Будучи в столице Исана Удонтхани, я оказался в дилерском салоне моторикш, где познакомился с Энрике Леоном, авиадиспетчером с Канарских островов, не доработавшим до пенсии два года. Дома у него остались бывшая жена и взрослые дети. Энрике пришел в салон, чтобы купить тук-тук для своей новой тайской жены, которая на двадцать восемь лет моложе него. Леон все тщательно спланировал: он приобрел участок земли в деревне своей жены, где проживало не более пятисот человек, и вот уже несколько месяцев строил там дом, где рассчитывал провести остаток дней. Бывший авиадиспетчер рассказал мне, что провел брачную ночь на полу в помещении без электричества и водопровода. Деревня встречала его как спасителя, который принесет в этот забытый богом и туристами уголок благополучие и процветание. Единственной надеждой всех тамошних семей было, что кому-то из дочерей удастся охомутать мужа-фаранга. Пожалуй, это и в самом деле лучше, чем отправлять их на заработки в бангкокские бары, где на них повесят номерок и отправят танцевать перед иностранцами, чтобы те выбрали себе спутницу на ночь.

При этом бывшего авиадиспетчера не сильно волновал тот факт, что, согласно статистике судов Удонтхани, половина смешанных браков заканчивается разводом, нередко разорительным для мужчин, не знающих местных традиций, законов, а также талантов тайских женщин по части изображения влюбленности. Шотландец Чарльз Лоу – одна из жертв, сполна испивших чашу жестокого разочарования, взявшийся после этого оберегать неопытных иностранцев, – рассказывал мне истории, которых вполне хватило бы на целый сериал: о школьном учителе из Англии, чья невеста сбежала с деньгами, отправленными ей на строительство брачного гнездышка; о человеке, которого чуть не убили новые родственники; о бельгийском пенсионере, который разрешил жене взять в дом якобы оставшегося без работы брата, а потом застукал их в кровати и выяснил, что то был никакой не брат, но первый муж.

Энрике Леон, однако же, и слышать ничего не желал об этих ужасах: «Тайки – женщины покорные, никогда не говорят тебе “нет” и не морочат голову. Она купает меня на ночь, делает мне массаж и стрижет ногти на ногах. Чего еще надо мужчине для счастья?»

К моменту, когда я познакомился с Леоном, правительство Таиланда вот уже несколько лет вело кампанию по обелению репутации тайских женщин, променянной злополучным министром на иностранную валюту. Видимо, кто-то внезапно осознал, что этой стране с райскими пляжами и природой, очаровательными людьми и вкуснейшей едой не обязательно торговать своими женщинами, чтобы привлечь иностранцев. В результате на билбордах на въезде в Паттайю – город на побережье, превратившийся в столицу проституции Азии, – появились фотографии семей, наслаждающихся пляжным отдыхом и аквапарками. Полиция принялась проводить точечные облавы для борьбы с пороком, хотя на деле это была скорее игра на публику, чтобы содрать с соответствующих заведений побольше денег за право сохранить бизнес. Журналисты начали получать звоночки от властей о том, что им не стоит писать статьи о проституции – излюбленной теме всех новоприбывших. Как-то утром меня разбудил звонок от инспектора полиции. С подозрительной загадочностью в голосе он сообщил, что хочет обсудить со мной один деликатный вопрос. По дороге на встречу я судорожно ломал голову, какие преступления мог совершить в недавнем прошлом. Дал взятку дорожной полиции, чтобы не платить штраф? Слишком банально. Проблемы с налоговой? Мне был знаком только один иностранец, который вообще платил хоть какие-то налоги, и это был я сам. За несколько дней до звонка вышла моя статья с критикой в адрес монархии, к которой в Таиланде относятся с религиозным трепетом, и я решил, что речь пойдет об этом. Но не угадал. В тот год муссоны принесли много дождей, и город сильно затопило. Большинство экспатов отправили свои семьи в Европу или США. Люди перемещались по улицам на надувных лодках и плотах. Меж тем бордели продолжали работать. И я написал заметку для ежедневной газеты, рассказав, что хозяева борделей – единственные, кто умудряется извлекать барыши среди полной разрухи, поскольку экспаты, эвакуировав свои семьи, вовсю наслаждались прелестями холостяцкой жизни. В высшей степени любезный инспектор, отлично владевший английским языком, сделал мне предложение, от которого было сложно отказаться. Он сказал, что правительство будет мне крайне признательно, если я откажусь от упоминания «кварталов красных фонарей» в своих статьях, взамен же я могу рассчитывать на некоторые преференции: «Если вы вдруг попадете в беду, просто позвоните мне, и мы все решим». До сих пор я храню его визитную карточку на случай, если полиция вдруг позвонит мне по более серьезному вопросу.

Сомерсет Моэм покинул Бангкок, не оставив потомкам описания пикантных подробностей своих приключений. Отсюда он направился в Камбоджу, достигнув через тридцать шесть часов пути провинции Каеп и двинувшись далее в Пномпень. Там Моэм заселился в грязный, но претенциозный отель с террасой, призванной, по словам писателя, помочь постояльцам ненадолго забыть, что они находятся вдали от Франции. Моэм жаловался, что Камбоджа не сохранила почти ничего из своего прошлого – беда многих азиатских столиц. Храмы и дворцы – исключение, они обычно стоят до тех пор, пока их не сожгут в момент бунта против очередного сатрапа; в целом же азиаты не слишком высоко ценят свое культурное и архитектурное наследие. Великий итальянский путешественник и журналист Тициано Терцани сказал как-то, что для азиатов будущее куда важнее прошлого, на которое у них просто нет времени. Старина для них – синоним нищеты, они легко могут снести район с тысячелетней историей, чтобы застроить его небоскребами из стекла и бетона, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести. От французского колониального района Пномпеня, к примеру, нетронутым осталось только здание Центральной почты, да и то частично. Пекин снес большую часть своих традиционных районов, так называемых хутунов. Сингапур, некогда рыбацкая деревня, превратился в закатанный в цемент мегаполис, напичканный высокими технологиями и деньгами. За последние пятьдесят лет Азия пережила самый большой и самый стремительный рост за всю историю человечества, не оставивший ее обитателям времени на сожаления и рассуждения об эстетике. Возвращаясь в деревни и села, которые ты видел какие-то лет десять назад, обнаруживаешь на их месте большие города, забитые автомобилями и небоскребами. Весьма условные градостроительные нормы, ненасытность акул строительного бизнеса и коррумпированность политиков сделали многие из этих городов невыносимыми для жизни тех, кто ценит спокойствие, здоровье и неспешный ритм жизни.

Пномпень, впрочем, до недавнего времени оставался местом медитативно-беззаботным, заслуживавшим того, чтобы в нем остановиться. Когда я попадаю туда, обязательно вызваниваю своего водителя и хорошего друга Вичеа и всегда закрываю четыре пункта своей программы. Во-первых, посещаю музей «Туолсленг», или «Тюрьма безопасности 21», где в эпоху геноцида красные кхмеры казнили тысячи заключенных. Это место помогает мне не забывать о тьме, которая неустанно поджидает человечество. Во-вторых, захожу в бар Elephant в отеле Raffles, где меня не оставляет ощущение, что вот-вот откроется дверь и внутрь впорхнет Жаклин Кеннеди. В-третьих, провожу первую половину дня, торгуясь на Русском рынке, чтобы не уезжать с пустыми руками. И непременно отправляюсь прогуляться вдоль реки Тонлесап, чтобы поглядеть, как, ближе к вечеру, оживают ее террасы, и совершить некогда обязательный визит в «Клуб иностранных корреспондентов». Для меня это заведение – символ того, что сегодня переживают журналистика и туризм, окончательно смешавшиеся здесь друг с другом. Этот клуб, предлагающий гостям невкусную еду по заоблачным ценам, уже давно перестал быть вотчиной журналистов – вместо них здесь туристы. Поэтому его посещение лишь дань ностальгии, заранее обреченная на провал попытка вернуться в те времена, когда за барной стойкой можно было столкнуться с фотографом Элом Рокоффом, тем самым, которого в «Полях смерти» сыграл Джон Малкович. А может, я стремлюсь туда, чтобы хоть чуточку, но побыть желчным и циничным путешественником, без конца твердящим о том, как прекрасно (якобы) все было в прежние времена.

– Эй, Джонни, а помнишь, каким было это место когда-то?

– Не-а.

Неподалеку от «Клуба иностранных корреспондентов» расположился королевский дворец. Моэма не впечатлили ни само здание, ни его обитатели: «декоративная монархия». Он обнаружил, что дворец забит разным барахлом, и обратил особое внимание на трон, буквально вопиющий о чрезмерной роскоши, – еще одно доказательство эфемерной природы всех империй. Кстати, есть одна интересная история о нынешнем обитателе дворца, которую мало кто слышал и которую я обещал никому не рассказывать. Хотя, пожалуй, прошло уже достаточно времени, и вряд ли моему источнику что-то угрожает. Да, да, я знаю, что это звучит как старая журналистская отмазка. Так или иначе, источник был вполне достойный доверия. Так вот, штука в том, что действующего короля Нородома Сиамони чуть ли не насильно принудили занять престол, на который он никогда и не претендовал. Когда его отец, король Нородом Сианук, порядком одряхлел и стал слаб здоровьем, выяснилось, что его сын живет в Париже со своей второй половинкой, ведет скромную жизнь преподавателя классического танца, не вылезает из театров, наслаждается путешествиями по Европе и назад не собирается. Все просьбы своего отца вернуться он игнорировал, и тогда тот попросил его просто приехать проститься перед смертью. Как только наследный принц переступил порог дворца, отец приказал отнять у него заграничный паспорт, отрекся от престола и заставил сына стать королем. Лишенный харизмы своего отца, Сиамони стал фигурой символической и церемониальной. С тех пор как мне поведали историю его восхождения на трон, каждый раз, когда я его вижу, мне кажется, я знаю, о чем он думает: «Эх, сейчас бы бросить все – и в Париж! Вот ведь была жизнь!»

Сомерсет Моэм не стал задерживаться в Пномпене, потому что на самом деле приехал в Камбоджу из-за Ангкора, но добраться туда в те времена было непросто. Писатель провел в дороге несколько дней, сменив три лодки и проделав последнюю часть пути на автомобиле – вдоль одного из притоков реки Меконг. Сегодня же достаточно сесть рано утром на самолет в Бангкоке – и еще до обеда вы окажетесь у подножия храмов. Разглядеть их, правда, будет нелегко: чтобы подойти поближе, гидам приходится прокладывать себе путь сквозь толпы туристов буквально локтями.

Кхмерская империя, просуществовавшая с 802 по 1431 год, раскинулась на территории современных Камбоджи, Таиланда, Лаоса, Вьетнама и Мьянмы. Ее столица была самым густонаселенным городом в мире: на площади, сравнимой по размерам с площадью Нью-Йорка, проживало около миллиона человек. По эффективности и надежности городской инфраструктуры она превосходила многие крупные мегаполисы современности, особенно азиатские. Однако ж пробил роковой час – и все рухнуло. Я говорю не о храмах, которые никуда не делись и которые не боятся ни муссонов, ни буйнорастущих джунглей, – а о той цивилизации, что возвела их. Практически каждый год очередная группа исследователей оглашает очередную теорию заката кхмерской империи, называя в качестве причины то войну, то эпидемии, то засуху, то нашествие разного рода вредителей. Никто из жителей той империи не оставил нам письменных свидетельств, которые поведали бы об обрушившихся на них бедах. Моэм предположил, что объяснением всему могла быть самая банальная из всех человеческих слабостей: почивавшую на лаврах кхмерскую империю погубило ложное ощущение самоуспокоенности. С высот Ангкора можно было катиться только вниз.

Потрясенный свидетельствами былого величия, Моэм написал, что ему хотелось бы посетить эти храмы в сопровождении философа, чтобы тот объяснил: почему, даже познав возвышенное, человек рано или поздно готов довольствоваться всего лишь комфортным и посредственным. Неужели наше естественное состояние – пребывать на нижней планке цивилизации, а достигнув однажды высоты и воспарив над обыденностью, мы покоряемся своей природе и «с облегчением возвращаемся к состоянию, лишь немногим превосходящему животное»? Великолепие Ангкора производит тот же эффект, что египетские пирамиды: волей-неволей начинаешь сравнивать эти удивительные строения, воздвигнутые без использования современных технологий, с жалким видом нынешних городов в тех же краях. Это противоречие терзает Моэма: «Может, обстоятельства или личный гений толкают человека наверх, позволяя подняться ненадолго на высоту, но там ему слишком сложно дышать, – и поэтому он стремится вернуться вниз, к привычной посредственности? ‹…› Или же человек подобен воде, которая под напором может забить и на высоте, но тут же стекает вниз, стоит напору исчезнуть?»

Когда жители Ангкора погибли или покинули город, над городом воцарилась тишина, а затем это место поглотили джунгли. И лишь громады храмов да запечатленная в камне история правителей, танцовщиц, влюбленных и воинов застыли в вечности. Первые исследователи и миссионеры попали сюда в XVI веке. А о здешних храмах Запад узнал только в XIX веке из работ французского путешественника и естествоиспытателя Анри Муо, поведавшего о «глубоком спокойствии» окружавшего Ангкор леса в своей книге «Путешествие в королевства Сиам, Камбоджа, Лаос и другие центральные страны Индокитая» (Voyage dans les royaumes de Siam).

Из всех храмов мне больше всего нравится Та-Пром, словно бы заживо пожираемый корнями деревьев, стремящимися удушить его. Как-то – еще до того, как туризм здесь стал массовым, – мне удалось посетить Та-Пром в полном одиночестве. Я бродил по нему под шум ветра и слушал, как древние камни рассказывают истории о героических сражениях, битве между человеком и природой, борьбе за выживание и ложных надеждах. Затем я направился к храму Ангкор-Ват, возвышавшемуся вдали, в плену у воды и зелени. Его стены казались влажными. Людей почти не было. Я сел у подножья храма и попытался представить, какой была жизнь в исчезнувшей империи. Едва ли она так уж сильно отличалась от нашей. Те же интриги, соперничество и неудовлетворенные амбиции. Те же эпидемии. Та же ложь, слухами распространявшаяся по улочкам города. Точно так же вспыхивали и угасали дружба и любовь. Люди предавали друг друга. Вели войны с соседями, а затем договаривались о мире. Горожане наверняка жаловались на начальство и коррупцию. Люди говорили о погоде, когда больше не о чем было говорить. И они испытывали такую же боль, как мы, когда теряли своих возлюбленных, страдали от разлуки и переживали измены. Кто-то витал в эмпиреях, другие копошились внизу. Мы не слишком изменились.

Порой даже такие утонченные и не склонные к импульсивным поступкам люди, как писатель Андре Мальро, не могли устоять перед искушением увезти на память домой кусочек Ангкора. 3 августа 1924 года в парижской газете L’Éclair вышла статья под заголовком «Поэт Мальро ограбил храмовый комплекс в Ангкоре». В ней рассказывалось, что Мальро выломал несколько барельефов в храме Бантеайсрей, причем произошло это примерно в те же дни, когда в Ангкор приехал Моэм. Надо полагать, на состоявшемся впоследствии во Вьетнаме суде французский писатель оправдывался тем, что таков уж «удел человеческий»^[3]. Мальро приехал в Камбоджу с женой и другом детства, чтобы развеяться после неудач, которые он потерпел в бизнесе. Когда его арестовывали за попытку вывезти из страны четыре барельефа в индуистском стиле, он заявил в свое оправдание, что намеревался таким образом спасти культурные ценности Ангкора. Со временем все забылось, более того – в Сиемреапе, городе, где размещаются туристы, приехавшие в Ангкор, открыли модный ресторан, назвав его именем Мальро. Камбоджийцы не помнят зла, хотя в стране этой его совершалось немало.

Простила Мальро и родная Франция, назначив писателя министром культуры в правительстве Шарля де Голля. В конце концов, кто мог справиться с обязанностями министра культуры лучше человека, который до такой степени помешан на искусстве, что готов был утащить во Францию кусочек Ангкора под мышкой? Кто из нас не мечтал бы, чтобы современные политики воровали столь же изысканно? Ангкор был для Мальро вершиной культуры – тем, что «остается живым после смерти». Он видел в его руинах не упадок, но величие, воспринимал их не как груду камней, а как образчик высокого искусства и полагал, что они олицетворяют собой не слабость, а силу рода человеческого. И, ощутив на фоне подобного величия свое убожество, писатель позволил себе опуститься до банального воровства.