Борец суровый искушений,
Из кельи вышел он на свет;
Грехов он жаждал разрешенья
И дал молчания обет.
Весна весёлым щебетаньем
Меж тем окутала его,
Гусей далеких гоготанье…
Не слыша боле ничего,
Ни пенья птиц, ни звон потока,
Смиренный инок вдаль побрёл,
Лишь безучастно щуря око
На солнца праздный ореол.
Молитв сердечных созидатель,
Он твёрдо верил в свой удел,
Желая только, чтоб Создатель
На душу грешную призрел.
Играя праздничным узором,
Весна не завладела им,
Когда уже духовным взором
Он зрел Святой Ерусалим.
Идёт от века и поныне
Великий столп родной земли,
Чтоб я, чтоб ты, чтоб все мы в мире
Опять весну встречать могли.
27.03.08
Певец свободы беспокойный,
Барчук и тайный хилиаст,
Ни друг живым, ни враг покойным —
Потомство честь ему воздаст.
01.04.08
Люблю я мудрое спокойствие природы —
Душистых, дымных вечеров задумчивый туман
И тихий шёпот засыпающих полян,
И блеск звезды, и неба своды.
Мне близко всё на сей земле благословенной;
Иду я в даль некошеных полей,
Внимаю голосу далёкому церквей
И вижу свет вечерний, Богом сотворенный.
03.04.08
Вопрос важнейший требует ответа:
Как отличить нам гофру от портпледа?
Мудрец дает простой совет —
Не ставьте в ванную портплед,
А в гофре не храните смокинг,
Во избежание стыда, —
Не влезет просто он туда.
2008
По прочтении Пушкина
Жара и месяц – ночь ужасна,
Опять не спишь ты, враг опасный.
Усни, несчастная, усни!
Закрой разверсты алчны очи,
Плыви навстречу южной ночи,
В колодец тропиков нырни!
Вчера, забыла? штиль был полный,
На море не играли волны,
Как перья белые паши,
Но ты резвилась от души!
Так вот! Теперь всё изменилось.
Чтоб по бутикам не носилась
Ночами, днями напролёт —
Тебе заказан самолёт!
Под голубыми небесами
Ты полетишь, маша крылами,
Блестя на солнце, как луна!
А я…
Скользя щекою по салату,
Предамся смелому разврату
Уже, друг милый, без тебя!
2009
По прочтении Лескова
Он, душу спасая, от мира бежал,
И в знойной пустыне он столпником стал.
Дни, годы летят – за рассветом рассвет,
И в постном стоянье прошло тридцать лет.
И вот, на молитве, в полуночный час
Убогому столпнику явлен был глас:
«Внемли, старче, очи горе возведох,
В Дамаске далёком живёт скоморох.
Он шуткой забавной людей веселит,
На дудке играет, в бубенчик звенит.
Слезай со столпа, да в Дамаск ты иди
И там скомороха скорее найди.»
В Дамаск многогрешный! Как можно ему,
Смиренному старцу, зачем, почему?
Но голос упрямый опять зашептал:
«Почто ты не внемлешь, почто возроптал?
Ты времени старче-то зря не теряй —
Сойди со столпа, да в Дамаск выступай!»
Смущён и испуган наш старец и вновь
Тяжёлым сомненьем изломана бровь.
Сердечной молитвой ту ночь скоротал,
Ужели лукавый его искушал?
Но ночью грядущей опять зазвучал
Таинственный шёпот, чтоб старец восстал,
Но паки молился и медлил опять
Испуганный столпник в Дамаск выступать.
У жизни свой срок, а у страха свой век;
Молитва молитвой, но слаб человек.
Зарёй обозначилась новая ночь —
Он с камня спустился и двинулся прочь.
Опустим за скобки нелёгкий тот путь,
Ведь голос торопит – нельзя отдохнуть;
Он брёл днём, и ночью не мог сомкнуть глаз,
И вот, на рассвете, открылся Дамаск.
Лачуги, торговцы, арбы, суета,
Распутные девки, ослы, кочета,
Базар, переулок, источник иссох,
У дома напротив сидел скоморох.
Взглянул, улыбнулся и словно узнал:
«Зайди, старче, в саклю, давно тебя ждал,
Всегда рад я гостю, далёко ль идёшь?» —
Спросил он, откинув дверную ветошь.
«Господь милосерден и славен Господь,
Зайди укрепить одряхлевшую плоть.»
Старик подкрепился, прибавило сил,
Глаза загорелись, и столпник спросил:
– Скажи, человече, чем здесь ты живёшь?
– Ступай на базар, там ответ ты найдёшь.
– Но как же ты можешь, ведь это же грех!
Знай, Богу молитвы, Лукавому смех.
– А что же мне делать? Я нищ и убог,
Из обуви только дырявый сапог,
Людей развлекаю, и тем я живу,
И кажется сплю, но тот сон наяву…
Они замолчали. Поставив смычок,
Запел свою песню защельный сверчок.
Шут улыбнулся, вздохнул и тот час
Начал нехитрый, печальный рассказ:
«Отца своего не дано было знать,
Я мальчиком был – умерла моя мать;
Просил подаянье, стучась в каждый дом,
На дудке играя, – так стал я шутом.
И всё ничего, и моё ремесло
Меня, как теченье, по жизни несло,
Пока как-то ночью – совсем уж лёг спать —
Меня не призвали гетер развлекать.
Пришёл я. Вельможи, куда ни взгляни,
Чадят и мерцают на стенах огни,
И все уже пьяны. Со мной был мой пёс,
Они стали дуть и плевать ему в нос!
Ну что ж, я привычный, и пёс также мой
Совсем не ворчал, только тряс головой.
Они хохотали, я их развлекал
Всю ночь, а под утро в бессилье упал.
Они закричали: ну что ж ты, вставай,
Давай, весели нас, давай же, давай!
Потом кто-то кинул пригоршню монет,
Другой посмотрел и сощурился: нет,
Платить я способен не так, как иной,
И кинул мне в ноги дукат золотой.
Что тут началось, ты представить не мог!
Деньгами набили дырявый сапог.
У них денег много, им всё нипочём,
В тот день я вернулся домой богачом!
Припрятал я злато и лёг почивать,
Мечтая, как стану теперь поживать,
Как дом я куплю за стеною, на рву,
С постылой стезёй наконец-то порву…
Счастливым тогда не судьба была стать,
Коль можешь ты взять, то умей и отдать.
Чем чаша тучней и полней на весах,
Тем больший в душе поселяется страх.
Я стал опасаться за свой капитал,
Везде мне мерещился злобный вандал,
Проверил на прочность дверной я засов,
Всё деньги большие, нет горше оков!
С тех пор позабыл про покой и про сон —
Суров, беспощаден великий Мамон.
Гонимая страхом, жизнь кинулась вскачь,
Вот тут и услышал за стенкой я плач.
Я вышел. Над городом вечер потух,
Запел и осёкся соседский петух.
Я постоял, пригляделся впотьмах
И разглядел, вскоре, деву в слезах.
Шатаясь от горя, рыдала навзрыд,
Как будто гетера, обретшая стыд.
– О чём же ты плачешь, в ночи и одна?
– Мой брат продан в рабство, – сказала она.
Я, отче, не стану тебя утруждать
Историей девы, но должен ты знать:
Услышав рассказ, ни минуты не ждал,
Достал своё злато и всё ей отдал…
Не знаю, как смог до утра дотянуть, —
Тяжёлые мысли мешали заснуть.
Разбитым я выполз под солнечный луч,
Я снова был нищий, как небо без туч.
Но деве помог я беду отвести,
Сподобил Господь её вновь обрести:
В устах, ещё детских, улыбка цвела,
Счастливая за руку брата вела.
На грудь мою пала и стала рыдать,
Слова благодарности силясь сказать;
Я обнял её и лишь только сказал:
Господь милосерден – и сам зарыдал.
И так легко на сердце сделалось вдруг,
И небо, и солнце, и город вокруг,
И люди счастливо глядели на нас
И плакали с нами. Вот весь мой рассказ.»
Как громом сражённый, сидел наш старик:
В смятенье душа, в горле давится крик.
Он встал, пошатнулся, споткнулся о стол,
В дверях поклонился и молча ушёл.
Вернулся отшельник в пустыню свою,
Увидел свой камень у скал, на краю.
Но жизнь не способна прервать свой полёт:
На камне в гнезде воронёнок живёт.
Господь вразумляет, и понял старик —
Пока не иссяк ещё жизни родник.
Тот шёпот, что звал его в грешный Дамаск,
Не дьявольский вовсе, но ангельский глас.
Спустился отшельник в тенистую падь
И бедным крестьянам он стал помогать.
Ночами ложился на дымчатый мох,
Во сне улыбался ему скоморох.
Без малого минуло тысячу лет,
С тех пор, как отшельник нарушил обет,
Но память о том и поныне живёт,
Младым в назиданье легенда идёт.
И часто бывает вечерней порой,
Их видят вдвоём, в облаках, за горой,
А мы, созерцая небесную синь,
О том будем помнить вовеки. Аминь!
2009—2012
И жил человек, и был праведен он,
Травинка в пустыне обмана.
Спасителя мира всё ждал Симеон
На паперти древнего храма.
Старик седовласый – пора уж во гроб,
Но явлено было знаменье:
То Господа воля – дождался он чтоб
Несущего свет избавленья.
А лет ему было давно больше ста,
Когда подошло время оно,
И вот уже вносят младенца Христа
На сретенье в храм, Симеону.
Исполнена воля, сосуд жизни пуст,
Поставлен на камни порога,
И льются слова потихоньку из уст
Смиренно, возвышенно, строго:
«Отпущаеши ныне раба Твоего,
Владыко, глаголу внимая,
Да с миром изыду из мира сего,
Пред Очи главу преклоняя.
Яко видеста очи спасенье Твое
И славу покорных языков,
И се аз смиренно свое житие
К Стопам полагаю Великим.»
Окончен обряд, Иисус унесён,
Искупят мир крестные раны;
И тихо уходит старик Симеон
С паперти древнего храма.
16.03.12
Когда ещё были преданья стары,
В имении жили три скучных сестры.
Ища, чем заняться, развеять тоску,
Хотели все трое уехать в Москву.
У Иры, у младшенькой, кроткий был нрав,
Работать хотелось, пошла в телеграф.
Но скучно, опять же поэзии нет,
В Москву надо ехать, просился ответ.
Средняя, Маша, при муже жила,
Но юность, однако, уже отцвела,
Общались нехитро: chez nous, да chez vous,*
В общем, всё то же – в Москву, мол, в Москву.
Отец умер в мае, на пятое в ночь,
Всех больше скорбит Ольга, старшая дочь.
Как дальше-то жить? Тут идеи есть две —
Именье продать и работать в Москве.
Но годы идут, воз по-прежнему там
И полон тоскливых, скучающих дам.
Московский мираж всё мерцает вдали —
В Москву надо ехать, Москва – пуп земли!
Хозяин именья, Прозоров, их брат
И сам такой жизни не слишком был рад.
И чтобы быть в курсе последних вестей,
Поместье всегда было полно гостей.
Бывали Вершинин, барон Тузенбах,
О проекте
О подписке