Ахиллес управился с братьями, словно с малыми детьми. Могучее копье Агамемнона отскакивало от Ахиллеса, как будто сын Пелея и богини Фетиды закован в невидимую энергетическую броню моравеков. В ярости старший Атрид замахнулся мечом (Менелай подумал тогда, что таким ударом можно разрубить каменную глыбу), но клинок сломался о прекрасный щит Ахиллеса.

Затем Ахиллес обезоружил обоих братьев, швырнул их запасные копья и меч Менелая в океан, поверг соперников на жесткий песок и с легкостью сорвал с них доспехи – так мог бы орел разодрать когтями одежду на беспомощном трупе. Тогда-то мужеубийца и сломал Менелаю левую руку (стоявшие вокруг боевые товарищи дружно ахнули, услышав, как, будто зеленая ветка, треснула кость), а его брату ребром ладони перебил нос, а в довершение пнул царя царей под ребра. Наконец Ахиллес наступил на грудь стонущему Агамемнону, в то время как стонущий Менелай лежал рядом с братом.

И лишь тогда Ахиллес обнажил меч.

– Клянитесь подчиниться мне и во всем верно служить, и я обещаю вам почтение, какого достойны сыны Атрея, и славное звание союзников в грядущей войне с богами, – сказал Ахиллес. – Промедлите хотя бы миг – и я низрину ваши песьи души в мрачный Аид, не успеют ваши товарищи моргнуть глазом, и брошу ваши тела без погребения окрестным птицам.

Агамемнон, постанывая и захлебываясь желчью, принес требуемую клятву. Менелай, терзаясь от боли в ушибленной ноге, сломанных ребрах и покалеченной руке, покорился секундой позже.

В целом тридцать пять ахейских военачальников бросили Ахиллесу вызов, и за какой-то час он одолел всех. Храбрейших он обезглавил – они отказались сдаться. Их тела Ахиллес, как и обещал, бросил на съедение птицам, рыбам и псам. Остальные двадцать восемь присягнули ему на верность. Никто из великих ахейских героев, во многом равных Агамемнону, – ни Одиссей, ни Диомед, ни старец Нестор, ни Аяксы, ни Тевкр – не бросил вызов быстроногому мужеубийце. Услышав в подробностях, как Афина убила Патрокла и позже та же богиня растерзала Гекторова сына-младенца Скамандрия, они все поклялись объявить войну богам.

Больная рука снова заныла: кости не желали срастаться правильно, невзирая на старания прославленного целителя Подалирия, сына Асклепия. В промозглые дни вроде этого рука по-прежнему беспокоила Менелая, однако он удержался, не стал потирать больное место на виду у тех, кто проносил мимо греческих посланников погребальные носилки Париса.

Обвитые покровом, усыпанные прядями волос носилки ставят рядом с подготовленным для костра деревянным срубом под балконом на стене Зевсова храма. Колонна воинов останавливается. Женские причитания умолкают. В неожиданной тишине Менелай слышит, как тяжко дышат кони – и как один из них пускает на камень горячую струю.

Гелен, главный прорицатель Илиона и советник Приама, провозглашает с храмовой стены короткую хвалебную речь, но ее заглушает ветер, внезапно налетевший с моря подобно холодному, неодобрительному дыханию богов. Гелен протягивает церемониальный нож Приаму, почти облысевшему, но все еще сохранившему для таких вот торжественных случаев пряди длинных седых волос за ушами. Острым лезвием Приам отсекает белую прядь, и раб, много лет прослуживший в доме Париса, ловит ее в золотую чашу. Старый Приам протягивает нож Елене. Та смотрит на клинок долгим, изучающим взглядом, словно прикидывая, не вонзить ли отточенное лезвие себе в грудь. (У Менелая перехватывает дыхание: с этой мерзавки станется лишить его столь близкой и желанной мести.) Тут Елена подхватывает длинный черный локон и отсекает кончик. Тот падает в золотую чашу, и раб шагает к безумной Кассандре, одной из многих дочерей Приама.

Несмотря на трудности и опасности, сопряженные с доставкой дров со склонов Иды, сруб удался на славу. Пусть и не сотня футов с каждой стороны, как делали прежде – иначе на площади не осталось бы места для толпы, – а всего лишь тридцать, зато гораздо выше обычного, почти до балкона. Наверх ведут широкие ступени, каждая представляет собой отдельную платформу. Внушительную кучу дров скрепляют и поддерживают крепкие брусья из Парисова дворца.

Могучие товарищи поднимают носилки на маленькую площадку на вершине сруба. Гектор ждет у подножия широкой лестницы.

Мужчины, привыкшие участвовать и в бойнях, и в жертвоприношениях, – а в конце концов, думает Менелай, какая между ними разница? – быстро и ловко перерезают шеи овцам, сцеживают кровь в церемониальные чаши, снимают шкуры и обдирают жир. В него-то и заворачивают мертвеца, будто кусок подгорелого мяса в мягкий хлеб.

Освежеванных животных относят на самый верх и кладут подле мертвого тела. Из храма появляются девственницы в полном церемониальном облачении, с опущенными на лица покрывалами. Девушкам не полагается приближаться к срубу – они лишь подают бывшим телохранителям Париса двуручные кувшины с маслом и медом. Воины поднимаются по ступеням и с великой осторожностью опускают сосуды у тела.

Из десяти любимых коней Париса отбирают четырех лучших, и Гектор длинным ножом покойного брата перерезает им горло, переходя от одного к другому так стремительно, что даже умные, прекрасно обученные животные не успевают отреагировать.

Ахиллес с безумным рвением и нечеловеческой силой забрасывает четырех коней одного за другим на высокую деревянную пирамиду, каждого следующего на более высокий ярус.

Раб Париса выводит на свободное место любимых хозяйских псов. Гектор поочередно поглаживает их и чешет за ушами. Потом задумывается, будто припоминая все те разы, когда брат кормил их со стола и брал на охоту в горы или болотистые низины.

Гектор выбирает двух псов и кивает рабам, чтобы увели остальных. С минуту он ласково треплет каждого пса по загривку, словно желая угостить лакомой косточкой, затем перерезает им горло с такой силой, что чуть не отсекает головы. Убитых собак он сам кидает на сруб, и те падают намного выше мертвых коней, у подножия носилок.

А вот теперь – сюрприз.

Десять меднодоспешных троянцев и десять меднодоспешных ахейских копейщиков выкатывают телегу. На ней стоит клетка. В клетке – бог.

3

Кассандра наблюдала за погребальным обрядом с высокого балкона на стене Зевсова храма, и ее все сильнее захлестывала обреченность. Когда же на главную площадь Илиона выехала телега, запряженная не волами и не лошадьми, а восемью отборными троянскими воинами, телега, единственную поклажу которой составляла клетка с обреченным богом, Кассандра едва не упала в обморок.

Елена подхватила ее за локоть.

– Что с тобой? – шепнула гречанка, ее подруга, вместе с Парисом накликавшая на Трою все бедствия последних девяти лет.

– Это безумие, – прошептала Кассандра, прислоняясь к мраморной стене.

Чье безумие имелось в виду – ее ли собственное, или тех, кто задумал принести в жертву бога, или всей этой долгой войны, или Менелая, стоящего внизу во дворе (его нарастающее безумие Кассандра ощущала последний час, словно бурю, которую насылает Зевс), – она не пояснила. Да и сама не знала.

Пленного бога, упрятанного не только за стальные прутья, вбитые в телегу, но и в незримый силовой кокон моравеков, звали Дионисием, или Дионисом. Сын Зевса от Семелы, он был богом пьянства, распутства и неукротимого экстаза. Кассандра, с детства служившая Аполлону – убийце Париса, – тем не менее не раз и довольно близко общалась с Дионисом. С начала войны он единственный из богов попал в плен. Богоподобный Ахиллес одолел его в бою, магия моравеков не позволила побежденному квант-телепортироваться, хитроумный Одиссей убедил его сдаться, а в плену Диониса удерживал одолженный у роквеков энергетический щит, который сейчас мерцал и колыхался, как нагретый воздух в полуденный зной.

Для бога Дионис выглядел несолидно: жалкие шесть футов роста, бледная кожа, пухлые, даже по человеческим меркам, формы, копна каштаново-золотистых кудрей и жидкая, как у подростка, бороденка.

Телега остановилась. Гектор отпер клетку, потянулся сквозь полупроницаемое силовое поле и вытащил Диониса на первую ступень погребального сруба. Ахиллес тоже положил руку на загривок бога-коротышки.

– Деицид, – прошептала Кассандра. – Богоубийство. Безумие и деицид.

Елена, Приам, Андромаха и прочие на балконе пропустили ее слова мимо ушей. Все взгляды были прикованы к бледному богу и двум статным, закованным в бронзу смертным.

Если тихий голос прорицателя Гелена потонул в дыхании ветра и ропоте толпы, то голос Гектора зычно прокатился над заполненной людьми площадью, отразившись эхом от высоких башен и стен Илиона; пожалуй, его было слышно даже на вершине Иды во многих лигах на востоке.

– Возлюбленный брат Парис, мы собрались здесь, чтобы сказать тебе прощай – да так, чтобы ты услышал нас даже там, куда ушел, в глубинах Обители Смерти. Прими этот сладкий мед, лучшее масло, твоих любимых коней, самых верных собак. И наконец, я жертвую тебе вот этого бога, Зевсова сына, чье сало послужит пищей голодному пламени и ускорит твой переход в Аид!

Гектор вытащил меч. Силовое поле затрепетало и растворилось, однако Дионис по-прежнему оставался в ручных и ножных кандалах.

– Можно мне сказать? – спросил маленький бледный бог. Голос его разносился не так далеко, как голос Гектора.

Гектор задумался.

– Дайте слово богу! – выкрикнул провидец Гелен, стоявший по правую руку от царя на балконе Зевсова храма.

– Дайте слово богу! – крикнул ахейский птицегадатель Калхас подле Менелая.

Гектор нахмурился, потом кивнул:

– Скажи свое последнее слово, Зевсов пащенок. Но даже если это будет молитва к отцу, она тебя не спасет. Нынче ты станешь начатком на погребальном костре моего брата.

Дионис улыбнулся, но как-то криво, неуверенно даже для человека, не то что для бога.

– Ахейцы и жители Трои! – воззвал тучный божок с жидкой бороденкой. – Вы не можете убить бессмертного. Глупцы! Я родился во чреве погибели. Дитя Зевса, уже в пору младенчества я забавлялся с игрушками, которые, по словам пророков, могли принадлежать лишь новому правителю мира: игральными костями, мячиком, волчком, золотыми яблоками, трещоткой и клоком шерсти… Однако титаны, те, кого мой отец одолел и забросил в Тартар, эту преисподнюю преисподних, кошмарное царство под царством мертвых, где витает сейчас, подобно кишечным газам, душа вашего брата Париса, набелили себе лица мелом, явились, точно духи покойных, напали на меня и разорвали голыми белыми руками на семь частей, швырнули в кипящий котел, стоявший тут же на треножнике, над пламенем куда более жарким, чем ваш убогий костерок…

– Ты закончил? – спросил Гектор, поднимая меч.

– Почти. – Голос Диониса звучал уже гораздо веселее и громче, отдаваясь эхом от далеких стен, которые только что гудели от слов Гектора. – Меня сварили, потом поджарили на семи вертелах, и аппетитный запах моего мяса привлек на пиршество самого Зевса, пожелавшего отведать сладкое кушанье. Однако, заметив на вертеле детский череп и ручки сына в бульоне, отец поразил титанов молниями и зашвырнул обратно в Тартар, где они по сей день жестоко страдают и трепещут от ужаса.

– Это все? – произнес Гектор.

– Почти. – Дионис обратился лицом к царю Приаму и прочим важным персонам, собравшимся на балконе святилища Зевса. Теперь уже маленький божок ревел как бык. – Впрочем, кое-кто утверждает, будто бы мои вареные останки были брошены на землю, где их собрала Деметра, и так появились первые виноградные лозы, дающие вам вино. Уцелел лишь один кусочек моего тела. Его-то Паллада Афина и отнесла Зевсу, который доверил крадиайос Дионисос Гипте – это малоазиатское имя Великой Матери Реи, – чтобы та выносила меня в своей голове. Отец употребил эти слова – крадиайос Дионисос – как своего рода каламбур, ибо крадиа на древнем языке означает «сердце», а крада – «фиговое дерево», то есть…

– Хватит! – воскликнул Гектор. – Бесконечная болтовня не продлит твою песью жизнь. Договаривай в десяти словах, или я сам тебя оборву.

– Съешь меня, – сказал Дионис.

Гектор обеими руками поднял тяжелый меч и обезглавил бога.

Толпа троянцев и греков ахнула. Воины попятились, как один человек. Несколько мгновений обезглавленное тело стояло, пошатываясь, на нижней платформе, затем рухнуло, точно марионетка, у которой разом обрезали нити. Гектор ухватил упавшую голову с широко разинутым ртом, поднял за жидкую бороденку и закинул высоко на сруб, между конскими и собачьими трупами.

Работая мечом как топором, он ловко отсек Дионису сначала руки, потом ноги, потом гениталии, разбрасывая отрезанные части по всему срубу – впрочем, не слишком близко к смертному ложу Париса, чьи благородные кости воинам нужно будет собрать среди золы, отделив от недостойных останков собак, жеребцов и бога. Наконец Гектор разрубил торс на множество мясных кусков; бо́льшая часть пошла на костер, остальное полетело на корм уцелевшим собакам Париса, которых до сей минуты держали на привязи, а теперь спустили.

Как только хрящи и кости были окончательно разрублены, над жалкими останками Диониса поднялось черное облако, будто стая невидимого гнуса или маленькая дымовая воронка завертелась в воздухе, да так яростно, что Гектору пришлось прервать свою мрачную работу и отступить назад. Шеренги троянских и ахейских героев отпрянули еще на шаг, а женщины на стене завопили, прикрывая лица руками и покрывалами.

Но вот облако рассеялось; Гектор швырнул на вершину дровяной кучи оставшиеся розовато-белые, словно тесто, куски мяса, поддел ногой позвоночник и ребра жертвы, пинком отправил их на толстую охапку хвороста и принялся снимать обагренные доспехи. Прислужники торопливо унесли прочь забрызганную бронзу. Один из рабов поставил таз с водой. Высокий, статный герой дочиста омыл от крови руки и лоб и принял предложенное полотенце.

Оставшись в одной тунике и сандалиях, Гектор поднял над головой золотую чашу с только что срезанными прядями, взошел по широкой лестнице на вершину, где покоилось просмоленное ложе, и высыпал волосы дорогих Парису людей на голубой покров. Тут у Скейских ворот показался бегун – самый стремительный из всех, кто принимал участие в Троянских играх. С длинным факелом в руках он устремился сквозь толпу воинов и простых зрителей – те едва успевали почтительно расступаться – и взлетел по широким ступеням на вершину сруба.

Бегун передал факел Гектору, склонился в поклоне и, не поднимая головы, пятясь спустился по лестнице.

Менелай возводит глаза и видит, как на город наползает черная туча.

– Феб-Аполлон омрачает день, – шепчет Одиссей.

Стоит Гектору опустить конец факела к просмоленным дровам, обильно политым туком жертв, как налетает холодный западный ветер. Дерево чадит, но не загорается.

У Менелая, всегда более пылкого в битвах, чем расчетливый Агамемнон и прочие хладнокровные греки-убийцы, начинает гулко стучать сердце: близок час расплаты. Он не боится смерти, лишь бы эта гадина Елена, визжа, низверглась в Аид первой. Будь его воля, изменницу поглотили бы глубокие бездны Тартара, где по сей день вопят и корчатся средь мрака, боли и рева титаны, о которых разглагольствовал покойный Дионис.

По знаку Гектора быстроногий Ахиллес подает бывшему врагу два полных доверху кубка и сходит вниз по широкой лестнице.

– О ветры запада и севера! – кричит Гектор, поднимая кубки. – О шумный Зефир и Борей с холодными перстами! Прилетите и разожгите своим дыханием костер, где возложен Парис, о котором скорбят все троянцы и даже достойные аргивяне! Явись, Борей, явись, Зефир, раздуйте палящее пламя! Обещаю вам щедрые жертвы и возлияния из пенистых кубков!

Высоко на храмовом балконе Елена склоняется к Андромахе и шепчет:

– Безумие. Он потерял рассудок. Наш возлюбленный Гектор молит богов, с которыми мы воюем, чтобы они помогли сжечь тело обезглавленного им бога!

Андромаха не успевает ответить. Укрывшаяся в тени Кассандра разражается хохотом, так что Приам и стоящие рядом старейшины сердито на нее косятся.

Кассандра не обращает внимания на укоризненные взгляды и на шиканье Елены и Андромахи.

– Безззумие, да. Я и говорила, что это безумие. Безумие, что Менелай зззамышляет через несколько мгновений убить тебя, Елена, так же кроваво, как Гектор убил Диониса.

– О чем ты, Кассандра? – шепчет Елена, однако лицо ее бледнеет.

Кассандра улыбается:

– Я говорю о твоей смерти, женщина. И она уже близка. Задержка лишь за костром, который не желает гореть.

– Менелай?

– Твой благородный супруг, – смеется Кассандра. – Твой бывший благородный супруг. Не тот, что гниет на куче дров, словно обугленная сорная трава. Разве не слышишь, как тяжело дышит Менелай, готовясь тебя зарезать? Не чуешь запах липкого пота? Не слышишь, как бьется злодейское сердце? Я слышу и чую.

Отвернувшись от погребальной сцены, Андромаха делает шаг в сторону Кассандры, чтобы увести ее с балкона в храм, подальше от лишних глаз и ушей.

Кассандра снова хохочет; в ее руке сверкает короткий, но отточенный кинжал.

– Попробуй тронь меня, стерва. Разделаю, как ты разделала сына рабыни, которого выдала за своего сына.

– Молчи! – шипит Андромаха. Ее глаза внезапно загораются гневом.

Приам и другие опять недовольно смотрят на женщин; слов этих туговатые на ухо старики явно не разобрали, зато безошибочно распознали свирепый тон шиканья и шепота.

У Елены трясутся руки.

– Кассандра, ты же сама говорила, что все твои мрачные предсказания оказались лживыми. Троя стоит, хотя ты сулила ей гибель месяцы назад. Приам жив, а не заколот в этом самом храме, как ты предрекала. Ахиллес и Гектор по-прежнему с нами, хотя ты годами утверждала, что оба погибнут еще до падения Илиона. Никого из нас, женщин, не увели в рабство, как ты предсказывала, да и ты не во дворце Агамемнона, где, как ты нам говорила, Клитемнестра заколет и царя, и тебя, и твоих младенцев. И Андромаха…

Кассандра запрокидывает голову и беззвучно воет. Внизу, под балконом, Гектор без устали сулит богам ветров прекрасные жертвы и возлияния сладкого вина, пусть только заполыхает огонь под телом его дорогого брата. Если бы человечество уже придумало театр, зрители наверняка бы сочли, что драма начинает граничить с фарсом.

– Это все ушло. – Кассандра водит острым лезвием по собственной белой руке. Кровь капает на мрамор, но Кассандра смотрит только на Елену и Андромаху. – Прежнего будущего больше нет, сестры. Мойры ушли навсегда. Наш мир и его судьба канули в небытие, на смену им явилось нечто новое – какой-то чуждый, неведомый космос. Однако ясновидение, этот проклятый дар Аполлона, не оставляет меня, сестры. Мгновение-другое – и Менелай устремится сюда, дабы вонзить клинок в твою прелестную грудь, о Елена Троянская. – Последние, полные издевки слова похожи на ядовитый плевок.

Елена хватает Кассандру за плечи. Андромаха вырывает у пророчицы кинжал, и женщины вдвоем заталкивают девушку за мраморные колонны, в холодный сумрак Зевсова храма. Там они прижимают ее к мраморным перилам и нависают над ней, словно фурии.

Андромаха подносит лезвие к бледной шее Кассандры.

– Мы долгие годы были подругами, – шипит жена Гектора, – но произнеси еще хоть слово, полоумная тварь, и я прирежу тебя, как свинью.

Кассандра улыбается.

Елена хватает запястье Андромахи – трудно сказать зачем; то ли чтобы остановить ее, то ли чтобы самой поучаствовать в убийстве. Другая ее рука по-прежнему лежит у Кассандры на плече.

– Менелай придет убить меня? – шепчет она злосчастной пророчице.

– Нынче он дважды придет за тобой и дважды ему помешают, – отвечает Кассандра без всякого выражения.

Ее затуманенные глаза уже ни на кого не смотрят. Ее улыбка превратилась в оскал.

– Когда это будет? – допытывается Елена. – И кто его остановит?

– Первый раз – когда запылает погребальный костер Париса, – бормочет Кассандра равнодушно, будто вспоминает детскую сказку. – Второй раз – когда костер догорит.

– Кто его остановит? – повторяет Елена.

– В первый раз на пути Менелая встанет жена Париса, – говорит Кассандра. Глаза у нее закатились, видны только белки. – Потом – Агамемнон и та, что жаждет убить Ахиллеса, Пентесилея^[3].

– Амазонка