Единственный урок, который я отлично усвоил для себя с тех пор – если не хочешь, чтобы сильные тебя наказали, скрывай от них истинные мысли и чувства. По крайней мере, если это не вступает в противоречия с твоим внутренним эго. Скрывай до тех пор, пока более сильные не начнут думать так, как думаешь ты. И поступай по ситуации.

Тогда тебя могут оставить в покое. И, может быть, даже подарят право на собственное мнение. Самая простая формула выживания: согласие есть гарантия твоего покоя, а несогласие рождает конфликты. Конфликт же, как минимум для одного – в чем-то более слабого, – обычно влечет за собой наказание. Увы, чаще всего бывает, что по каким-то неписанным космическим законам сила, в отличие от справедливости оказывается не на твоей стороне.

Впрочем, есть у человека такая особенность: он может принять и счесть справедливым наказание за проступок, который совершил, может простить наказание за проступок, которого не совершал, но никогда не примет и не простит наказание за инакомыслие. Это все равно, что назначить ни в чем не повинному человеку за убийство, которого он не совершал, пожизненное заключение. Его осудят, и он годами будет мерить шагами четыре квадратных метра своей камеры-одиночки. С тоской будет смотреть сквозь зарешеченное оконце под потолком на далекое свободное небо. И страдать от собственного знания: он ни в чем не виноват, он был прав, а не правы были те, кто его сюда поместил.

Но изменить он ничего не сможет, ведь сила – не на его стороне.

У ребенка в этом отношении практически нет шансов на спасение. Он – узник семейных догм и традиций с рождения, вынужденный подчиняться силе и воле взрослых. Трудно учиться, когда никто ничего не объясняет, и до всего приходится доходить своим умом.

В детстве жизнь порой не оставляет иного выбора, чем собственный опыт.

Чтобы понять, что такое высота, ребенок должен упасть. Чтобы понять, что такое электричество, он должен сунуть пальцы в розетку. Чтобы понять, что такое точка зрения, он должен вырасти и научиться мыслить. Самая трудная задачка. Ребенок не может пощупать мысль руками. Поэтому наказание за вольнодумие и инакомыслие лишь утвердит его в том, что он был прав, даже если он ошибался. Для ребенка нет ничего страшнее такого наказания. Оно необъяснимо. Вот почему я предпочитал молчать, скрывая свои думы от других.

Я свято следовал этому правилу до тех пор, пока смутные и размытые чувства не превратились в четко очерченные предчувствия, скрывать которые было невозможно. Они рвались на свободу сами собой. И не было сил, которые могли бы их сдержать.

103

Годам к шести я обнаружил у себя способность предсказывать чужую беду.

Впервые это случилось со мной на детской площадке. Мне тогда было почти шесть лет. Я мало что помню из того возраста, но эпизод с детской площадки навсегда врезался в мою память. Я помню все очень отчетливо. Вплоть до того, что на стойках качелей облупилась зеленая краска. На скамейке рядом с ними читала книгу старушка в малиновом берете. Она казалась мне бесконечно древней и дряхлой.

Моя собственная бабушка, которая и привела меня на площадку, неподалеку судачила о чем-то со своей случайно встреченной знакомой.

Стояла поздняя осень, было прохладно. Неприятный, влажный ветерок гулял по площадке. Я сидел на качелях, крепко сжимая руками холодную сталь цепей, которыми они крепились к остову, и ждал бабушку. Мне не позволяли раскачиваться самостоятельно. В то время мне ничего не позволяли делать без присмотра.

На качелях, расположенных на другой стороне площадки, прямо напротив меня сидела прелестная белокурая девочка примерно моего возраста. Она находилась далеко от меня, но я все же хорошо видел ее милое личико. Девочка приходила на площадку со своей бабушкой. Той, что читала книгу на скамейке. Всегда в одно и то же время. Как раз тогда, когда туда приводили меня. Той осенью кроме нас на площадку почти никто не ходил. Многие мои сверстники, достигшие шестилетнего возраста к сентябрю, уже учились в школе. Я был рожден в январе. Родители не решились отдать меня в школу в возрасте пяти с половиной лет. Тот год я провел дома.

Девочка слегка раскачивалась. Казалось, она тоже не сводила с меня глаз. Я не знал, кто она такая и как ее зовут. За все время мы ни разу не обмолвились и словом. Просто присматривались друг к другу издалека. Как собаки, которых во время прогулки никогда не спускают с поводка. Порой, меня переполняло желание подойти к ней и познакомиться. Было интересно узнать, кто она такая и как живет. Мне недоставало общения со сверстниками.

А она казалась очень милой девочкой.

В то время я еще не знал смущения, свойственного юношам при общении с девушками, но познакомиться с девочкой мне не позволяла бабушка. Она постоянно твердила, что знакомства надо заводить осторожно и избирательно.

– И только с теми девочками, которых ты знаешь, – строго добавила она, смерив недовольным взглядом милую девочку.

– Но как же я их узнаю, если сначала не познакомлюсь с ними? И какой смысл в том, чтобы знакомиться со знакомыми девочками? – недоуменно спросил я и в ответ получил невразумительное бабушкино ворчание.

Незаметно я начал раскачиваться. Казалось даже, что качели раскачиваются сами собой, помимо моей воли и без моего участия. Потом я заметил, что мои качели раскачиваются в такт качелям девочки. Она раскачивалась с легкой улыбкой на устах, не сводила с меня взгляда и бросала мне немой вызов. Я отчетливо чувствовал его.

Девочка раскачивалась все сильнее. Вместе с ее качелями так же стремительно раскачивались и мои, словно они были связаны друг с другом невидимой нитью. Я крепко держался за цепи. Мне стало жарко, а потом вдруг родилось предчувствие. Я ощутил тревогу, но сперва, по ошибке, принял ее за собственный страх. Уж слишком сильно я раскачивался. Бабушка по-прежнему ничего не замечала. Земля, песочница, горка, верхушки деревьев, небо – все по очереди мелькало у меня перед глазами.

Потом страх ушел, а предчувствие осталось. Я откуда-то знал, что спустя некоторое время где-то поблизости с кем-то, кого я знаю, должно произойти нечто очень плохое. И снова страх мерзкой липкой волной с головой накрыл меня. Я испугался так сильно, что закричал:

– Бабушка! Бабушка!

Бабушка услышала мой зов. Она обернулась и отчаянно всплеснула руками, увидев, что я раскачиваюсь без нее. Бабушка тут же забыла о своей знакомой, бросилась ко мне и с трудом остановила мои качели. Она хотела отругать меня, но едва ее взгляд скользнул по моему лицу, как губы ее дрогнули и на них застыли готовые сорваться слова. Она заметно побледнела.

А я рвался с качелей на землю и кричал не своим голосом:

– Бабушка, миленькая, скорее, сейчас с этой девочкой случится что-то очень плохое! Бабушка, миленькая, помоги!

Слова вырывались помимо моей воли. И тогда я понял, что боюсь не за себя, а за девочку. Бабушка растерянно обернулась.

– Ну что ты, внучек, что может случить…

Ее прервал пронзительный высокий крик, перешедший в визг, от которого внутри меня все похолодело. Иногда мне кажется, что я до сих пор слышу его по ночам, во сне. Я не видел, что происходит. Бабушка загораживала обзор. Когда я попытался выглянуть из-за ее спины, она резко повернулась ко мне и крепко схватила меня за плечи.

– Не надо туда смотреть, не смотри туда, – торопливо пробормотала она, глядя на меня стеклянными, серьезными глазами.

– Почему? С девочкой что-то случилось? Что-то очень плохое?

Бабушка не ответила. Она развернула меня и, подталкивая перед собой, увела прочь с площадки.

102

Ту девочку я снова увидел через два дня. Оказалось, что она жила в соседнем доме. Ее похоронили в маленьком гробике, который до смешного казался игрушечным. Его поставили перед подъездом на двух вынесенных из дома табуретах, чтобы каждый мог подойти к ней и попрощаться. Тогда я не понимал всей глубины смысла происходящего.

Церемонии, даже траурные, порой похожи на игры, и мне все происходящее в тот день тоже казалось игрой.

Я подошел к игрушечному гробику. Я был один, без бабушки, которая, впрочем, тоже наверняка стояла где-то в толпе. Меня выпустили погулять одного, и что-то привело меня сюда. Я подошел к гробику, держа в руках игрушечный автомат, с которым собирался поиграть во дворе. Меня не прогоняли, и это придавало храбрости. Табуретки были высокими. Пришлось приподняться на цыпочках, чтобы заглянуть в гробик. Девочка лежала там – чистая, одетая в белоснежное платье и укрытая белоснежным саваном. На голове ее был повязан ослепительно белый платок, под которым притаились прибранные волосы. Внезапно меня охватило неодолимое желание заглянуть под платок и убедиться в том, что и волосы девочки тоже ослепительно белые. Я был в этом уверен.

Передо мной покоился настоящий ангел.

Девочка лежала с закрытыми глазами. Меня поразило ее спокойное, фарфоровое личико. Хоть на витрину выставляй, до того оно было изящно и совершенно. Плотно сжатые бирюзовые губы казались такими серьезными, что я в какой-то момент едва не рассмеялся. Настолько нереальным и забавным казалось мне происходящее. И только когда за моей спиной раздался надсадный плач мамы той девочки, я осознал, что вижу ее в последний раз.

Я не мог ухватить грань понимания: девочки уже нет, и в то же время она еще лежит передо мной.

На меня навалилась нестерпимая грусть. Пытаясь стряхнуть ее с себя, я отошел от гробика и затерялся в толпе. Такова была моя первая встреча со смертью. Лишь много лет спустя мне удалось узнать, что нелепо погибшую девочку звали Маша. Она сломала себе шею, сорвавшись с качелей. С тех пор всякий раз, когда тревожное предчувствие вновь посещает меня, перед моим мысленным взором неизменно встает фарфоровое личико девочки, смиренно покоящейся в игрушечном гробике.

Уж очень милой она была.

101

Иногда мне кажется, что Маша была предназначена мне судьбой. В такие минуты я думаю только о ней. В такие минуты нельзя думать о чем-то еще. Хорошо, если под рукой оказывается бутылочка пива. Если нет, сойдет и сигарета, хотя курить я не люблю и стараюсь избавиться от этой вредной привычки. Думаю о том, как могла бы сложиться жизнь, моя и Маши, не сорвись она тогда с качелей. Девочка выросла бы, вырос бы и я… Кем бы она стала? Какие интересы двигали бы ею по жизни? Какие цели она ставила бы перед собой? Какие мужчины нравились бы ей?

Какою бы она стала?

Несомненно, она выросла бы настоящей красавицей. В этом я ни капельки не сомневаюсь. Более того, чем больше проходило времени, чем взрослее я становился и чем больше узнавал девушек, тем чаще мне казалось, что Маша была бы лучше и красивее всех, кого я знаю. Постепенно предположения переросли в убежденность.

Нет сильнее веры, чем вера, взращенная иллюзиями, которые невозможно разрушить.

К двадцати пяти годам я был твердо убежден в том, что в далеком и безвозвратном детстве потерял самую верную, самую красивую и самую лучшую девочку на свете. И в этом отношении реальная жизнь потеряла для меня всякий смысл. Девушки стали на одно лицо. Я не видел в них различий, да и не хотел их замечать. Моя девочка умерла. Вот и все, что я знал. Остальное неважно. Поэтому не было никакой разницы: с блондинкой или брюнеткой завязывал я знакомство, увлекалась ли она музыкой или мечтала о карьере следователя. Это были не мои девушки. Это был просто способ уйти от действительности и от накопившихся проблем.

Отмахнуться от проблемы всегда легче, чем ее решить.

Редко, но у меня возникала мысль о том, что все могло бы сложиться вовсе не так, как я себе представлял. А что, если бы Маша выросла и не обратила на меня внимания? Взять хотя бы ее имя. Ведь мы с ней даже не были знакомы. О том, что ее зовут Маша, я узнал много позже, совершенно случайно. А она так и ушла, не узнав моего имени. Так с чего я взял, что у нас с ней могло бы что-то получиться, что мы полюбили бы друг друга и стали бы самой счастливой парой на свете? Хорошо, если в такую минуту под рукой оказывается стопочка водки. Сигарета тут не поможет.

Я гнал подобные мысли прочь. Не хотел даже думать об этом. Но отогнанные мысли всегда возвращались.

Порой, бывает больно, почти физически больно думать о том, что невозможно изменить. Удобно думать лишь о том, о чем хочешь думать, и думать так, как хочешь думать. Без вариантов. Впрочем, иногда отсутствие альтернативы идет только на пользу.

100

Бывает, я закрываю глаза и мысленно переношусь на двадцать лет назад, до тех пор, пока не оказываюсь на детской площадке. Я смотрю на нее со стороны, и отчетливо, будто наяву вижу себя и ту девочку. Вот мы сидим друг напротив друга на качелях и начинаем раскачиваться. Я много раз пытался поймать тот момент – кто из нас первым стронул с места качели? В нем-то и чудился корень беды.

Но мне до сих пор не удалось его узреть.

Интересно, как Всевышнему удается уследить за всеми человеческими судьбами? Их миллиарды, а я так и не смог вспомнить, кто из нас двоих первым начал раскачиваться и увлек за собой другого. Пустяк, казалось бы, пустячок, но он оборвал одну жизнь и надломил одну судьбу… Мысленно, в своих воспоминаниях я вижу или только себя, или только ту девочку. Со стороны она кажется невероятно счастливой.

Как жаль, что за ней не уследил Всевышний…

Качели набирают ход, амплитуда их движения стремительно нарастает. Еще одно усилие ногами, толчок, и вот они уже выше перекладины. Еще усилие, и они встают вертикально и едва не совершают опасный переворот. Девочка замирает от восторга. Радостный визг рвется из ее души. Что чувствовала она в тот момент? Догадывалась ли о том, что в этом счастливом и бесконечно радостном мире ей осталось жить всего несколько секунд? Что вообще знала она о мире?

Что почувствовала, когда сорвалась с качелей?

Сильнейший удар о землю убил ее мгновенно, я твердо в этом убежден. Счастье и смерть разделили какие-то доли секунды. Но их тоже еще надо было прожить. Страшные, очевидно, были эти неуловимые мгновения.

99

В двадцать шесть лет я понял, что Маша не умерла. Она по-прежнему жила – во мне. Ее светлая, хрустальная душа словно переселилась в мою душу, впитавшись сквозь поры моей кожи в те мгновения, когда я стоял с игрушечным автоматом у ее гробика. Она навечно поселилась во мне. Я это понял в тот момент, когда разгоряченные спиртным гости дружно скандировали: «Горько!».

Я стоял за хорошо накрытым столом. На мне был отличный безупречно сидевший, по фигуре, черный костюм с выглядывавшим из нагрудного кармана накрахмаленным уголком белоснежного носового платка. Рядом стояла девушка в красивом свадебном платье. Она холодно улыбалась, ожидая, когда я ее поцелую. Так, словно ее не касалось то, что происходило вокруг.

Девушку звали Катя. Она была красива, но, конечно, не так, как девочка по имени Маша. В тот день, когда Катя стала моей женой, между нами тревожно порхал белоснежный ангел.

Похоже, ангела видел только я.

Я до сих пор не могу поверить, что мы дошли с Катей до загса. Мы познакомились с ней на случайной вечеринке у общих знакомых. Она была не одна, а с кавалером, что не помешало нам перекинуться парой фраз. Ничего обязывающего, обычные слова, из тех, что не запоминаются. Я даже не был уверен в том, что она запомнила мое имя.

Два месяца спустя мы случайно столкнулись в парке. Я шел с работы домой, срезая расстояние. Она сидела на скамейке. В руке Катя сжимала носовой платок с кружевными оборками по краям, которым промокала глаза. Она плакала, я остановился. Трудно пройти мимо плачущего человека.

Чужое страдание привлекает.

– Привет, – сказал я. – Что с тобой? Ты плачешь?

Катя подняла свои огромные, заплаканные и слегка покрасневшие от слез глаза и с недоумением взглянула на меня. Похоже, она не сразу вспомнила, кто я такой, и не поняла, что мне надо. Она нахмурила прелестный лобик, на котором тонкими волнами вздыбились показавшиеся мне милыми морщинки.

– Можно присесть? – спросил я.

– Пожалуйста, место не куплено, – чуть вызывающе ответила она.

Я присел. Несколько минут мы хранили молчание. Я ни о чем ее не спрашивал, она приводила себя в порядок. Отвернувшись, Катя смотрелась в зеркальце. Порой, я ухватывал часть его краем глаза. Мне казалось, что девушка разглядывает в зеркальце меня.

– Погуляем? – попросила она, повернувшись ко мне.

Я кивнул и в тот же вечер сделал ей предложение. Мы долго бродили по улицам, без всякого смысла. Просто разговаривали. Она рассказала о своем ухажере, который ее обманул. Он одновременно встречался с двумя подругами. Одной из них была Катя. Потом выяснилось, что и у Кати был второй друг, но в этом ничего предосудительного она не видела.

– У каждой девушки должен быть выбор, – отрезала она, наткнувшись на мой недоуменный взгляд.

И тут вдруг я, повинуясь мимолетному, но мощному и необъяснимому чувству, порывисто признался ей в любви. В тот вечер Катя, конечно, не сделала свой выбор. Прошел еще почти год, прежде чем она ответила согласием на мое предложение. Позже я не раз спрашивал у нее, почему она согласилась выйти за меня замуж. Она неизменно отвечала, что я – единственный, кто отнесся к ней по-человечески.

– Ты – порядочный, – рассмеявшись, заявила как-то она.

– Разве это достаточно веская причина для того, чтобы выйти замуж и навек связать с кем-то свою судьбу?

– Для меня – да. В таком случае скажи, а почему ты сделал мне предложение?

– Потому что я люблю тебя…

98

Той ночью я долго не мог заснуть и все думал о нас с Катей. Мне думалось, что я не был до конца откровенен с женой. А к рассвету понял, что никогда не был откровенен и с самим собой. Люди часто от слабости обманывают себя, пытаясь уйти от собственной глупости и жестокости или оправдать их. Конечно, о порядочности тут не может быть и речи. Порядочность, искренность и откровенность – родные сестры.

Если ты не можешь быть откровенен с самим собой, как можешь быть откровенен с другими?

Любил ли я Катю или обманывал себя, считая, что люблю ее? Думаю, для нее это было не важно. У нее сложился собственный взгляд на жизнь. Два года у меня ушло на то, чтобы понять, что брак для нее сродни покупке в кредит дорогого товара. Берет, потому что берут другие, потому что это престижно, да еще и выгодно, со скидкой. Потому что такое уже есть у ее подруг, и расплачиваться надо постепенно, частями, а не сразу. Потому что дается определенная гарантия. А если товар не понравится, испортится или устареет, его всегда можно заменить. То есть заменить можно меня, – догадался я.

Страшное открытие для любого человека.

97

Почему же я все-таки сделал ей предложение? Мучимый этим вопросом, я уснул.

Мне приснился ангел.

– Иди ко мне, – звонко звал меня он (она?), протягивая ко мне нежные руки.

Я открыл глаза и увидел перед собой Катю. За окном едва занимался рассвет – еще было темно, но она не спала. Жена сидела на своей половине кровати, опираясь на одну руку, и пристально смотрела на меня.

– Нет, ты меня не любишь, – внезапно прошептала она и горестно покачала головой.

Я устало закрыл глаза и увидел перед собой милое личико ангела Маши.

96

Домой из «Десны» я вернулся абсолютно трезвым. Мысль об этом пришла неожиданно, развеселила и одновременно напугала меня. Я выпил с друзьями бутылку водки и порядком захмелел. Но хмель улетучился на пороге дома. Трезвость была абсолютной. Такой, словно я, проснувшись поутру где-то в деревне, вышел на крыльцо и полной грудью вдохнул свежий морозный воздух. В голове стояла такая звенящая ясность, что я, не разуваясь, сразу прошел в ванную и уставился на себя в зеркало в надежде увидеть там что-то, что прояснит мои мысли.