10

Я не спал всю ночь и весь следующий день, корчась от боли.

Время от времени вставал и брел в туалет, волоча за собой аппарат искусственного питания, усиленно мочился, а затем проверял идиотский фильтр. Уже под утро камень наконец вышел.

Я не мог в это поверить. Последние полчаса боль уже не так мучила меня, и сейчас, когда я разглядывал красноватый предмет, немногим больше песчинки, я никак не мог поверить, что именно он и послужил причиной стольких терзаний.

– Придется поверить, – сказала Энея, сидевшая на краешке раковины и наблюдавшая за тем, как я заправляю пижамную куртку в штаны. – В жизни чаще всего так и бывает: вещи вроде бы незначительные причиняют самую сильную боль.

– Угу, – пробурчал я, смутно сознавая, что Энеи здесь быть не может, что я никогда не стал бы мочиться в присутствии кого бы то ни было и уж тем более Энеи. Наверняка опять ультраморфные грезы.

– Поздравляю, – сказала Энея-призрак. Ее улыбка казалась вполне реальной – озорная, дразнящая, та самая, к которой я привык за прошедшие годы. Я видел, что на ней те самые зеленые брюки и хлопковая рубашка, которые она часто надевала в Талиесине. Но еще я видел сквозь нее раковину и полотенца на стене.

– Спасибо, – сказал я и с трудом доковылял до кровати. Я все никак не мог поверить, что боль не вернется, – ведь доктор Молина не отрицала, что камней может быть и несколько.

Энея исчезла, и появились Дем Риа, Дем Лоа и охранник.

– Это просто замечательно! – воскликнула Дем Риа.

– Мы так рады! – подхватила Дем Лоа. – Мы надеялись, что вам не придется делать операцию.

– Дай сюда правую руку, – приказал охранник и защелкнул наручник, приковав меня к медной спинке кровати.

– Я арестован? – тупо спросил я.

– А ты сомневался? – фыркнул охранник. Его темная кожа под визором каски лоснилась от пота. – Завтра утром за тобой прилетит скиммер. Ведь ты не хочешь пропустить рейс? – И он опять вышел постоять в тени под деревом у крыльца.

– Нам очень жаль, Рауль Эндимион, – проговорила Дем Лоа, касаясь своими прохладными пальцами наручника.

– Вы не виноваты… – Я был так измотан и вдобавок накачан ультраморфом, что еле ворочал языком. – Вы очень добры ко мне. Очень добры. – Еще не затихшая боль мешала провалиться в сон.

– Отец Клифтон хотел прийти побеседовать с вами. Вы не против?

Крысы, грызущие мои ноги, обрадовали бы меня куда больше.

– Конечно. Почему бы нет? – сказал я.

Отец Клифтон был моложе меня, круглый, лысоватый, добродушный, небольшого росточка – но все же выше, чем Дем Риа, Дем Лоа и другие местные. Такие мне, пожалуй, уже встречались. В гиперионских силах самообороны у нас был капеллан, чем-то похожий на отца Клифтона – серьезный, довольно безобидный, этакий маменькин сыночек, который и в священники-то пошел потому, что не хотел становиться взрослым и сам за себя отвечать. Бабушка объяснила мне, что приходские священники в деревнях близ пустошей так и остаются детьми: прихожане относятся к ним с почтением, обыватели сплетничают о них, и никто по сути-то не считает их настоящими мужчинами, и вряд ли бабушка была настоящей антиклерикалкой – хотя и отказывалась принять крест, – просто ее забавляло, что у великой и могучей Священной Империи такие приходские священники.

Отцу Клифтону хотелось устроить теологический диспут.

По-моему, я застонал, но все решили, что это от боли, и потому добрый священник наклонился поближе, участливо погладил меня по руке и пробормотал:

– Ну-ну, сын мой.

Я уже говорил, что он был лет на шесть моложе меня?

– Рауль… Могу я называть вас так?

– Конечно, отец. – Я закрыл глаза и притворился, что сплю.

– Как вы относитесь к Церкви, Рауль?

Не размыкая век, я закатил глаза.

– К Церкви, отец?

Отец Клифтон ждал.

Я пожал плечами. Точнее, попытался – это не так-то просто, когда одна рука в наручнике над головой, а во второй торчит игла внутривенного питания.

Но отец Клифтон, похоже, понял.

– Вам она безразлична? – спросил он тихо.

«Как можно быть безразличным к организации, которая хочет тебя поймать и прикончить?»

– Не совсем, отец, – ответил я. – Просто Церковь… Ну, была не совсем уместна в моей жизни… по многим причинам…

Миссионер вопросительно приподнял бровь.

– Рауль, о Церкви можно сказать многое, разумеется, не все в Церкви совершенно, но уж неуместной ее вряд ли можно счесть…

Я хотел было снова пожать плечами, но решил, что хватит и одной попытки.

– Я знаю, к чему вы клоните. – Может, на этом наша беседа закончится?

Отец Клифтон наклонился еще ближе:

– Рауль, вы знаете, что завтра утром вас отправят на военную базу в Бомбасино?

Я кивнул. Хорошо хоть голова двигалась свободно.

– Вы знаете, что за дезертирство Имперский Флот и Гильдия карают смертью?

– Ага, но только после беспристрастного судебного разбирательства.

Отец Клифтон игнорировал мой сарказм. Он нахмурился, давая мне понять, что обеспокоен. Интересно, что его так тревожило: моя судьба или моя бессмертная душа? Или и то, и другое?

– Для христиан… – Он помолчал. – Для христиан такая казнь не более чем временные неудобства – мгновенный ужас, а затем радость воскресения. Но для вас…

– Ничегошеньки, – сказал я, помогая ему закончить фразу. – Большой пшик. Вечный мрак. Я стану пищей для червей.

– Этого не должно случиться, сын мой. – Отец Клифтон почему-то не пожелал веселиться вместе со мной.

Я вздохнул и посмотрел в окно. На Витус-Грей-Балиане Б около полудня. Солнце здесь светит как-то немного не так, как на тех планетах, где мне довелось побывать: на Гиперионе, Старой Земле, Безбрежном Море и многих других. Да, разница есть, но она столь неуловима, что я затрудняюсь описать. Но это очень красиво. Очень. Я смотрел на кобальтовое небо в росчерках лиловых облаков, на лучи масляно-желтого света на розовой стене и на деревянном подоконнике, слушал крики детей, играющих на улице, тихий разговор Сес Амбре и ее больного брата Бина и думал: «Потерять все это навсегда?..»

И призрачный голос Энеи ответил: «Но терять все это навсегда – и есть сущность человеческого бытия, любимый».

Отец Клифтон кашлянул:

– Вы когда-нибудь слышали о пари Паскаля, Рауль?

– Да.

– Неужели? – Похоже, отец Клифтон здорово удивился. – Тогда вам известно, какой в нем заключен смысл.

Я снова вздохнул. Боль стала постоянной, уже не было приливов и отливов, как раньше… Впервые о Блезе Паскале я услышал от бабушки, еще ребенком, и с Энеей мы о нем говорили. В библиотеке Талиесина я случайно наткнулся на его «Мысли».

– Паскаль был математиком, – сообщил отец Клифтон, – до Хиджры, по-моему, в середине восемнадцатого века…

– Вообще-то семнадцатого, – поправил я. – Если не ошибаюсь, он родился в 1623 году, а умер в 1662-м. – Ну, положим, с датами я слегка блефовал. Вроде похоже, но держать пари на свою голову я бы не стал. Как-то зимой мы с Энеей недели две подряд обсуждали Просвещение и как оно повлияло на людей эпохи до Хиджры.

– Верно, – согласился отец Клифтон, – но когда именно он жил, не так важно, как его так называемое пари. Поразмыслите, Рауль, с одной стороны – шанс воскресения, бессмертие, вечность на небесах и благодать Господня. С другой… Как вы выразились?

– Большой пшик, – с удовольствием повторил я. – Вечный мрак.

– Хуже того, – сказал молодой священник с неподдельной убежденностью. – Ничто. Сон без сновидений. Но Паскаль понимал, что если ты лишен искупления Христова, то это во сто крат хуже. Это вечное сожаление… бесконечная печаль…

– А-а? – спросил я. – Вечное наказание.

Отец Клифтон стиснул руки, явно смущенный этой стороной вопроса.

– Возможно, – сказал он. – Но даже если ад – только вечное сожаление об утраченных возможностях… Стоит ли рисковать? Паскаль понял, что, если Церковь ошибается, ничего не потеряешь, если принять надежду. А если права…

Я улыбнулся:

– Несколько цинично.

Священник пристально посмотрел на меня.

– Не так цинично, как бессмысленная смерть, Рауль. Приняв Христа, ты можешь творить добро, служить своим ближним, своим братьям и сестрам во Христе, и ты спасешь свою жизнь и свою бессмертную душу.

Я кивнул, помолчал и проговорил:

– А все-таки это важно, когда именно он жил.

Отец Клифтон озадаченно заморгал: он явно не понял.

– Блез Паскаль, я имею в виду, он пережил невиданную интеллектуальную революцию. Коперник, Кеплер и их последователи тысячекратно расширили вселенную. Солнце стало… ну, просто солнцем, отец. Все переместилось, отодвинулось, выкатилось из центра. Паскаль однажды сказал: «Меня ужасает вечное молчание бесконечных пространств».

Отец Клифтон наклонился так низко, что я уловил исходящий от его кожи запах мыла и аромат крема для бритья.

– Тем больше у вас оснований разделить его мудрость, Рауль.

Мне захотелось отодвинуться от этого розового, свежевыбритого, лунообразного лица. От меня самого пахло потом, болью и страхом. Зубы я не чистил уже сутки.

– Я не считаю возможным заключать пари, если это имеет отношение к Церкви, настолько привыкшей, что все продается и покупается, что устанавливает цену за спасение жизни ребенка – полное повиновение и подчинение всем ее требованиям, – сказал я.

Отец Клифтон отшатнулся, как от пощечины. Он встал и похлопал меня по плечу.

– Отдыхайте. Мы с вами еще поговорим до отлета.

Но времени у меня не оставалось – катер Немез уже садился на военной базе в Бомбасино.

Отец Клифтон ушел, и я заснул.

Я наблюдал, как мы с Энеей сидим на крыльце ее домика и продолжаем наш разговор.

– Я уже видел этот сон, – сказал я, прикасаясь к камню под холстиной. Камень еще хранил дневное тепло.

– Да, – согласилась Энея, потягивая свежезаваренный чай.

– Ты собиралась рассказать мне, что делает тебя мессией, – услышал я собственный голос. – Раскрыть секрет, почему ты стала той «связью между мирами», о которой говорил ИскИн Уммон.

– Да, – повторила она и кивнула. – Но сначала скажи, ты считаешь, что правильно ответил отцу Клифтону?

– Правильно? – Я пожал плечами. – Он меня разозлил.

Энея отпила маленький глоток. Пар поднимался от чашки к ее ресницам.

– Но ведь ты так и не ответил на вопрос о пари Паскаля.

– Я не мог ответить ничего другого. Маленький Бин Риа Дем Лоа Алем умирает от рака. Церковь использует крестоформ как рычаг давления. Это мерзко… Я не желаю иметь с этим ничего общего.

Энея посмотрела на меня:

– Но если бы Церковь не была насквозь продажной, Рауль… если бы она предлагала крестоформ, не требуя ничего взамен… Ты бы принял его?

– Нет, – выпалил я и сам удивился.

Энея улыбнулась:

– Значит, дело не в Церкви и не в продажности. Ты отвергаешь саму идею воскресения.

– Такое воскресение – да. Его я отвергаю.

– А что, есть другое?

– Церковь полагала, что есть, – сказал я. – Без малого три тысячи лет она предлагала воскресение души, а не тела.

– И ты веришь в такое воскресение?

– Нет, – без колебаний ответил я. И покачал головой. – Пари Паскаля никогда меня не привлекало. Оно казалось мне логически… неполным.

– Возможно, потому, что предлагает лишь два варианта, – предположила Энея. Где-то в ночи заухала сова. – Духовное воскресение и бессмертие – либо смерть и проклятие.

– Два последних – не одно и то же.

– Для такого человека, как Блез Паскаль, это одно и то же. Для того, кого ужасает «вечное молчание бесконечных пространств».

– Духовная агорафобия, – пробормотал я.

Энея рассмеялась.

– Религия всегда предлагала людям этот обманчивый дуализм, – сказала она, поставив чашку на камень. – Молчание бесконечных пространств – или уютный покой внутренней определенности.

Я хмыкнул.

– Пасемская Империя и Церковь предлагают более прагматичную определенность.

Энея кивнула:

– В наши дни, возможно, это единственный выход. Возможно, наш источник веры иссяк.

– По-моему, ему следовало бы иссякнуть давным-давно, – сурово сказал я. – Человечество дорого заплатило за все эти религиозные предрассудки. Войны… погромы… отрицание логики, науки, медицины… не говоря уж о том, что власть попадала в руки таких же, как те, кто заправляет Пасемской Империей.

– Разве религия только предрассудок, Рауль? Разве вера – это глупость?

– Что ты хочешь сказать? – спросил я, ожидая подвоха.

– Если ты веришь в меня, это глупо?

– Верю в тебя… В кого? В мессию? Или в друга?

– А какая разница? – Энея снова улыбнулась своей дразнящей улыбкой.

– Вера в друга… это дружба, – сказал я. – Верность. – И, помедлив, прибавил: – Любовь.

– А вера в мессию? – спросила Энея.

Я досадливо махнул рукой.

– Это религия.

– А если твой друг – мессия? – не унималась она.

– То есть если он думает, что мессия? – уточнил я и снова пожал плечами. – Наверно, ты хранишь ему верность и пытаешься уберечь от сумасшедшего дома.