Ану с детских лет учили молится. Сначала – одному богу, потом, когда мир изменился – совсем другим богам. А она хотела заниматься совершенно иными вещами: не теми, что сулило недалекое будущее, словно нитями судьбы сплетаемое не устами греческих сестер-Мойр, а гувернантками и учителями, воспитывающими курсисток: эту нитку сюда, этот корсет затянуть потуже, этот поклон пониже… Чем старше Ана становилось, чем больше вникала в тонкости окружающего мира и общества, тем больше понимала – тогда, двадцать лет назад, шанса не было никакого. Абсолютная безнадега. Сейчас же он появился – маленький, незаметный, как свет далекого маяка в туманную ночь. И Ана устремилась к нему, да только ничего не менялось. Молитвы, чернилами въевшиеся в сознание в детстве, словно записанные на податливом папирусе, дали о себе знать – Ана посчитала, что для начала можно побыть жрицей… Дальше – посмотрим. Пусть прекрасно знала, что это, во-первых, дело это не женское – освистают, – а во-вторых – стремление ее априори невозможное. Женщин не берут в храмы. И вообще берут мало куда…

Ана опустила было руки, но потом встретила Алексаса. Такого же непреклонного, бьющегося за свои решения и идеи до последней крови, и от этой же крови падающего в обморок – и как можно было не полюбить его? Что это, если не божественный огонь, подаренный судьбой, чтобы тот далекий невозможный маяк за семью морями на краю света запылал ярче? Мир Аны заиграл новыми красками – все показалось возможным.

Увы – такая метаморфоза была лишь оптической иллюзией.

А потом Ана умерла – и все случилось само. Против богов не смогли пойти даже самые консервативные скептики.

На самом-то деле, когда Ана вернулась – сама так и не поняла, откуда, то ли из небытия, то ли из воспоминаний, то ли из Дуата, – думала, что все теперь будет иначе: все-таки, она уже не совсем человек. Но, если не брать в расчет мелочи, жизнь оставалась такой же. Узор линий судьбы, как любили говорить оракулы, остался идентичным, только пара закорючек – прибавилась, пара – убавилась.

Распорядок дня остался штатным. Так что сперва, девушка позавтракала – на удивление, есть ей хотелось и в своем новом состоянии. Сначала кусок не лез в горло от переживаний, но потом тарелка опустела практически моментально. Так же быстро кончился крепкий, чуть вяжущий чай с медом – улетел настолько незаметно, что пришлось наливать вторую кружку.

– Зачем же я это услышала, – мельтешила мысль на краю сознания. – Нет, действительно, зачем…

Она еще с ночи не могла взять себя в руки – под утро ворочалась, думала, думала, думала – так сильно, что в конце концов голова разболелось, и как назло – в самом неудачном месте, будто бы глазницы наполнили сжатым воздухом.

Ана решила для себя: очень важно, что я это услышала. Не услышь я – не услышал бы никто. А тогда…

Впрочем, загадывать и спекулировать она никогда не любила. Просто твердо решила – все, что ни делается, к лучшему. И нужно обязательно рассказать Алексасу. Или Виктору. Но жандарм не вызывал особого доверия – в том смысле, что моментально сорвался бы с места, узнав бы. В этом деле, как казалось Ане, нужна была выдержка, нерасторопность… не как в безудержном приключении, а скорее как в хорошей бульварной мелодраме. Тут девушка тихонько рассмеялась, за спиной на мгновение возникли призрачно-зеленые крылья – вспомнила, как учитывалась теми самыми мелодрамами, когда была подростком. И нигде, главное, ни разу не упомянули, даже намека не дали на то, что можно вот так взять и в один прекрасный день превратиться в овеществленное ка.

Ана позавтракала и отправилась в Собор Вечного Осириса.

Выскочила она, конечно, из зеркала. И если бы ее попросили описать, каково оно, измерение меж зеркал, которое кто-то зовет миром духов, кто-то – богов, кто-то – сами Дуатом, Ана… не смогла бы.

Такое не выразить словами. Только неуловимыми ощущениями.

По Собору Осириса – не в подземном помещении – носился Якуб.

– Боги, тут все не так! Это надо переставлять, никакого стиля – у вас тут стены в иероглифах, пару витражей, и все! Самое привлекательное – под землей! Ну как же вы так… Боги, дайте мне сил!

Ана чуть попятилась – надеялась, что имиджианист, как она прозвала его про себя, не успел ее заметить. Тщетно.

– У него что, глаза на затылке? – промелькнуло прежде, чем Якуб скользнул к ней.

– Вот! – вскрикнул он, обводя руками Ану. – Учитесь! Ни кожи, ни рожи, а…

Он осекся, вспоминая события вчерашнего дня.

– Я хотел сказать, ничего такого – но эффектно! Волосы цвета северного сияния, призрачный хвост… ну, был вчера. И, вишенка на торте… а можешь сделать крылышки за спиной? Как вчера?

– Я тут не фокусы показываю, а делом занимаюсь. В отличие, видимо, от некоторых.

– Ну, ну, фокусы – как раз то, что нам нужно, – угловатое лицо Якуба просияло. – Скоро Пасха, людям нужно чудо. А лучший способ устроить чудо – устроить шоу. Волшебство своими руками без волшебства!

Ана заметила епископа, стоявшего в углу и мрачно наблюдавшего за происходящим. Тот будто пытался сам себя убедить, что все это просто один дурной сон, только слишком реалистичный.

Невероятным образом, Якуб и это заметил.

– Ну что же вы так хмуритесь! Я же понимаю, что такое мистерия, и что она не спроста так называется. Но… Это все пусть будет потом. Сначала – хотя бы маленькое шоу. Вспомните, как дело было в древнем Риме – культ для народа, культ на глазах у всех! Публичность превыше всего.

– Мы не в Риме, – словно прочитав мысли Аны, протянул епископ, уставившийся на витраж, где Исида из цветного стекла оплакивала Осириса. – И уж тем более не поклоняемся римским богам.

– Слушайте, – вздохнул Якуб, наконец убрав руки из-за спины. Потер переносицу и снова сомкнул руки, спрятав. Цаплей зашагал по залу. – Хотя бы в этом году, давайте сделаем все иначе. Меня его императорское величие, да будет он жив, здоров, и могуч, попросил. Думаете, просто так? Поймите: Сердце Анубиса, Пасха, гости…

– Интересно, почему именно Анубиса? – вдруг прошептала Ана – достаточно громко, чтобы ее услышали. Попыталась хоть как-то разрядить обстановку – видела, как епископ потихоньку начинал увядать.

– Кто знает, – пожал плечами Якуб. – Людей я вижу насквозь, богов – отнюдь.

– Раз вам и императору, да будет он жив, здоров и могуч, это кажется таким важным, – вздохнул епископ, наконец повернувшись к Якубу лицом и отойдя от витража, – да будет так. Гранд-губернатор, я так понимаю, не против?

– Если вообще в курсе, – добавила Ана и тут же прикусила язык.

К ее удивлению, Якуб рассмеялся.

– Думаю, более чем. Вы же знаете нашего гранд-губернатора, – он поправил пиджачок и повернулся к девушке. Приподнялся на носках, чтобы стать с Аной одного роста. – Ну, тогда может все-таки крылышки, а?

…жаркие пески накрывали его с головой, обжигая щеки, утягивали на самое дно склизкими щупальцами бреда. И когда мир вокруг гас, бешеные песчаные бури – бесчисленные – оборачивались ночными, черными, будто окроплёнными грешной кровью. Среди этого беззвездного неба, он – всего лишь песчинка в безумии развратного хамсина ^[6]. Он терялся, проваливался и вырывался вновь, успевая сделать лишь один сладкий глубокий вдох, наполнить легкие морозным воздухом, чтобы потом опять кануть туда – к беззвездному небу из черного песка…

Он ждал очередного вдоха – но ничего не случилось.

И чернота словно стала еще чернее, хотя, казалось, цвета и так достигли своего апогея, и это небо из бурь и вихрей вдруг вспыхнуло не звездами, а глазами – еле-различимыми, мрачными грифельными силуэтами на черном фоне.

Тогда, когда все тысячи глаз заморгали и уставились на него, он наконец-то услышал звуки. Сначала отдаленные, как далекий подземный гогот медных барабанов, но потом – все четче, осознанней. Они складывались в слово, одно единственное, но повторяемое бесконечное количество раз. Слово, жужжанием пчелиного роя заполнившее все вокруг, заставив черноту колебаться:

Бэс… Бэс… Бэс… Бэс! Бэс!! Бэс!!!

Алексас очнулся, сделав спасительный вдох. Во рту пересохло так, что даже сглотнуть не получалось. Кое-как придя в себя, Алексас, пошатываясь, добрел до маленькой раковины в углу комнаты – порадовался про себя, что прогресс, храни его боги, не стоит на месте, потому что еще лет десять назад о водопроводе в доходных домах и мечтать не могли.

Прохладная вода отогнала сонный морок и смыла непонятно откуда взявшийся привкус песка на пересохших губах. Цирюльник выглянул в окно – живописных видов он не ожидал, что уж там просить от однокомнатной квартиры с видом во двор с колодцами, отхожими местами, решеточками ледников на соседних стенах и совершенно не вписывающимися сюда кустами сирени. Дворы родного города вообще зачастую напоминали Алексасу осенний лес: когда после летнего солнца и затяжных дождей повылезали грибы, большая часть из которых – поганки и мухоморы.

Зеркала в комнате не было, так что волосы Алексас Оссмий поправил, глядя в отражение оконного стекла. Цирюльник собрался, оделся, вышел из своей однокомнатной квартирки и пошел к черной лестнице. Преодолев комнаты, разделенные перегородками, за каждой из которых похрапывали жильцы – так однокомнатная квартира превращалась в пятикомнатную – Алексас толкнул дубовую дверь и заспешил вниз. Прохладный, сырой воздух будто бы лип к телу.

Спустившись в парадную, Алексас снял специальные калоши с уличной обуви, – их носили, чтобы в квартирах было чисто, – и поставил к остальным, ютившимся в углу. Оставался последний рубеж – преодолеть аптеку. И ладно бы, просто преодолеть – куда тут денешься, когда каждый день приходится проходить через нее, чтобы выйти на улицу.

В этот раз Алексасу нужны были лекарства. С удовольствием приобрел бы их в другом месте, да вот только Лука – невесть как – доставал такие препараты, о которых другие аптекари даже не слышали.

Покрутив в руках медальон в форме солнечного скарабея, цирюльник глубоко вдохнул, отгоняя воспоминания о сне, до сих пор туманом обволакивающие затворки сознания.

Лука Лицедеев встретил его той улыбкой, которой мог только он – сладостно-добродушной и лицемерно-мерзкой одновременно.

– И стоит ли мне желать тебе доброго утра? – фармацевт поправил конский хвост.

Алексас терпеть не мог эти мизансцены от Луки – они все равно вели к спектаклю, идущему по одному и тому же сценарию с вполне себе понятной моралью, даже задумываться не приходилось. Он, Алексас, увел у фармацевта Ану, а она, по всем логическим законам и знамениям судьбы, должна быть именно с Лукой.

Спектакль, в лучших традициях, не имел ничего общего с действительностью.

– Не стоит. Добрым оно и не было, – махнул рукой цирюльник. – Я за лекарствами.

Алексас Оссмий вытащил из кармана смятую бумажку с карандашными каракулями и протянул Луке.

Тот нарочито медленно взял ее, прищурился, потом приторно-театрально попросил подождать секундочку и достал маленькие очки – старенькие, из тех, что использовали еще до явления богов старого Египта. Поцокав несколько раз, Лицедеев все так же неспешно убрал очки.

– И что же это с тобой случилось? При таком букете лекарств я только гадать могу, какой у тебя букет болезней! – он потряс бумажкой с рецептом. – А вообще, желаю всего лучшего на том свете. Я бы тебе больше недели не давал, хотя с удовольствием дал бы и меньше.

– Тетушке, – вздохнул Алексас. – Это все тетушке.

– Старой графине совсем поплохело в последнее время? Хотя, как я помню, ей всегда-то было не особо хорошо – особенно когда дело касалось тебя и анекдотов, – Лука сделал паузу, чтобы цирюльник уж наверняка осмыслил его слова. – За лекарством заходи после…

Он зашелестел блокнотом, перелистывая страницы.

– После, после, после… послезавтра!

– Если раньше никак…

– Совсем никак, – Лука спрятал рецепт в карман. – Такая загруженность! Передавай тетушке привет.

Боги, и на что он надеялся? Алексасу все порядком поднадоело – он просто кивнул. Уже собирался уходить, как услышал шепот, брошенный ему вслед:

– И все равно все будет, как должно. И она будет со мной.

Цирюльник остановился и, не поворачиваясь, ответил:

– Боги нас рассудят.

И только выйдя на улицу позволил мысли, давно зудящей в голове, прозвучать отчетливо:

– Если они вообще могут что-нибудь рассудить. Если вообще – могут.

Пьянящая сирень и утренняя прохлада тут же развеяли послевкусие и сна, и разговора с Лукой. Алексас, щурясь от солнца, пока еще не затянутого тучами, дождался омнибуса, в тесноте и тряске отправился к тетушке. В этот раз, после вчерашнего происшествия, сидел, как на иголках. Прогулялся бы пешком, как любил, но не успел бы, не ближний свет. Тетушка жила почти на отшибе города, в небольшом особняке, и до сих пор сокрушалась, что Алексас не может снять себе ну хотя бы пятикомнатную квартиру. Все живет в каком-то паршивом доходном доме, пользуясь черной лестницей!

Тетушка вообще часто сокрушалась – по поводу или без.

Чаще, конечно, без.

Расплатившись с извозчиком и сойдя с омнибуса, цирюльник уставился на особняк. Розовый, как кукольный домик, с лепнинами над окнами, украшенными по старинке, древнегреческими нимфами и сатирами. Тетушка всегда старалась шагать в ногу со временем, так что пару египетских криосфинксов, сделанных на заказ, все же установила, но у входа, по обе стороны от перил. Алексаса они встретили молчаливым, безучастным взглядом.

После цирюльника встретил уже молчаливый лакей, предложил сменить обувь на домашнюю. Алексас не сразу понял, что от него хотят – настолько привык к калошам. Лакей очень доходчиво повторил сказанное и, когда проблема решилась, повел Алексаса на второй этаж, в покои тетушки. В целом, внутри дом оставался все тем же кукольным домиком – не ослепляющим роскошью, но дававшим понять, что хозяева вполне себя смыслят в последних веяниях моды, губа у них не дура. Картины цветными пятнами висели на стенах, золотистые лозы винограда ползли по лестничным перилам, а люстры походили на гроздья горного хрусталя.