Опыты

 
…Каждый был молод, красив был и строен. И что же?
Время безжалостно годы на лицах итожит.
Вздрогнешь, однажды очнувшись… Любить, но кого же?
 
 
Радуйся каждой минуте, не говори: «Навсегда!»
Канет и наша любовь, как другие твои, в никуда,
И не воротишь… На время – не стоит труда.
 
 
Выслушай, девочка, доводы мысли несложной:
Страсть не однажды ещё и головку и сердце
встревожит.
Будь благодарна минуте… А вечно любить невозможно.
 

2005

«Люблю я в утреннем трамвае…»

 
Люблю я в утреннем трамвае
иль в электричке где-нибудь —
в ушко девчоночье, играя:
– А вы – красавица! – шепнуть.
 
 
Как благодарно покраснеет
ещё не женская щека,
и в сумку спрячет поскорее
тетрадку школьную рука.
 
 
Душа стремится в мир открытый
ещё неведомых страстей, —
и я, весёлый и небритый,
кажусь таким прекрасным ей.
 
 
Вагон набит, что не качнуться,
не отвести лица от глаз…
Не доведись ей вдруг очнуться
от наваждения сейчас!
 

1978; из рукописи книги «Городская окраина»

«Опьянит иудейская гневная кровь…»

 
Опьянит иудейская гневная кровь,
встанет чёрная мгла, опаляя ресницы,
в глубине неподвижных змеиных зрачков,
и безжалостным жалом язык раздвоится…
 
 
Так незримо, так верно хранимый тобой,
я оставлен тобой. Впереди – неизбежность
пустоты. Пустота мне осталась, да боль,
да голодная нежность…
 

1987

«…И память, что древнее глаз твоих…»

 
…И память, что древнее глаз твоих
(глаз дорогих, заплаканных и вечных),
мне воскресит и свет, стоявший в них,
и шорох в складках траурных оплечий,
и многоцветный шерстяной базар,
и россыпь звёзд по белым плоским крышам;
напомнит мне дневной пустыни жар
и холод ночи на песке остывшем.
 
 
Я помню всё: и тёмный гнев толпы,
и страх в глазах нечаянной блудницы.
Но – Кто из вас, —
Он скажет, —
без греха…
И у Святыни искупительной Креста
в час торжества и муки не они ли
Ему сияли – в е ч н ы е глаза…
 
 
И милосердья редкий дар впустую
растратишь ты, не обретя л ю д е й.
И в дни стыда узнаешь муку злую
больной беседы с памятью своей. —
Одежды белые тебя позвали,
слезой омылась и – душой чиста —
на зов уходишь, зная без печали,
как за спиной клубится пустота
всех прошлых дней (ни пожалеть, ни вспомнить,
ни воротиться в клятое жильё).
Твоя молитва – лепет губ сыновних,
его глаза – прощение твоё.
 

1987

«Не дай мне Бог в твоих ночных глазах…»

 
Не дай мне Бог в твоих ночных глазах
прозреть однажды тайну и томленье.
Когда душа замрёт в оцепененье,
а в дом войдут предательство и страх
стопами тихими…
 
 
Я не того боюсь,
что мой позор замечен и ославлен
другими будет; не того боюсь,
что свяжут имя доброе с бесславьем
в худых словах…
 
 
Что в них? Ещё одна
морщина лишняя да правота сознанья
или, верней, сознанье правоты
своих же давних слов о чувстве стада
и стадных чувствах.
 
 
Не того боюсь.
Страшна тоска бессонная, глухая,
в которой мысли отдыха не знают,
и не поднять глаза, и некуда пойти, —
её лишь смерть забвением излечит
(другой – в е л и к и й – муж знаком был с нею, —
и стал под пистолет); тоска глухая
страшна, – не дай мне Бог
знакомства с нею.
 
 
Как страшно в одиночестве земном
последней веры в верное лишиться,
слов правды ждать – и этих слов страшиться, —
в единый миг покой, и честь, и дом —
в с ё п о т е р я в.
 

1987

«Пустышка, хищница, притворщица по-женски…»

 
Пустышка, хищница, притворщица по-женски
клянётся вечностью… На вечер ли, на час ли?
Лови жураву в небе, жди блаженства —
напрасны хлопоты! И ты не будешь счастлив.
Очнёшься: жизнь прошла темно и пошло.
Но так светло сияют имена
возлюбленных, – с кем потерялся в прошлом,
с кем не испил супружества до дна.
 

1998

«Так долго болен, что ни сна, ни сил…»

 
Так долго болен, что ни сна, ни сил
принять бессонницу как указанье свыше
на дар страдания, о коем ты просил
и про который, р а д у я с ь, напишешь.
Всё бередило душу: вязкий спор
о зле еврейства для страны великой,
засилье рифм на стыках строк и крики
орды мальчишек, полонившей двор.
 
 
Уж полночь. В нежной полумгле пестрят
немые тени одеяньем грубым.
Прислушаемся, как часы стучат,
как – обрываясь – лёд стучит по трубам.
Лишь эти звуки. В мире жизни нет.
Уснуло всё. Громады спящих зданий
затемнены; чуть брезжит тусклый свет
шальной звезды, не трогая сознанья.
 
 
И не найти забвенья ни в вине,
ни в женщине, с которой пьёшь, тоскуя.
– Дружок, ты плачешь? плачешь ты… а мне
заказано и плакать в ночь такую.
И час такой врагу не пожелать,
всю пустоту немых небес измеря.
Бродить в тоске и молча повторять:
– Приди на помощь моему неверью…
Возьми талант, поставь беду у двери, —
но отвори молчание своё,
но возврати горчайшую потерю —
вкус жизни, сладкое земное питиё…
 

1986

Ирина

1

 
Не переступай порога назад, есть такая примета.
Или останься – или простимся в конце концов.
…Уже за звенящей чертой турникета
растерянное твоё лицо.
 
 
Всё. Уносят тебя лошадиные силы
в аэрофлотовском исполнении,
уносит тебя домой семейства антоновых птица.
И, как назло, погода лётная, не осенняя, —
не тучами даже – облачком небо не замутится.
Аэрофлот! Твой порт для нас как место Лобное.
Но нет тебе дела до слёз.
Быстро, выгодно и удобно
любимую мою унёс.
…Пусто в порту до жути.
Губы мусолят «Приму».
А впрочем, чем чёрт не шутит,
вдруг телеграмму примут?
 
 
Телеграмма на борт самолёта АН_24,
выполняющего рейс В_398 по маршруту
«Иркутск – Чита – Чульман – Алдан»
 
 
«Один я в огромном зале,
одна ты под небесами.
Любимая! Мы и не знали,
что счастье повсюду с нами.
В твоём седьмом общежитии
окна распахнуты настежь,
стрекозы просят впустить их
у нас переждать ненастье.
Разве это не счастье,
разве природа обманет?
Или в предутреннем, раннем —
просыпаясь ещё до света, —
вязком ангарском тумане
согреваться одной сигаретой…
Разве не счастье это?
Помнишь, ситцевым летом
бежали пригорком пьяным?..
За университетским лесом
есть наша с тобой поляна,
где так быстролётны дни.
Разве не счастье они?
Нет на душе брони,
сердце не сможет в стали, —
и ты навсегда сохрани
всё, чем счастливыми стали.
Любимая, мы не знали…»
 

1978; из рукописи книги «Городская окраина»

2

 
Только десять часов на свиданье отпущено было нам.
И уже расстаёмся, единой минуты не медля.
Ты осталась одна (ни родных, ни знакомых) на станции
Зилово,
 
 
на 6668-м километре.
 
 
Одиноко пошла по платформе двухмастным зверёнышем —
в чёрной шубке и шапке из жаркого меха лисы,
показавшись на миг беззащитным и робким детёнышем,
потерявшим семью и не знавшим законов лесных.
 
 
Пахло угольным дымом. Ладонь холодела от поручня.
Клубом белого пара, вздохнув, одевался вокзал.
И обиженный сон, дожидавшийся, кажется, с полночи —
не увиденный нами, забыто в подушке лежал.
 
 
Где-то справа граница, и поезд торопится влево.
Стынут мёрзлые шпалы. Вагоны идут чередой.
…Я вгрызаюсь зубами в кусочек хрустящего хлеба,
что на завтраке был второпях недоеден тобой.
 

1978; из рукописи книги «Городская окраина»

3

 
В полночный час в домах знакомых
ищу приметные черты.
Быть может, в уличных изломах
случайно встретишься и ты.
Шагни неслышно, не приветствуй,
вспугни плащом воронью мглу.
 
 
…Другим досталась по наследству
кровать скрипучая в углу.
(Вот эту родинку из детства
не позабуду. Как иглу
укола совести— картинку
прощанья помню, – грустен, тих.)
Другие тянут крохотинку
стипендий нищенских своих,
ржаного хлеба четвертинку
беря к обеду на двоих…
 
 
Когда бы знать, что будет с нами,
когда бы вещим верить снам!
Любовь убитую мы сами
похоронили. Не руками, —
но не отмыть ладоней нам.
 

1979; из рукописи книги «Городская окраина»

Признание

I

 
…Не зови меня домой,
ввечеру не жди, родимая.
Улетаю в край иной,
уплываю в небо дивное
вместе с девой молодой,
с юной, чувственной красой.
 
 
…И потомки обезьян
зло галдят, глядят растерянно:
вот опять он волей пьян, —
несмирённый, неумеренный.
Где понять – постылым – им,
что в любви на том стоим, —
белый свет нам в радость дан,
а грехи – не вами меряны!
 

II

 
Нам будущего нет, а есть одно сегодня.
Обманны ночи, дни. Обманны вечера.
Враждебен мир. Молва прилипчива, как сводня.
А вместо прошлых лет ничтожное вчера.
 
 
Прости меня за то, что я живу – не в теле,
не в шпорах, не в усах, невещный мир любя.
…Не для тебя, мой свет, вставать чем свет с постели,
и поздние труды мои не для тебя.
 
 
Я плоть твою люблю. И всякий раз – как в морок,
как в обморок – в тебя без памяти летя,
очнёшься и вздохнёшь: «А ведь уже под сорок!
Могла бы дочкой быть.
Бесстыдница.
Дитя…»
 

1992–1993

«Бес в ребро…»

 
Бес в ребро, —
не бывает лишнего…
 
 
Беззаботный и светлый смех
мне напомнит меня, давнишнего,
столь же жадного до утех.
 
 
Только мысль моя, крепко пряча
крохи выстраданного в тиши,
с грустью зоркой, с тоскою зрячей
рыщет ночью во тьме горячей —
и в потёмках живой души.
И уже не простят измены,
и тебя уличат во лжи
эти лестницы, эти стены,
эти первые этажи!
 
 
Год за годом тончает пряжево
дней моих, —
и не гаснет свет
над страницей Устава княжьего:
«Аще мужъ отъ жены блядетъ…»
 

1995

«…От бедной женщины, в которой свет погас…»

 
…От бедной женщины, в которой свет погас, —
давно забытое припоминая сходство,
не отвести заворожённых глаз,
на миг пленяясь красотой уродства.
Желанья тайные вдруг посещают нас,
и чувства новые в них постигаем мы,
когда колдует добрый дух зимы, —
свеченье снега в сумеречный час…
 

1986

«Желанный поздний час. Соседи спят, похоже…»

 
Желанный поздний час. Соседи спят, похоже.
Под воровской ногой молчит ступенек ряд.
Знакомый скрип дверей. Всегда одно и то же.
Так будет через день. Так было – день назад.
 
 
В квартире холодок. Халат и книги мужа.
Его цветной портрет. Красивый, крепкий рот.
Муж – гвардии сержант – второе лето служит
и письма о любви бесплатной почтой шлёт.
 
 
О, как твоё плечо знакомо и упруго,
как ты нежна сейчас, как честен кроткий взгляд…
Давай-ка помолчим, полночная подруга!
Сюжет давно избит. Никто не виноват.
 

1980; из рукописи книги «Городская окраина»

Над старой летописью

 
Крёстный мой, святой Георгий,
усмиритель гнусных оргий,
на грудастом на коне,
во сияющей броне,
держитъ въ руцѣ копiе,
тычетъ Змiя въ жопiе.
 
 
Вот и я, к р е щ ё н н ы й к р о в ь ю,
мог бы справиться с любовью,
мог бы беса побороть – и
мог бы властвовать над плотью, —
под уздцы вести её,
облачась в стальные латы.
 

Да куда там…

2006

Голубица

 
Вам розными быть в приговорах судьбы однозначной.
И как к тебе выйти из теми обрушенных лет?
Но вышла – она, – и была эта ночь первобрачной,
и дымен был в комнате пёстрый танцующий свет.
 
 
Среди золотых, голубых, огневеющих, искорок прочих —
ты мог ли представить, могли ли такие присниться
слова поутру после вашей единственной ночи:
 

«Лети, голубица!»

1994

«…А нынче – в месяц-ветродуй…»

 
…А нынче – в месяц-ветродуй —
китаец-маг, колдун Фэн Шуй
решил, что близкие должны
меня покинуть. Не нужны
мне ни семья и ни друзья,
и пусть один тоскую я…
Ещё любимых сжался круг, —
ни добрых лиц, ни тёплых рук
и ни сердечного огня.
Утраты свыше решены…
 
 
Так незаметно год прошёл,
и новогодний грянул стол.
 
 
И вот – ни сына, ни жены
и ни другой. И не слышны
друзей и смех и разговор.