Цитаты из книг автора «Денис Горелов»

Так и вышло, что книжка сложена из выдающихся, среднепроходных и чудовищных фильмов, равно полюбившихся советскому народу в год выпуска. И чуть менее любимых, но заслуживших культовый статус в продвинутых кругах. А вместе являющих собой мозаичный портрет страны, в которой родился автор и которая умрет вместе с последним человеком, заставшим ее в сознательном возрасте. То есть довольно скоро. Уже сейчас некоторые фильмы о советском прошлом сняты будто американцами – такими же инопланетянами. Уже сейчас редким интересующимся приходится объяснять: «Нет, еда была. Невкусная чаще, зато вкусная казалась вкуснее». «Нет, сети не было. Болтали по телефону со шнуром. Такие же глупости». «Нет, в пионерлагере не маршировали с утра до ночи в белых рубашках, эту чушь придумали мажоры, которые никогда не были в лагере, но презирали издалека». «Да, Пугачева была всегда». Одна девочка – очень маленькая – сказала папе: «Когда мир еще был черно-белым…» Действительно – зачем снимать мир черно-белым, если он цветной? Поверь, девочка, советский мир был цветным, хоть некоторое время и снимался в ч/б. А советский фильм сегодня исполняет функцию наскальной живописи: доказать, что древние люди были, а современники произошли именно от них. Хотя большинству это совершенно безразлично.

Советский культ обороны определил центральную фигуру футбольных ристалищ. Весь мир фанател на бабочках-нападающих – русские тотемизировали вратаря, героя последнего рубежа, с которого отступать некуда. Нигде больше киперы не становились капитанами с такой частотой, как в России.

Международная блокада страны избавляла от унизительных поражений – мы могли спокойно считать себя лучшими ввиду неявки соперника.

Сергей Михалыч Эйзенштейн очень любил дохлых детей. Хлебом не корми – дай паровозом истории крошку переехать, черным силам реакции спиногрыза скормить. Кинет, бывалоча, малютку сатрапам под нож, опрокинет колясочку – и ну убиваться, ну неистовствовать, ну в колокол бить: «Нет самодержавию!» Шевелюру на себе рвать и молочную грудь расцарапывать. За это его большаки оченно уважали. «Голова, – говорили (у Сергей Михалыча и впрямь голова была большая), – никто так больше не умеет нашу правду сеять. Дети – оно крайне пользительно. Вставляет, а то».

Война переформатировала интернационал в этническую доминанту. Устав ждать братских объятий немецкого пролетариата, Сталин вернул погоны, гвардию, гимн, патриаршество, славу предков, кадетские корпуса, гимназическую форму и раздельное обучение. Евреи дальновидно поежились.

Пролог. «Октябрь» 1927, «Совкино». Реж. Сергей Эйзенштейн, Григорий Александров. В ролях Василий Никандров (Ленин), Николай Попов-второй (Керенский), Борис Ливанов (министр Терещенко), Эдуард Тиссэ (эпизод). Прокатные данные отсутствуют. Сергей Михалыч Эйзенштейн очень любил дохлых детей. Хлебом не корми – дай паровозом истории крошку переехать, черным силам реакции спиногрыза скормить. Кинет, бывалоча, малютку сатрапам под нож, опрокинет колясочку – и ну убиваться, ну неистовствовать, ну в колокол бить: «Нет самодержавию!» Шевелюру на себе рвать и молочную грудь расцарапывать. За это его большаки оченно уважали. «Голова, – говорили (у Сергей Михалыча и впрямь голова была большая), – никто так больше не умеет нашу правду сеять. Дети – оно крайне пользительно. Вставляет, а то». В «Александре Невском» тевтонские оккупанты крестят младенцев огнем. То есть буквально живьем в костер за шкирку. Причем, что существенно, в 1938 году, задолго до наступления немецко-фашистских безобразий. На одесской лестнице в «Потемкине» перебили целый детсад – будто пионерам больше гулять негде. Колясочка по ступеням прыг-прыг, а безутешная мать навстречу иродам – трупик с голыми коленками: нате! В начатом, но недоделанном «Бежином луге» пионера Самохина сжигали в церкви кулаки. В «Грозном» ставили под нож слабоумного Вову Старицкого. В «Стачке» чадо в колготках сначала путалось под казачьими копытами, а потом его осерчавший казак за рубашонку скидывал с балюстрады наземь, белыми кудрями о булыжник. Титр понизу: «Озверели». Сами вы, Сергей Михалыч, озверели, поверьте доктору. А без дохлых детей кино снимать – даже и не проси. Упрется, и ни в какую. «Октябрь» делать насилу уломали – ну какие там, в самом деле, в октябре дети? Так он и там себе выторговал дохлую лошадь с моста в Неву скинуть, вместе с побитым пролетарием и кипами газеты «Правда». Если не мальца, так хоть животину угроблю, все дело. Расхожий голливудский титр «Во время съемок ни одна зверушка не пострадала» Эйзенштейну мало годился. В целях нужного эмоционального градуса зверушки у него страдают за двоих. В «Стачке» на входе в слободу мазуриков две кошки повешенные качаются, как декабристы, маятником. В финале разгон маевки рифмуется со скотобойней, со всеми вытекающими потрохами, судорогами и горячей жижей. Теребить нервную систему и было высочайшим даром Эйзенштейна, за что благодарный народ воздвиг памятник ему нерукотворный, царским истуканам не чета. За гуманизм, так сказать, киноискусства, за мир и дружбу между народами. Колеса любил. Когда крутится, мелькает, кипит – шкивы ременные

. Зачин арии влюбленного Миколы «Как бы было хорошо, хорошо-прекрасно, если б было все всегда и легко и ясно» в одночасье стал народным девизом.

Законы святы, но исполнители лихие супостаты», – как писал Василий Васильевич Капнист в сатире «Ябеда» за 200 лет до рождения всех фигурантов этой истории.

Война возвращает общество к первобытным кострам, возле которых правы именно эти примитивные, пошлые, прозаические люди с общих кухонь и нар – и бабка, ворчащая, что «мечтать после войны будешь», и солдатик с гармошкой, намекающий, что, пока мы здесь, наши бабцы времени даром не теряют, и раненый, орущий, что курвы тыловые страшнее фашиста: в самое сердце бьют. «Мужик воюет – баба ждет» – вот универсальная философия черных времен, отступление от которой перестает быть личным делом двоих.

Есть особая, светлая и укоризненная доброта людей рядовых и малоинтересных – и часто мимолетным упреком, легкой тучкой ложится она на сердце неглупых удачников. Возросший в солнечной, тихой ласке никчемный человек просто боится мира, предпочитая лежачее и замкнутое прозябание с такими податливыми в мечтах собеседниками и любушками – ежедневному столкновению и перемоганию чужой бестолковой воли.