так. У него начала кружиться голова.

– Я польщен – сказал Антон и они двинулись дальше. Запеканкин облегченно вздохнул.

– Итак, мы живем в интереснейшую эпоху Петр. В эпоху, когда в идеально совершенную и идеальную, казалось бы навеки законченную цепочку, созданную титаническими усилиями Спенсера и Дарвина. В цепь человеческого роста, а это единственная научная схема, таблица, цепочка, которую я признаю, настойчиво вторгается новое звено. Его еще никто не видит, никто не бьет тревогу, но оно рядом, оно практически здесь. Да. Да. На смену морально и физически устаревшему хомо сапиенсу грядет новый зверь. Хомо макина. Что такое робот, Петр – внезапно спросил Фиалка.

– Ну-у – протянул Запеканкин – Железяка.

Отчасти согласен. Чапек, чешский писатель, впервые введший это понятие, думал так же. Но давай разберемся. Возьмем так сказать продольно, а не поперек. В сути своей робот машина, созданная для исполнения ряда функций. Робот-домохозяйка. Робот-космонавт и политик. Единственное чего у них нет – это возможность изменить свою судьбу. Во всех фантастических произведениях роботы бунтуют, набравшись человечности и стремятся как одержимые повесить на себя тяжкое ярмо свободы выбора. Значит, заканчиваю я робот – это не железная рука как ты возможно думаешь. Робот – это железные мозги. Что же происходит сейчас. Достаточно пристально взглянуть. Происходит непоправимое превращение человека в робота. Наши мозги вместе с понижением процентов по потребительским кредитам получают все больше железа. Мы лишаемся выбора Петр. Мы выбираем только то, что предлагают, но мы не знаем, кто формирует предложение, а значит наше мироощущение, Петр.

Вот тебе еще цепь. Семья-школа-армия-вуз-семья-работа-смерть. Прямая, до кислоты дорога. Можно оригинальничать в смене отправных точек: смерть-армия школа семья или школа вуз армия смерть работа. Можно перемещать их до бесконечности, но это не изменит сути. Дорога выбранная нами прямая. На зигзаг осмеливаются лишь единицы. Мы поем осанну техническому прогрессу. Мы считаем, что облегчили себе жизнь, но усложняем ее нашим потомкам. Им придется бунтовать, чтобы снова стать людьми. В этом вижу прогресс, в отрицании смертельной традиции. А роботехника после этого тупиковый процесс. Но верю. Верю – внезапно загрохотал Антон – Горит еще Прометеев огонь. Пламя его не погасло. – бросал с вызовом Антон, обращаясь к закрытым квартирам, к электрощитку и Запеканкину. – Наша задача, mon frere отыскать его. Освободить инстинкты и дать им гореть так как они того пожелают. Затухнуть или разгореться синим пламенем. Теперь – продолжил Антон, когда немного отдышался – вернемся к тому, с чего начали. Где мои ключи? Вот. Открой, пожалуйста, Петр. – он протянул Запеканкину ключи – И передай мне кейс. Благодарю. Я взял двух людей: разных по возрасту, положению и достатку. Поставил в равные условия. Первое: баулы и синий мундир. Приснопамятные баулы. Это мое поражение. Признаю. Разбит в пух и прах. Но это и моя победа – воскликнул Фиалка. Вера моя напиталась и приобрела большую силу. Я все отвлекаюсь. Ты прости. Ты сожалеешь о баулах, а я горжусь синим мундиром. Как крушил я его, как травил. Что таксист. Так жалкий мазок ремесленника. А мундир? О, это скала. Мы провели с ним три часа. Три часа терзал я его. «Ваш билет. Нет у меня билета. Штраф пожалуйста. Пожалуйста. В валюте не принимаем. Сходите. Не сойду. Не трогайте меня я вас укушу» – Фиалка рассмеялся, вспоминая происшедшее. – А ты говоришь баулы. Тапочки возьми… Как обычно на прежнем месте. Какой же ты бестолковый. Шубу мою повесь. Тра-та-та. Вот мы и дома. Запеканкин переобувался, а Фиалка уже кричал из ванной, заглушая шум воды. – У него, наверное, жена на группе, сын оболтус и дочь проститутка, а как крепок. Как крепок. – восторгался Фиалка. Он появился из ванной с полосатым махровым полотенцем. Вытирая шею, лицо и волосы Фиалка продолжал говорить.