Глава 6. Искусство остроумной беседы

Годы ученичества в «Саду изобилия» продолжали свой бесконечный виток. Безжалостная муштра под началом Акиры поглощала все мои дневные и ночные часы, превращая меня в послушный сосуд для вмещения классических творений айнов⁴.

Погруженная в эту безумную круговерть постижения увлекательных обрядов и премудростей, я временами забывалась в своем деревенском происхождении, как будто родилась в самих недрах аристократического сословия гейш. Навыки утонченного красноречия, тонкое владение нюансами мимики и телодвижений с каждым разом все больше отдаляли меня от изначальной дикарской природы.

Однако внезапные встречи с родными выбивали из этого самовосприятия и заново обнажали истоки моего воистину гадкого утенка. В краткие визиты домочадцев в обитель я воочию убеждалась в пропасти, отныне разделяющей меня и прежних близких.

После томительных ожиданий в комнатах для свиданий, исписанных благородными стихами и пропитанных ароматным дымом курильниц, наконец приходил черед встретиться с моими дорогими. Как только вереница сгорбленных крестьянских силуэтов просачивалась в приоткрытую створку, на их потрепанных лицах начинало проступать смущенное оцепенение и тень нескрываемой боязни.

Вот отец мой, некогда такой могучий, упадает в растерянном поклоне навзничь перед моими ступнями. Его узловатые кулаки неуверенно озираются в поисках приюта для растопыренных мозолистых пальцев. Я лишь жестом подаю знак, что он может преклонить колени в благоговейной позе.

За спиной старика маячит пригорбок сутулой спины матушки. На ее заплаканных глазах мерцают мутные росинки. Как-то странно кривятся в полуулыбке ее бескровные губы, будто пытаясь выразить то благодарность, то суеверный ужас перед моей новой ролью. После недолгих сетований о здравии, она повисает в немом оцепенении, покорно склонив поредевшую головку. Таковы были эти неудобные встречи с моими бывшими кровными.

Но как только я открывала уста для ответной фразы, настороженная тишина в помещении обрывалась. Выверенные модуляции голоса изящно перепадали от грудного бархата к заоблачным высотам прозрачного колоратурного стекла, бесконечно меняя ритмы и краски вдали и вблизи.

На фоне этой речитативной феерии гортанные оклики пришельцев из отчего дома обретали природный вид чудовищного хрипения. Лишенные должной школы, доморощенные простецы походили на воинство глухонемых изгоев, заблудившихся в мироздании ворожбы и заклинаний.

В такие минуты меня посещало царственное чувство превосходства над их убожеством. Порою мне даже хотелось заговорить со взмахами и позами танцовщицы в синтоистском храме, чтобы дополнительно растеребить в их сознании чувство собственной неотесанности. Но выдержка ученицы Акиры-сан все же удерживала меня от подобных жестов, так как они разили бы грубостью.

Вместо того я с деланным терпением принималась вести изысканную беседу о премудростях поэзии, философских трактатах или, на худой конец, курировать их в азах хороших манер по городскому этикету. Родные внимали мне с неизменным священным трепетом, нескрываемо напряженные и скованные в движениях.

Вслушиваясь в мои наставления, отец и мать едва заметно кивали, отчего рассыпались пыльцой перхоть и труха их дряхлых лбов. Отцово мощное тело бугрилось под тяжестью моих затейливых фраз. Скуластое крестьянское лицо его морщилось, силясь уловить мой экзистенциальный сказ.

– …Ведь ваша нога не должна тяжело выпирать вперед, – могла начать я обычный вящий урок. – Смотрите, вот так акцентируется грация, когда ты высоко выгибаешь шпоры и тихонько ставишь ногу на рейку…

И я медленно, торжественно повторяла для них пройденные мудреные шаги, один за другим высвечивая высокородный шарм в каждом своем дугообразном па.

Затем моя речь могла плавно перетекать в новое русло – пересказ памятников хайку или ракусю⁵ из творений древних мастеров. Длинными чарующими порциями я разливала в простецких ушах волны восторга, доселе сокрытые в догмах великих недоступных трактатов. Это были моменты поистине равновеликой радости – открывать непосвященным доступ в запретные края художественных форм и в то же время испытывать собственное превосходство в мудрости слова.

Вскоре после подобных душевных эпопей лики папеньки и маменьки обретали притупленное выражение – точно они плескались в омуте горних сфер, дремотно сонные и растерянные от всей этой свысока преподнесенной премудрости.

Братцы же, напротив, от подобных нравоучений терялись в открытую. Дремучие деревенские чадо из племени айнов! В них, тупиц, не влазили даже азы утонченных обычаев. Отважиться им на молвь по правилам изящной казуистики было равносильно подвигу прохождения семи огненных пропастей самурайской империи.

Тем не менее я старательно выделывала перед ними преогромнейшие рулады и выкрутасы голосовыми связками, прилагая немалое актерское мастерство. Парни недоуменно хлопали глазами, лишь флегматически кивая в притворном согласии с любой чепухой, вырвавшейся на свободу из моего курса речитативов. Пытаясь сохранить подобие смекалки, братовья жевали закорючки обрывков байки, которую и забывали через вдох-другой.

В печальные промежутки апатичного молчания мои родичи окончательно впадали в скуку, отчаянно коробясь от снобистских виршей их не по годам премудрого учителя. Тогда они просто обвисали на циновках, как кисло-квашеные поганки, воздевая к небесам чадящие блюдца опухших глаз. Нетрудно было догадаться, что мощные волны моих хитросплетений разбивались о недвижные грани их затурканных черепов.

Беспросветный примитивизм мирков простаков был поистине пагубен для мира словесной игры, для утонченной диалектики, в коей я так вольно резвилась благодаря сполна испитым урокам манеры гейш. Манерность моей речи ввергала родственников в смятение и немую тоску. С каждым разом я все неуклонней возносила себя над ними.

Наплевав в итоге на долг приличия, моя домашняя родня неминуемо отправлялась в обратный путь, густо благодаря меня за неоценимую милость аудиенции. Впрочем, даже сплевывая облегченные возгласы меж деревень, они ничуть не проникались итогами моих красноречивых уроков. Всё в них оставалось прежним, по-коровьи тупым и непросвещенным.

И чем дальше увеличивалась вселенная моей книжной мудрости, поданной в утонченных ризах красноречия, тем трагически огромней становился разрыв между нашими жизненными устоями. После очередного визита неотесанных и невежественных родичей, я убеждалась в горькой правде о реке времен, оттолкнувшей меня от родного тепла на темную для него сторону знаний.

С каждым месяцем эти свидания с родней становились все более бесцельными и печальными. Мы, точно жители из разных далеких стран, все чаще проводили встречи молча, раболепно созерцая друг друга под сводами пагоды. И если первое время эти визиты были долгожданным просветом к родному пепелищу души, то к концу первого года такие передышки стали напоминать череду встреч с посторонними людьми.

Наконец, мои дорогие поумнели настолько, что больше не стремились меня навещать. О чем я едва ли сожалела – ведь над моим естеством вполне довлел мир премудрых канонов и философий зацвета сакуры. Круг моей новой жизни был окончательно замкнут вокруг невидимой цитадели «Сада изобилия» и сосредоточен внутри ее резных ажурных стен.

Глава 7. Переход в майко

Как мимолетна юность и безоблачны ее дни! Кажется, лишь вчера я вступала в этот изысканный омут женского искусства гейш. А вот уже отзвенели первые мои пятнадцать вёсен, и пробил торжественный час посвящения в новую, более взрослую ипостась.

В тот судьбоносный день, едва проглянув из опочивальни на молочный прибой внешнего мира, я с радостным трепетом узрела, как двор обители уже пестрел разноцветными лепестками приготовляемого святилища. Служанки сбивались с ног, устилая тропинки узорами из крошечных майских лепестков – для моего же грядущего обряда вступления в цвет возраста.

В полном трепете от того, что после стольких лет обучения ждет меня окончательное посвящение в майко⁶, я долго совершала омовения и плела волосы в сложнейшие косы. Затем меня препроводили в опочивальню духов, где сэнсэй Акира со всей бесстрастностью равнодушной жрицы начала полагающиеся церемонии.

Впервые за все время обучения мне позволили обнажить свою плоть перед алтарем и фигурками святых. Полностью разоблачившись под бесстрастным оком наставницы, я, стоя на коленях, превратилась в послушную глину для ее творческих рук. Акира принялась старательно вымывать меня из родимчиков и покрывать ритуальными белилами самурайских жен.

Все это время не смел прозвучать ни единый звук из моих уст. В полном безмолвии, как невеста перед брачным ложем, я должна была принимать на себя каждый завиток румян и перламутрового сиянья, накладываемых изощренными ладонями Акиры-сан. Завершив декорирование моего алебастрового стана, мадам облачила меня в свежайшие муслиновые одеяния, благоухающие цветами сливы и орхидеи. В этот момент я уже всецело обрела верный облик натруженной японской дамы.

После бессловесных трудов преображения, на смену безропотному терпению пришел черед древних оберегов. В сумрачном полумраке пустой беседки меня заставили неподвижно вкушать парения благоуханных можжевельников в тазу и ритмично вслушиваться в отзвуки молитвенных гонгов.

Это был чудесный миг обретения истинного внутреннего зрения. Впервые я ощутила себя сродни сказочному нефриту, ценнейшей утвари царских палат – такова была незапятнанность и цельность моего нынешнего бытия. Из кометной россыпи собственных помыслов я черпала новые глубины уверенности, осознавая всей своей сутью, каким бледным фарфором спокойствия и хрупкости предстояло мне отныне быть перед миром.

И вот под заунывный вой сиплых флейт я была выведена на высокую огороженную галерею к пиршеству богов в почетной свите моих столь же юных и прекрасных подружек. Поочередно покручиваясь вокруг высоченных сакральных свеч, они одна за другой приветствовали мое возведение в сан майко под заливистые трели бессловесных гимнов.

Сопровождаемая бесстрастными лицами гейш, я присоединилась к медленному хороводу девиц, неспешно и смиренно ступая около них с опущенными веками. Ритуальное шествие завершалось изображением мистического возрождения через затяжной прыжок сквозь огненную арку. Яркие всполохи костра очистительно опалили меня, когда я с бесстрастным видом проследовала за остальными новообращенными адептками через пламя к новой жизни.

В оглушающем реве барабанов тайко и всплесков поющих чаш дайкин очутилась я перед главным алтарем в центре святилища. Там сидели некие пожилые и очень важные на вид дамы, которых мне прежде не доводилось видеть.

От их нездешнего взора исходила аура высшего духовного авторитета. Пред ними служащие монахини раскладывали мистические дары и выстраивали редкостные курильницы с волшебным дымом, который душистыми язычками скользил по угольно-черным изваяниям старца-аскета Эйаку.

Повергшись плашмя долу, я предстала перед взрослым советом сословия гейш. И тогда вперед выступила новая для меня наставница – древняя дама Изэнэми, знаменитая специалистка в ремеслах гейши. А еще была эта великая мадам знатоком древнего запретного целительства, производимого с помощью колдовских обрядов и пахучих дорогих трав, произрастающих в далеких нездешних краях. Забегая вперед, скажу, что владение этой скрытой наукой ох как сильно помогло мне в моей дальнейшей, полной приключений, жизни.

Но пока мне казалось, что заезженное даже не годами, а столетиями, лицо старухи обладало устрашающе-одухотворенной мощью самого бессмертия. Суровый, но не лишенный достоинства профиль напоминал шершавый мхом древесный ствол, по коре которого бродили зигзаги чудных символов.

В тот торжественный момент мадам Изэнэми приняла меня под крыло своего высочайшего нравственного совершенства, осыпая улыбкой прощальной дерзости мою глупую юность. С неизбывным уважением я припала устами к скрипучим ручищам старой гейши – и в моей чистой ученической душе осталось лишь спокойное, созданное истово-бесстрастным выражением ее лица.

Позже возле меня уже собралось целое сонмище юных подружек-красавиц, и неуклюже терся взявшийся невесть откуда целый выводок разномастных визгливых ребят-прислужников. Все мы, бывшие воспитанницы и арфистки обители, приступили к исполнению старейших гимнов разноцветными подголосками в честь важного события.

От этого густого полифонического амбре давно позабытое чувство детской сказочной эйфории скоропостижно завладело моим сознанием. Я улыбалась в едином порыве с другими девицами. В унисон с их испытанными интонациями я вдруг забыла обо всех перенесенных невзгодах, скорбях и страданиях минувших нескольких лет. Вместо болезненных воспоминаний во мне самопроизвольно всплывала лишь душераздирающая гамма восторга, жизнелюбия и девственного удовлетворения от столь радостного, торжественно-величавого обретения своей настоящей женской силы.

Когда же церемония постепенно сошла на убыль и последняя напевная трель умолкла за порогом святилища, я очнулась уже подле моей древней учительницы. Изэнэми без лишних ревербераций молча отправила меня с новоиспеченными подругами дальше следовать ее неукоснительным указаниям.

Одна из моих новых помощниц препроводила меня в комнатушку, где я поспешила облачиться в майко. Форма знаменитых платьев томэсодэ⁷ в узорах из китайского шелка сразу придала мне солидности и женственности. Эти невесомые облегающие дорогие ткани идеально оттеняли цветущий румянец моих юных ланит и подчеркивали болезненную худобу изящной статуры.

Хрупкие мои ступни вместе с тем излишне украсились неуклюжей деревянной подставой для надлежащего фасона майко. Переставляя ими путано, заковыляла я, волоча изнурительный хвост душистых тканей, повинуясь велениям новой строгой хозяйки. Прочие служанки испытующее меня осматривали на предмет неловкостей, которых я из последних сил старалась избежать.

Здесь, среди облаков аромата, я должна была спокойно усвоить и безвозмездно принять первые уроки жизненного опыта будущей дарительницы любви. Изэнэми величаво восседала на отдельном постаменте, извергая сухие вздохи из трубок и медленно выдыхая вместе с ними дымные тучки трактатов и новелл. Вслед за ней я неспешно впитывала в себя восточную метафизику гейшизма всеми своими душевными чакрами. Мои новые помощницы-манэко окружали меня, время от времени услаждая деликатным обрызгиванием благоухающих водиц.

В последующие несколько финальных лет моего наставления в хитроумный процесс замысловатой выучки была вплетена каждая отдельная клетка моего существа. Под строгим крылом мадам я постигала и накапливала в себе все доступные достижения метафизического знания древней культуры – от Асуки⁸ до наших дней. Я попеременно с утренней зари и до забрезжения предзакатов долбила все тончайшие нюансы танцевального мастерства и музыкальной просодии, технические навыки работы с льняными холстами и украшения лаком, инструментальной игры, основанной на принципах многозвучной гармонии, сложные методики проведения ароматических ритуалов и окуриваний, а также многопредметный театральный арсенал вплоть до лжеакробатики и завораживающей дрожи кукол-марионеток.

Сумма подобной специализации, честно говоря, зачастую выводила меня из состояния сомнамбулического безропотного ученичества к роли истинной служанки искусств и перенаправляла в некое вдохновенное причастие к вселенской душе от мира порочного и скаредного бытия. Поскольку опытная мадам с каждым сеансом обучения все беспощаднее подвергала меня сокрушительной экзекуции собственной закалки и нравственных настроений, я незаметно впиталась в сферу ее энергетических посылов и мистических прозрений.

Я выпорхнула из фигуры прежней живой статуэтки и переродилась в дивную крылатую птицу счастливых омрачений и просветлений, дарованных древней мудростью таинственных жриц любви. Мой танцевальный хоровод, виртуозные жонглерские способности, разогретые в огне ночных репетиций и мистерий, со временем обрели невиданную утонченную пластику, приобщившись к духу запретных наслаждений пикантной атмосферы гейш.

Я изощрялась в разножанровом флирте, отхватывая мельчайшие мгновения удовольствий в сладостно неумолимом стоне гостиных обители. С каждым новым танцем, ритмом я все чаще впадала в милые сентиментальные перепалки с воздыхателями и покровителями, круг которых начал образовываться вокруг меня. Душа моя уязвлялась благородными оковами чувств, кокетливо-обольстительных устремлений, дерзких намеков. Озоруя играми глазок, колыханиями узорных опахал и нарочито смущенными придыханиями, я вдохновенно радела одному лишь возвышенному ремеслу полуночных фей – разжигать томные страсти сокровенной услады и осмеивать их своим таинственным жизнелюбием.

Я столь много сил и таланта вкладывала в овладение этим искусством соблазнительных даров, ведь оно давало мне надежду обрести когда-нибудь заветную жизненную стойкость и душевное равновесие в зрелых годах. В нем мне грезилось мое предназначение в цветущей поре, и достичь его вершин можно было лишь под управлением моей престарелой наставницы.

Постепенно Изэнэми приучила меня с пугающей ясностью постигать изъяны абстрактной науки получения эстетического наслаждения. Доскональным штудированием моих пристрастий и наставлениями эта почитаемая гейша окончательно вылепила из меня безупречное олицетворение сладострастного суесловия и обаяния ради успешного служения во времена надвигающейся фривольной карьеры.

Ее умелая рука поспешно продвигала меня от младенческой неискушенности прямиком к полной зрелости в области принадлежности к касте красных фонарей. И как бы остро я при случае не переосмысляла в себе эту разительную метаморфозу от наивности духа к премудрой разглагольствующей эротоманке, после каждой нашей совместной студии ароматический навык томного обольщения вырастал во мне с неимоверным усердием.

Но, думая об истоках своего пути, я всегда невольно вспоминаю мятежную Окику – мою давнюю подружку, ставшую полной противоположностью моей судьбы. Дочь некогда родовитых, но обедневших самураев, она, подобно мне, оказалась заложницей «Сада изобилия» из-за отцовских долгов.

Только в отличие от моей смиренной участи деревенской затворницы, гордая Окику с самого начала вела себя как свирепый хищник, загнанный в ловушку. Ее норовистый нрав никак не желал подчиняться строгим порядкам обители. То и дело дерзкая красавица поднимала мятеж, испытывая железобетонную выдержку наставниц разными выходками.

В те дни, когда я постигала изысканные методики сдержанности и покорности под крылом мадам Изэнэми, вольнолюбивая Окику оставалась самой буйной и своенравной духом из всех моих сверстниц. Она яростно противилась нашему воспитанию, громогласно отвергая участь домашней затворницы.

Упрямица невзлюбила нашу учительницу с первой же встречи. Строптивый огонек в ее живых глазах никак не желал потухать от ледяного дыхания старой мадам. Окику объявляла голодовки, мастерила дерзкие розыгрыши, зачастую в открытую потешалась над бесценными наставлениями Изэнэми.

– Разве это жизнь – вечное заключение в клетке между четырех стен? – частенько возмущалась она передо мной со слезами вызова на глазах. – Нас держат тут будто певчих канареек, дабы мы услаждали лишь немногих счастливцев своим жалким чириканьем в золоченой темнице!

В такие минуты буйной исступленной откровенности, когда возвышенную словесность Окику сменял самый грубый сленг, она походила на разъяренную россомаху. Подруга с болью исторгала из недр души яростный крик отчаяния, сжимая изогнутые пальцы в судорожные кренделя. Ее алые губы кривились от горечи произнесенных жалоб, резкие вибрации ноздрей раздували зрачки гневных очей.