На ощупь находит выключатель – какая яркая люстра, свет – что вода, свет – что жидкое золото! Тишина. Молчат часы. Молчит мир. Из звуков – только гудение в голове, только отголоски вчерашней флейты и отзвуки слов Диониса, черной галлюцинации. Грецион вдруг вздрагивает – не наблюдает ли бог из-за угла?! Нет. Пусто. Тихо.
И тогда Грецион, успокоившись на миг, замечает картину – и замирает. Пейзаж простирается вширь, от бесконечности и дальше, за стены квартиры, за черту города, за границу страны, за пределы мира; полотно, написанное крупными мазками, источает холод арктических фьордов, погружает в фантазию, уносит к неведомым скалам и полям – Грецион щурится – усаженным чернеющими виноградниками, а среди них – исполинские корни. Чуть позади – горы, затянутые белоснежной пеленой, укрытые снежной бурей, которая, кажется, вот-вот засвистит вокруг, подхватит и понесет прочь, прямиком к этим неописуемой красоты пейзажам, к черным обломкам словно бы египетских пилонов и греческих колонн, разрушенных могучими заледенелыми корнями мирового древа, питонами ползущими из-под земли. Это ли не истинные стражи Колхиды, привратники невозможного?
Все это – Грецион чувствует, – лишь часть бесконечности, сокрытой за рамками безграничного полота. Все это – Гиперборея.
Тени ее мудрецов смотрят сквозь картину, сквозь снег и виноградники, а Грецион, пораженный, загипнотизированный, не может ни ответить, ни пошевелиться.
Из мрака бездействия спасает солнечный Феб. Кладет на плечо руку, тяжелую, как у мраморной статуи – нет, нет, самого Каменного Командора! – оживает за спиной, требует посмотреть в глаза, встретиться с неизбежным.
Грецион, не оборачиваясь, говорит:
– Как, Феб? Как ты нарисовал Гиперборею? И почему она движется?
– Движется?! Ты, похоже, еще не протрезвел. – Он пытается смеяться, но дает петуха. Нервно пискает. Ударяет себя ладонью в грудь. Снимает очки, протирает, моргает. Надевает вновь и щурится. – Сколько же ты выпил? И стоит ли мне отчитывать тебя, как провинившегося студента? Мой дом – святилище. Дельфы. Ты сам так говорил!
Грецион наконец поворачивается. Должен ли он улыбаться? Должен. Почему тогда не улыбается? Почему так страшно, почему то жарко, то холодно, что это за зраза: тиф, чума, холера, желтуха, цинга, сифилис? Среброкистый Феб! Все такой же неунывающий, ищущий шпильку доброй насмешки даже в стоге давно прогнившего сена – компоста человеческой повседневности; все такой же, похожий на него, Грециона: готический гофмановский близнец, зеркальный двойник, Абаж для своего Жаба – Алиса, Алиса, скорее расколдуй нас! – все же способный на своевольные «па», ведь как можно двадцать лет дружить с точным своим отражением? Наскучит видеть те же движения, слышать те же мнения, быть плоть от плоти – его? своей? – читать те же книги, любить тех же актеров, знать те же анекдоты школьных лет, несуразные, но отчего-то смешные до обморока. Месяц, два, три, год – и разругаетесь вдрызг, разойдетесь, чтобы больше не видеться, чтобы не выносить этого сумасшествия. Грецион смотрит в глаза среброкистого Феба – мутные за грязными стеклами очков – и который раз думает: почему ты здесь, почему твой храм – каморка из стекла и бетона, почему ты не дышишь воздухом Тибета, чьи немые песни свели с ума Рериха и подарили мудрость тем блаженным монахам-мудрецам, улыбающимся в лицо смерти – нет, в лицо жизни, каждого ее мгновения: дурного ли, благого ли? И среброкистый Феб, будто читая мысли, отвечает:
– Пошли, горе. Сначала – кухня. Потом – все остальное. Кому как не нам вкушать нектар по утрам? – Грецион вздрагивает.
– Не говори о нектаре. Не говори…
– Да что с тобой? – Феб впервые за разговор смывает улыбку с лица. – Ты, верный адепт Куна и компании, не хочешь говорить о нектаре? Грец, серьезно, что с тобой?
Грец… Грец, Греция, Гораций, грация – это ли живет в нем, это ли части многогранной души, которые хочется – боги, как хочется! – расколоть на семь крестражей, раскидать по миру, спрятать в иглах, утках, яйцах, зайцах, ларцах? Грец… почему так? Почему половина имени? Что упало, то пропало: душу ли вынули из тела, лишив мелодичного, как стон камертона, «ион», оставив тяжелое, чугунное, неподъемное, бессмысленное, сизифово «Грец»?
Что за мыли! Что за мысли! Что за…
На кухню буквально тянут, на стул – усаживают силком. Феб возится на столешнице – с хрустом разбивает яйца в чашку, откупоривает бутылочки (может, пытается поймать в них смерть, бессмертие? После стольких нет! Или нет, профессор Злей, что вы говорите? Плохо слышно! Неужто всегда?), смешивает, взбивает вилкой, переливает из стакана в кружку и с гордым видом ставит на стол. Говорит:
– Пей.
И Грецион, почему-то закрыв глаза, пьет: сырые яйца, мерзкое пойло, прокисший нектар, испорченный гоголь-моголь; Гоголь, Гоголь… может, это сожжет его душу? Мысль ободряет – Грецион допивает в два глотка.
– А ты говорил, без нектара. – Феб ухмыляется. – Когда мой дядька возвращался домой вдрызг пьяный, тетка – ну ты помнишь, я рассказывал, сущая Гера, у всей нашей семьи родословная тянется, видимо, с Олимпа, – не кричала, не била посуду, только смотрела так укоризненно и обжигающе, что дядька тут же стихал. А потом поила вот этим зельем. Ты меня вообще слушаешь, эй? Я перед кем распинаюсь!
Он слушал – но уже не слушает. Сидит в полудреме. Ничего не болит. Мысли приходят в порядок, прекращают скакать сквозь образы и эпохи, сквозь реальность и мифы.
– Почему она движется? – спрашивает Грецион. – Почему? И как… Гиперборея? Где ты ее увидел? Как ты ее увидел?
– Опять ты за свое. – Феб постукивает костяшками пальцев по столу. Опускает взгляд, смотрит в дымящуюся кружку кофе – когда только успел налить? Счет времени потерян; нет времени, не идут часы.
Феб мнется: не решается рассказывать, пытается пересилить себя, размышляет. Хочется уйти обратно в гостиную, встать у картины и смотреть, смотреть, смотреть, но вместо этого Грецион подходит к раковине – все еще слегка пошатываясь, – споласкивает кружку, включает маленькую капсульную кофемашину: она шуршит, стрекочет, жужжит, отчего-то напоминая рой пчел, разбавляет неуютную тишину; такую, как бывает перед грозой – когда смолкают звери и птицы.
Грецион возвращается за стол. Греет руки – всегда мерз больше друзей – о кружку только налитого кофе. Феб тяжело вздыхает.
Мир взрывается, земля дрожит.
Звонит телефон.
Не страшно, не катастрофа – звонок на максимальной громкости посреди густой тишины. Грецион вскакивает, но вздрогнувший миг назад Феб останавливает его, без слов говорит «сядь». Уходит в гостиную, возвращается с телефоном – тот вибрирует, мерцает, словно мечет молнии. Грецион видит, кто звонит. Морщится. Отодвигает телефон.
– Нет, бери трубку, – хмурится Феб. Так ли страшен он в гневе, как златокудрый олимпиец? – Бери. Хоть отвлечешься. Окончательно придешь в себя.
Грецион и без того знает – трубку брать надо. Берет и тонет в потоке сознания, волне ругательств, приказаний и пустых слов декана:
– Грецион, я очень хочу начать с того безобразия, которое вы вчера учудили, но промолчу, слишком уж вас ценю, пусть вы и заставляете меня юлить между Сциллой и Харибдой, а я, поверьте, далеко не Одиссей! – Он фыркает, хлопает дверью. Звуки приглушенные, посторонние. – Забудьте и выслушайте, не перебивая, надеюсь, сейчас вы хотя бы трезвы! Я уверен, Грецион, что вы забыли про сезон практики, про блудных студентов, которых мы, как котят, топим в омуте профессиональной деятельности.
Голос срывается. Декан прочищает горло.
– Черт, разговаривая с вами, я почему-то начинаю придумывать какие-то чудные метафоры! Ладно, надеюсь, вы все же трезвы. Скажу кратко: напомню, что вам назначен стажер. И что у вас через час встреча.
Стажер?! Почему он этого не помнит?! Какой дурман опутал голову, какие боги так распорядились судьбой; кто из них, самый сумасбродный, предложил эту идею на небесном собрании, кто согласился, а кто слепил из глины полудикого человека, оживил его, нарек причудливым именем «стажер»?!
– Нет-нет! – кричит Грецион в трубку. – Никакого стажера! Как я вообще мог на такое согласиться? Вы ведь знаете, я не люблю, когда лезут…
– Тем не менее вы согласились, – не дает договорить декан. – И я же просил – не перебивайте. Вам впору будет отвлечься. Особенно после вчерашнего. Может, вместе вы чуть продвинетесь в работе над своим… хммм… научным трудом. Будет вам во всех начинаниях вот такой волшебный помощник в помощь…
– В наказание!
– Вы слишком драматизируете. Жду вас через час. – Конец разговора. Приговор вынесен, гильотина наточена, звездный час раздетого до нитки короля – как вам платьице, ваше величество? – близок, толпы ликуют, издевательски предлагая сладких пирожных мрачной потаскухе-королеве, мадам Индюшке, потупившей глаза у эшафота.
Дурные, запутанные мысли! Глоток кофе помогает: отгоняет, успокаивает. Надолго ли хватит этих волшебных Фебовых эликсиров? И почему все еще жужжат пчелы кофемашины, давно выключенной?
– Так и знал, что надо было тебе напомнить, – вздыхает Феб.
– Ты знал?!
– Знал, конечно. Если я не буду запоминать то, что должен запомнить ты, мир полетит в тартарары. Не весь, конечно, но мой и твой – уж точно. Но кто ж мог подумать, что ты напьешься в стельку… Допивай кофе и иди давай. Не выгоняю! Думаю за тебя, а то сам потом себя проклинать будешь. И не спорь!
В диалог вступать не хочется: он не маг, не колдун, не в силах противиться судьбе и речам среброкистого бога.
– Ты мне должен рассказ про картину, – говорит Грецион, вставая.
– Должен-должен, кредитов не беру – так, микрозаймами побираюсь. – Хихикает. Откашливается. Шутки – глупо. – Ты там в гостиной, главное, не застрянь. Просто не смотри на эту картину.
– Думаешь, – вдруг спрашивает Грецион, сам не понимая, почему. – Проклята?
– Не думаю. – Феб закатывает глаза, слегка постукивает костяшками пальцев по лбу. – Знаю. Сам ведь писал. Иди давай!
На картину Грецион не смотрит, хоть соблазн велик, – проходит мимо, зажмурившись. Накидывает куртку, заказывает желтобрюхого-жука такси – такая-то марка, такой-то номер, – и мчит через город, наблюдая, как падают крупные снежинки, как смыкается над головой ненавистная зима; барахлит радио, музыка кривая, слов не разобрать, а таксист подпевает этой, лишь ему понятной абракадабре, будто бормоча католические песнопения: dies irae dies irae!
Все лучше, чем идти под снегом.
Перед тем как вернуться в институт – о, черная крепость! – заходит в аптеку. Долго думает, спросить ли про таблетки от галлюцинаций; вспоминает, продают ли их просто так или придется идти к врачам, вновь выслушивать страшные диагнозы, пусть и зарекся не делать больше ни шагу в их белые кабинеты с издевательскими пухлыми буквами на плакатах для проверки зрения. К чему они там? Окулист на другом этаже. Неужто просто ради того, чтобы было, чтобы поддерживалась иллюзия привычного мира; ведь больница должна быть Больницей, школа – Школой, торговый центр – Торговым Центром; таков проект мироздания, таковым он растиражирован назойливой рекламой – «только сегодня, только сейчас, успейте до второго пришествия, до Рагнарёка, до эпохи нового солнца».
Грецион думает до тех пор, пока молодая девушка-аптекарь не спрашивает: нужна ли помощь? Он приходит в себя, берет хорошее натуральное успокоительное и бутылку воды – глотает две таблетки зараз, совсем не по инструкции, – и спешит в институт, слыша фантомное тиканье остановившегося браслета – или это близятся к полуночи стрелки на циферблате судного дня? Стажер уже ждет в аудитории, даже не приходится смотреть в глаза декану: тот пронесся мимо с кипой бумаг, буркнув нечто невнятное. Стажер – точнее стажерка, – представляется, говорит: «Лена Вавиленова», протягивает руку, и Грецион медленно, неуверенно жмет ее в ответ; хватка крепкая, маникюр неоново-рыжий, глаза ярко-рыжие – линзы? – дреды-грива, как хлеба густые, темно-рыжие – краска? – в ухе квадратная серьга – сталь? серебро? – лицо бледное, белесое, с россыпью веснушек, фигура спортивная – зал? – футболка черная – оверсайз? Как много сомнений… почему так?
Слова. Точно. Стажерка уже говорит что-то.
– Профессор, очень рада…
Он не отвечает сразу, в голове все еще ошметки слов и образов. Аудитория вдруг наполняется фигурами других студентов, и Грецион видит себя как бы со стороны – с опозданием догадывается, что это просто воспоминания. Да, он был здесь несколько дней назад, читал одну из тысячи серых и однообразных лекций – когда, ответьте, когда он стал считать их такими?! – скучал и смотрел в скучающие же глаза студентов. Преподавал без вкуса с тех самых пор, как вышел из больницы со свинцовыми отзвуками диагноза в голове; как стоял и мок под холодным дождем, хотя зонт держал в руке – в наушниках звучало: «Это страхи, это жизнь вниз головой! это бесы все кружатся надо мной» [5] – и под эту музыку рока вспоминал, с каким наслаждением завтракал пончиками на этой улице с Фебом – то кафе, кажется, уже закрыли, – а потом шел в художественный магазин и, пока Феб судорожно выбирал краски и акварельные маркеры, сам рассматривал стикеры, ежедневники и держал себя в руках, чтобы не скупить все; редко сдерживался и часто раздавал ненужное студентам, когда, потехи ради, устраивал викторины, где правильных ответов не знал никто, кроме него. А в тот вечер стоял, мок и понимал, что дождем с него смывает все преподавательское удовольствие. Все, к чему так стремился…
От холода воспоминаний мысли становятся на удивление стройными. Грецион наконец возвращается в реальность.
– Не делайте поспешных выводов, – фыркает он и принимается говорить, как на лекциях, складно, с жаром. Побочный эффект таблеток? Побочный эффект – нормальность. – Вы еще даже парой слов со мной обменяться не успели. Я не терплю навязанной помощи, понимаете? Давайте сразу придем к компромиссу. – Грецион складывает ладони, чуть наклоняет голову веред. – Я отправлю вас гулять на все четыре стороны, а после просто очень красиво распишу все в документах. Или – подождите прерывать! – если вы из породы студентов, действительно желающих работать… Бойтесь желания своего! Я завалю вас кипой пыльных книг, бумаг, архивов. Мне не нужна помощь. Не сейчас.
Стажерка внимательно выслушивает. Кивает. Ухмыляется.
– Может еще скажете, что в гробу меня видели? Чтоб уж точно добить.
– Не вас – себя. – Он садится на парту. Вздыхает. – Я уже почти там.
Неловкая тишина. Так и должно быть? Слишком густой воздух, слишком тяжело дышать.
– Тогда давайте правда найдем идиотский компромисс. Чего вы хотите?
Она играет с ним, закидывает удочки с блестящими острыми крючками и упитанным мотылем, а он с наслаждением клюет – знает, что сам утянет ее на дно, чтобы отрезвить и отпустить с миром. Отвечает честно:
– Найти вечность. Разве непонятно?
Мог, мог, мог, он уже мог ее найти! Вместо того чтобы стоять здесь и вести нелепый разговор с этой дикой кошкой – вот кого она ему напоминает, наконец понятно! – мог выступать на конференциях в других вузах и срывать овации, называя примерные координаты Гипербореи; нет, мог пойти куда дальше, наука – это мелочи, кабинетные крысы добиваются малого, а он… он мог договориться об экспедиции! Копаться в грязи и находить серебряные геммы с проклятьями Аполлону и монеты с изображением падающего Гелиоса, а потом – осколки пилонов с картины Феба и крепкие корни, наверняка поросшие голубой травой, голубой травой, что поет, голубой травой, что крушит железо, сталь и его кости…
Грецион хватается рукой за лоб. Морщится. Стискивает зубы.
– Грецион Семеныч, – стажерка не сдается, пытается расколдовать его словами, но заклятье голубой травы не снимает даже поцелуй истинной любви, – но именно поэтому я и…
– Стоп-стоп-стоп! – Грецион взмахивает руками, встает, подходит ближе. – Только не говорите мне, что вы здесь ради того же. Чего хотите? Разделить со мной вечность, правда, что ли? – Смеется, хлопает в ладоши. – Это не пицца, ее не разделить на компанию, не разрезать, чтобы всем досталось поровну, чтобы никто не ушел обиженным…
– Нет-нет, Грецион Семеныч. Я не это имела в виду, – стажерка держится. Как горят глаза! Нет, не та формулировка: как горят – понятно, но почему, почему, почему они горят? Он ведь больше не зажигает их… – Я говорю о Гиперборее.
Кольнуло: раз, два, три; бесполезные таблетки! Она снова прорастает, предательская голубая трава, что поет, голубая трава, что крушит железо и сталь; какую песню затягивает она на этот раз: сладкую серенаду ночного любовника, колыбельную матери мертвому младенцу, грозный гимн армии драконов памяти? Ланселот, рыцарь Короны, приди, взываю к тебе, пожги ее огнем и мечом, сокруши железом и сталью! Грецион не слышит, да и не видит больше стажерку – осталось только нечеткое пятно из сомнений. Он выхватывает лишь детали: вот таракан, выползающий из-за портрета на стене, вот засос на шее стажерки, вот перекошенный стул, вот ярко-красная ручка на полу, а вот – терпкий запах вина, пчелиное жужжание, звук колокольчиков: динь-динь, динь-динь, динь-динь; мчатся тучи, вьются тучи, невидимкою луна!
Откуда, как? Почему над самым ухом?
Дионис – кто же еще? – кладет руки на плечи, отражается в блестящем ламинате: двуцветный шутовской колпак с бубенцами, средневековый наряд, но неизменно – кубок, неизменно – козлиные копыта, неизменно – виноградные лозы в волосах; Дионис напевает голосом стажерки – или все наоборот?
– Тот, кто решился по частям страну свою раздать, тот приравнялся к дуракам, он станет мне под стать! – Дионис высовывает язык, выпучивает глаза. – Мы встанем с ним, рука к руке, два круглых дурака: один – в дурацком колпаке, другой – без колпака.
– Грецион Семеныч? С вами все хорошо, Грецион Семеныч? – звучит тот же – или другой? – голос.
– Все хорошо, – отвечает Грецион через силу. Облокачивается о парту: в их университете множество школьных сот-кабинетов. Давай, давай, скажи ей правду!)
– Может, все же воды? Или позвать…
– Я в полном порядке, девушка! – Грецион срывается на крик, бубенчики звенят, динь-динь, динь-динь, динь-динь. – Хватит прелюдий, ладно? Вы мне уже ненавистны. – Колокольчики громче собственного голоса, и Грецион кричит еще громче, так, чтобы оглох проклятый Дионис. – Слышите, не-на-вист-ны! Не принимайте на свой счет, Ел… Елена, правильно же, да? Не принимайте! Мне ненавистна вся эта затея! Какие боги вас послали? Кто из них допустил это?!
(Да, да, вот так, хорошо)
– Ну, если свое руководство вы называете богами, – голос ее шипит, обжигает, как капли раскаленного масла на коже, – то не могу вам позавидовать! Знаете что? Я и сама уже от всего не в восторге. Я слышала про вашу вчерашнюю историю. Знаете, кого вы мне напоминаете, Грецион Семеныч? Знаете?
(О, какие ужасы говорит она, не оставляй это так!)
Она шутит? Не шутит? Издевается? Не издевается? Это ухмылка? Не ухмылка?
О проекте
О подписке