Хозяин таверны, обладая недюжинной физической силой, схватил свободный обеденный, для многих самозванных силачей просто неподъёмный стол за толстые квадратные ножки и, размахивая им как богатырской палицей, полез в гущу сражения. Кабатчик быстро успокоил разгорячённых вином и галлюциногенами висельников, разметав и перемолотив их всех – и индейцев, и пиратов. Внушать побитых, вызывать к их благоразумию кабатчик не стал, погрозил кулаком валяющимся в беспамятстве и вернулся к своим собеседникам. Утерев пот платком, хозяин сказал:

– Так, говорите, что истончаются стенки.

– Да. Думаю, что это опасно, – выразил опасение Святополк.

– Да нет, круг выстраивает кувшин цивилизации из первородной глины – концентрированной массы человеческих стремлений, желаний, возможностей, а по мере роста, чтобы он легче вытягивался, в глину добавляется вода и ещё глина – это люди, которые проходят через мои руки и перемещают мой маятник. А приток новых путников практически не ограничен.

В таверну с улицы зашёл солдат в треуголке, синем длинном камзоле, с нашейным платком и кремневым ружьём, коронованным длинным плоским штыком, за плечом. Усатый солдат, плотно сбитый, хоть и не высокий, принёс с собой резкий запах пороха и ядрёного конского пота. Он огляделся и присел за первый столик рядом с дверью. Солдат потребовал пива и жаренной рыбы.

– Ваш соотечественник, – объяснил кабатчик, кивнув в сторону солдата. – Пришёл ко мне из времени великого русского царя – Петра Первого. Интересно, что они, ваши соотечественники, в какую бы эпоху не родились, предпочитают перемещаться во временных границах существования своей родины. Вы двое – счастливое исключение из правила.

– Почему – счастливое? – не понял Глеб.

– Возможностей реализовать себя больше.

За мутноватыми, словно затянутыми туманом стеклами окон гостиницы замелькало – день стремительно гас, скатываясь на вечер, вечер сменяла ночь, ночь светлела в утро, утро созревало в день – маятник пошёл шибче.

– Не обращайте внимания, это спонтанное ускорение, – объяснил кабатчик. – Бывает.

– А почему? – Глебу стало любопытно.

– Не знаю.

– Это не опасно? – забеспокоился Святополк.

– Не думаю.

Из дверей кабака гостиницы в обе стороны – и в него, и наружу – потянулись люди – кто-то входил, кто-то выходил. Кабатчик совсем перестал встречать гостей, а только кивал головой, некоторых одаривал дежурной улыбкой, и уже совсем редко – привставал с места и кланялся.

– Мы пролетаем густонаселённые, но пока плохо обустроенные века, – сказал кабатчик. – Народ мигрирует в обе стороны.

Треуголки сменили цилиндры, а цилиндры – котелки. В кабак заглянул американский ковбой. Садиться за столик он не стал, прошёл к стойке и стал накачиваться виски, с подозрением поглядывая на разношёрстную публику.

Петровский солдат, допив своё пиво, крякнул, встал и, оправившись, вышел из таверны. Русичи успели увидеть, как он изменился, оказавшись на улицы, сменив свой камзол на серую длинную шинель, а его треуголка стала фуражкой-блином, на которой засверкала красная звёздочка, а его ружьё перестроилось в винтовку, штык остался, но изменил свою форму, став трёхгранного сечения.

– У вас началась гражданская война, – вздохнул кабатчик. – Да, да, красные, белые и зелёные! – Хозяин многозначительно поднял брови. – Вот посмотрите.

В двери вторглась расхлёстанная ватага анархистов, махновцев. Все с маузерами, наганами за поясом, кто в папахах, кто в фуражках. Сапоги, ботинки, штаны галифе. Сразу следом за ними, не успели ещё махновцы выбрать себе столик, зашли четверо: первый в кожанке, с наганом в кобуре; за первым шли два революционных матроса, перетянутые, как портупеей, пулемётными лентами (один нёс ручной пулемёт системы Льюиса); и последним шёл солдат с красной лентой на папахе. Обменявшись враждебными взглядами с анархистской братией, но ничего им не сказав, красноармейцы заняли столик в дальнем, правом конце заведения.

За красными пожаловали и белые, точнее – один белый – капитан с золотыми погонами, в красивой серой форме и начищенных до блеска сапогах. Его проводили тяжёлыми взглядами, взяв под прицел своих глаз, обе компании революционеров. В кабаке повис туман крепкого табачного дыма, не продохнуть, звенели стаканы, запахло перегаром. После в кабак, на огонёк, заглянули несколько штурмовиков НСДАП. Красноармейцы вышли, и, когда выходили, в дверях столкнулись с танковым экипажем – четырьмя русскими танкистами ВОВ.

– Пост сдал – пост принял, – прокомментировал рокировку русских воинов кабатчик. – Любите вы повоевать.

– Не мы одни, – откликнулся на последнюю реплику хозяина Глеб.

– Ну и долго ты собираешься так растягивать? – спросил Святополк, имея в виду кувшин истории.

– Честно не знаю. Вот я вам про материал – глину и воду, – сказал, но не всё так однозначно. Может случиться всё что угодно.

– Например?

– Например, я не знаю, что будет, если маятник кардинально увеличит амплитуду движения: то ли порвётся цепь событий и тогда всё – разумная жизнь потускнеет и потухнет, уйдёт талой водой в чёрной песок антиматерии, – а то ли мне удастся продлить историю человечества до бесконечности.

Со второго этажа спустился самурай, наконец его ненасытный сексуальный голод был удовлетворён. Два его друга встретили японца возгласами одобрения. Выпив на посошок, они втроём – самурай, сарацин и крестоносец – двинулись к выходу. Выйдя из харчевни, как и все другие покидающие дом гостеприимного хозяина, преобразились: самурай сменил кимоно на дорогой европейский костюм и обзавёлся деловой сумкой, и поменял вид гордый и презрительный на уверенный и холёный; сарацин обменял свои мечи на АК, и его талию обнял пояс шахида, и из прохладного сумрака таверны он шагнул в пекло перманентного джихада Ближнего Востока; а крестоносец обменял одни доспехи на другие, на ходу сбросив кольчугу и втиснувшись в камуфляжный бронекостюм; шлем превратился в каску, а меч, изменив форму, стал РПГ.

– Послушайте, достопочтенный харчевник, а почему среди ваших гостей совсем не видно женщин?

– А вы заметили, как называется моё заведение? «Отважный ландскнехт»! Да, но не расстраивайтесь, женщины тоже ко мне заходят… не так часто, как хотелось бы, у них другие жизненные приоритеты. Они, по большей части, случайно приходят в гостиницу, а очутившись здесь и кое-что поняв, предпочитают никуда не перемещаться, остаются здесь.

– Что, там? – Святополк указал глазами на лестницу, ведущую на второй этаж, рядом с которой скучала пара девушек, ярко накрашенных, отсвечивающих своими прелестями из-под полупрозрачных туник и газовых розовых пеньюаров.

– Да, да, – покачивая головой, с грустинкой в голосе, подтвердил догадку гостя кабатчик. – А что делать? Такова жизнь, насильно их здесь я не держу.

Большинство гостей, ещё недавно крепко пивших и сладко закусывающих, сошли на своих станциях. Теперь из кабака выходило больше, чем в него заглядывало. Вот вышла в будущее целая ватага солдат под чёрно-красными флагами, а вместо них в кабаке появились двое – в свободных одеждах, меняющих свой цвет в зависимости от освещения, и голыми ногами.

– А вот и 22-й век, – заметил кабатчик.

– Кто это? – спросил Глеб.

– Как раз о них я вам рассказывал. В будущем им тесно, хочется чувствовать кровь врага кожей, пробовать её на вкус, их больше не удовлетворяют сухие сводки с цифровых фронтов торговой войны. Этим двоим не имётся, запрыгнули на маятник, когда он идёт вперёд, хотя могли бы и на обратном ходу. Они идут на столетнюю войну… за трофеями.

– Ухоженные какие, аж светятся от благополучия, – заметил Глеб.

– Издержки эпохи. Время их поправит, они получат то, что заслуживают, и отдадут времени то, что заставит колёса событий крутиться быстрее. Энергичные молодые люди, энергичные, такие мне нравятся.

После этих двух искателей приключений из 22-го века, поток гостей почти иссяк. Зашли ещё две каких-то кикиморы неопределённого пола, должно быть, залётные, случайные, – не пробыли и пяти минут, вышли. На остановке 24-го века – последнего счастливого, цветущего века объединённого мира, века начала межзвёздных перелётов – в кабак пришёл пилот космического корабля в лёгком скафандре. Он сел, снял свой прозрачный шлем и поманил кабатчика пальцем. Хозяин в очередной раз извинился перед своими собеседниками, поспешил к гостю. Вернулся он не скоро, задержал его космонавт, долго ему что-то втолковывал, объяснял. Вернулся кабатчик весь какой-то взъерошенный, недовольный.

– Что случилось, уважаемый? – Святополк уловил состояние хозяина.

– Мало я на моём пути встречал таких отъявленных наглецов. Представляете, требовал у меня гарантий, сукин сын. Он уже не в первый раз перемещается и хочет, видите ли, теперь получать только позитивные впечатления. Чистка памяти его не устраивает… всех устраивает, а его нет. Вообще, эти из 24-го какие-то все у себя на уме, вечно им ничего не нравится. Раньше люди крепче были. Помните солдата Петра Первого?

– Да. А что с ним?

– Так вот, он из своего времени уже в пятый раз отправляется в 1918 год, на вашу гражданскую войну. Побудет там, а потом – назад, и опять к маятнику – просит сделать так, чтобы он всё забыл, кроме того, что побывал там. Вот это воля! Вот это я понимаю! Трудно человеку, идти не хочется, но пробует, раз за разом пробует, идёт на штурм и не ноет, не торгуется. А этот – не пилот корабля дальней космической разведки, а пошлый торгаш, плакса.

– Ну и что же ты этому плаксе ответил? – Глеб отпил из стакана поданного им только что клюквенного морса и с любопытством уставился на космонавта.

– Послал его культурно. Если не устраивает, так слазь и летай дальше по галактике, ищи обитаемые миры, но не на моём маятнике.

Тут, после последних слов, хозяин замолчал на целую минуту, будто о чём-то задумавшись, и гости тоже вежливо молчали, не мешали ему думать, и вместе они – кабатчик и гости – чего-то ждали.

– Ну, сейчас начнётся, – прервал паузу в разговоре кабатчик.

– Что начнётся?

– Гости повалят, беглецы, – объяснил хозяин.

И беглецы не заставили себя ждать. Двери гостиницы стали чуть ли не пачками выстреливать из мятежного века – раскола объединённого мира и начала ядерного Апокалипсиса, – разных типов. Всякие шли люди – и совсем здоровые, статные, и калеченые, обожжённые, потерянные, заблудившиеся, и военные, и служащие, и одетые как нищие, и – в шикарных, пышных одеждах.

Но вот гостиница вздрогнула и всё стихло – маятник достиг своей крайней точки амплитуды движения в будущем. Перед внутреннем взором гостей кабатчика замелькали переменчивые образы, они увидели здание гостиницы со стороны, как оно, перескакивая по рельсам времени с места на место, меняло свой вид сообразно эпохе: то это была почти лачуга, наполовину вросшая в землю; то деревянный, нарядный терем; то каменный дом с балконами, под черепичной крышей; то циклопическое сооружение под прозрачным колпаком.

Гостиницу дёрнуло повторно, посуда на столах зазвенела – маятник начал свой бег в обратную сторону, в прошлое. Жизнь в кабаке пошла своим чередом. Через некоторое время, когда маятник как следует разогнался, проголодавшимся за долгую беседу гостям подали обильный обед и трактирщик, воспользовавшись приглашением, присоединился к ним.

– Поднимаем последний бокал, друзья, на этом заходе, будем здоровы! – провозгласил кабатчик. Гости ответили на любезность – осушили хрустальные кубки до дна. – Ну вот и всё. Вам пора, мы приближаемся к вашей остановке.

Гости и сами чувствовали, что им пришло время покидать таверну, их тянуло к дверям, их звала в путь судьба, которую они уже не раз корректировали, выводили за рамки, но так до конца и не были удовлетворены результатами своих вмешательств.

– Да, пожалуй, нам пора, – сказал Святополк. – Великий князь Святослав Всеволодович ждать не любит, намечается выезд в Чернигов, чтобы собрать войско против коварных Ростиславовичей.

– Домой, мы возвращаемся домой! – воскликнул Глеб, по одному тону которого можно было заключить, насколько он истосковался по своей родине и устал от перемещений по шахматной доске разных эпох и великих событий.

Русичи встали, почтительно поклонились в ноги хозяину-гончару-кабатчику и, подойдя к дверям, вышли в почти такую же душистую летнюю ночь, похожую на ту, в которую они совсем недавно, всего несколько тысяч лет назад, заглянули на огонёк как усталые римские всадники. Кабатчик, проводив их взглядом, помахал им на прощанье рукой, вздохнул то ли с облегчением, а то ли с грустью и вернулся к себе за конторку – подбивать счета и подсчитывать барыши.