Отзывы на книгу «Как-то лошадь входит в бар»

Не являясь рьяной любительницей стэндапа, я всё-таки иногда поглядываю некоторые выступления, при этом не стараясь совершенно отключить мозги и испытывая попеременно то удовольствие от удачных шуток, то отвращение от тематики и манеры исполнения. Вот именно таким отвращением я встретила начало книги, где на сцене - стэндапер 57-лет, физически жутко непривлекательный (пузень, очки, мокрый рот), но бодро скачущий по сцене, вращая бёдрами, и агрессивно-неприятный по манере общения с залом, сыплет то бородатыми анекдотами, то грубыми намёками в адрес жителей Нетании, городка, где проходит его выступление. Хорошо, что я прочитала вступление от переводчика (кстати, изумительная работа, при том, что текст очень сложный для подачи на другом языке - множество арабских словечек, армейского и молодёжного слэнга, израильских политических и теологических реалий) и поняла, что надо перетерпеть. Примерно так же воспринимает начало выступления и судья Верховного суда Авишай Лазар, сидящий за одним из столиков.

Публика смеется уже с удовольствием, а я пытаюсь понять этих людей, которые не в первый, и возможно, не во второй раз приходят на его представления: что же он им дает?
Голый и нищий – что он может дать из того, что имеет?

Судья - друг детства стэндапера, с которым они не виделись бог знает сколько лет. И он даже старался не вспоминать об их дружбе, потому что кончилась она тем, что Лазар предпочёл бы никогда не вспоминать - его равнодушием, равным предательству. Уже придя в клуб по просьбе Довале и слушая начало, судья вдруг понимает, что этот странный, неприятный и беззастенчивый человек вполне может каким-то образом приплести ту старую историю и привлечь внимание публики к его, Лазара, поступку. И пусть это детско-подростковая история, но иногда такие моменты выбора меняют всю жизнь. И сам Довале, отвлекаясь от своих заезженных анекдотов, постепенно начинает именно рассказывать историю своей жизни, в которой тоже был ужасающе тяжёлый момент выбора, сделавший его таким, какой он есть. Судью, правда, он ничем не выдал, о его роли в истории ни слова. А вот выступление, естественно, пошло наперекосяк. Люди понемногу покидают зал, и остаётся в конце совсем мало зрителей... Один, уходя и вспоминая зря потраченные 240 шекелей, говорит жене:

Он нам тут устроил фестиваль рассказчиков жутких историй!

На самом деле жутковатая история, когда взрослый, чтоб не сказать - старый, человек выворачивает душу на публике, перебирая маленькие, ужасающей яркости детали своего детства: о постоянных провальных гешефтах отца, о своём клоунском старании развеселить маму, которая очень редко улыбается, о бермудском треугольнике их странной, но такой обыкновенной семьи.

Я говорю с вами о мальчике, которому едва исполнилось четырнадцать, Довик, Довале, зеница ока своей мамы. Гляньте на меня, теперешнего, видите? Вылитый он, точь-в-точь, только за вычетом лысины, щетины и ненависти к человечеству.

Понемногу оставшаяся публика втягивается, заворожённо отмахивается от рядового анекдота и требует продолжения. Не представляю, как я бы повела себя, придя веселиться и получив историю о поездке четырнадцатилетнего пацана из летнего военизированного лагеря на похороны ... кого - матери, отца? ... ему не сказали, и он весь долгий путь до Иерусалима хоронит по очереди одного и другого, составляя списки претензий, счета счастливых и горьких моментов, и конечно же, промахивается с решением этой задачи...

...тогда я по-настоящему увидел, что без нее он ничего не стоит, что вся его жизненная сила происходила из того, что она была с ним. В одно мгновение он стал половиной человека.

Если вы хоть когда-нибудь кощунственно задумывались о том, что бы вы предпочли: чтобы раньше умер папа или мама, закройте глаза, постарайтесь забыть. Или наоборот - читайте эту книгу, и уже не забудете о том, как делали выбор...

Мне срочно нужен анекдот, просто анекдот, чтобы преодолеть горечь во рту.

Шутить надо уметь. И еще обладать определенной харизмой, чтобы люди любили не только твои шутки, но и тебя самого. Причем чтобы их не волновало как ты выглядишь.
В романе показывается одно из сольных выступлений стендап комика, на которое он специально позвал своего старинного друга. Когда мы слышим слово “стендап” и “комик”, кажется, что вечер пройдет задорно, мы услышим несколько веселых историй, попьем пивка и расслабимся. Ведь так?
А что если вы приходите на стендап, а выступающий на сцене не шутит. Он рассказывает историю из своего детства, показывает вам изнанку своей жизни и души. Становится как-то уже не особо смешно. А если еще добавить, что речь про похороны, так и вовсе взгрустнулось. И начинают появляться мысли о бегстве из бара. Так и сбежала большая часть тех, кто попал на такой стендап, лишь несколько людей дослушали его до конца.
Книгу хотела прочитать давно, но вот по итогу расстроилась. Немного иного ожидала. Думала, что прочту на одном дыхании, а пришлось себя заставлять, ибо книга не “пошла”. Думала будет смешной стендап, но нет: шутки конечно были, но не смешные. Думала, что пойму, что хотел донести автор, но не сложилось.
Возможно нам хотели показать, что не надо быть равнодушными к трагедии другого человека, как не был равнодушным водитель, что вез его на похороны. Он искренне хотел узнать чьи они, ругал тех, кто прикрылся следующей инстанцией, надеясь, что те расскажут правду. Равнодушие.

Почему я обращал особое внимание в книге на вопросительные предложения? Многозначительное послесловие автора к русскому читателю имеет аналогии для других иностранных читателей этой книги? Что меня заставляло страдать во время чтения книги? Как так получается, что трагедия комика наиболее необратима? Зачем именно еврейская проза после прочтения оставляет во мне неизгладимые следы? И какая проза их сотрёт? Сколько таких книг у Давида Гроссмана? И каждая так же бьёт в яблочко? Вся израильская проза об этом? Вся национальная литература – сплошной беспросветный Холокост? И «Русский роман» Меира Шалева – тоже об этом? Неужели я обо всём этом догадывался, когда брал в руки книгу автора «Бывают дети-зигзаги»? Насколько происходящее у них там рассказывает мне о происходящем у нас здесь? Когда это всё началось?

Что я могу спросить о сюжете? Как Гроссман уместил в одном стендап-номере трагедию человека-семьи-страны? А помните советский фильм о трагической жизни клоуна? Напрашивается множество параллелей, не правда ли? То, что комик говорит со сцены и зритель слышит в зале – это не одно и то же? Для чего Довале в детстве ходит на руках? Это же иносказание? Сам стендап в книге – это интерактив не только со зрителями-персонажами, но и читателями? Я ведь тоже мог бросить книгу и покинуть выступление? Это ведь характерный треугольник: хроникёр-Довале-Пиц? Что осталось за рамками рассказанной истории? Где воспоминания коротышки? Что произошло с героями романа после концерта? Почему жанр стендапа, который неприятен и мне и писателю, выстреливает в книге? Разве история подростка (об этом автор рассказывает в послесловии к русским читателям), которому не сказали кто из его родителей умер – самое главное в книге?

Персонажи книги – они кто? Довале – тот, кто наступил на горло собственной песне, а в последнем стендапе убрал ногу с горла этой песни? Хроникёр – отпустивший чужим горем горе своё? Пиц – проживает чужую трагедию жизни? Зачем? Зачем, ну зачем сержант рассказывает странные анекдоты ребёнку, которого необратимо через четыре часа раздавит горем? И почему всё же эти анекдоты облегчают груз инфернальных страданий? Отец Довале – трагический деспот-аскет? Мама Довале – девочка, которую выкинули из вагона поляки во время Холокоста? Как умерла мама Довале? Зачем я этого не знаю? Кто эти зрители в зале? Почему Пиц и хроникёр досидели до конца во время «самоубийства» стендапера на сцене? Что в них заставляло их оставаться в зале?

Сколько в книге рассказано анекдотов? И правда – про улитку, которую избили две черепахи - единственно из них смешной? Или это у меня такое своеобразное чувство юмора? Зачем мне словарь еврейского сленга? И как мне теперь с ним жить? Сам роман, авторское послесловие, словарь еврейского сленга – только для меня единое и неделимое целое? Почему я это буду читать дальше?

Стендап совершенно не мой жанр (как по мне, это всегда что-то личное, а мне некомфортны такие словоизлияния на публику, единственный, кого могла смотреть без внутреннего съеживания - это Джордж Карлин, мир его праху), но Гроссмана ранее читала и мне нравилось, поэтому решила дать шанс и этой книге. И не прогадала, потому что половину книги слушала и недоумевала, зачем я здесь, а потом как понеслось, и в под конец не смогла сдержать слез. Вся книга - это большой монолог, перемежаемый несмешными, порой оскорбительными для аудитории и подчас сексистскими шуточками, но за маской развлечения тут история огромной боли, которая свалилась на рассказчика в четырнадцатилетнем возрасте и не отпускает до сих пор, хотя ему уже пятьдесят семь. Пятидесятисемилетний мальчик выглядывает из четырнадцатилетнего старика, вот такая оптическая иллюзия.

– Я хочу, чтобы ты сначала посмотрел на меня хорошенько, а потом сказал мне.
– Сказал тебе – что?
– Что ты увидел.

Весь этот перформанс был организован для одного зрителя, чье мнение было для исполнителя очень важно, чьи воспоминания он хотел пробудить и оживить его совесть. Для того личная трагедия Дова Гринштейна была маленьким несущественным эпизодом, давно забытым, а я слушала и не понимала как, вот как взрослые люди могут быть настолько черствыми и бездушными к подростку, которого подорвали с места сообщением, что ему срочно надо ехать на похороны, но не сказали, кого предполагается хоронить, и вот он четыре часа едет и не понимает, что его ждет. В процессе монолога автор много дает контекста про израильское общество, политику, армию, и человеку неподготовленному, наверное, воспринимать это сложно, но мне было интересно. Но не смешно, наоборот, грустно.

Стендап получился совсем не смешной. Автор даже сам сказал, что никогда на таком мероприятии не присутствовал. Так, возможно, стоило, прежде, чем садиться писать об этом? Я понимаю, что основа заложена совсем о другом, но ведь вся история — это одно выступление на сцене, то оно должно быть, хотя бы не скучным. Хотя с другой стороны, и в книге люди покидали выступление, то, возможно, так было задумано, но мне то от этого интереснее не стало. Я бы и сам, скорее всего, ушел бы. Думаю, трагичная история из детства, которую рассказывал стендапер, выглядела бы лучше в чистом виде, без вот этого кривляния на сцене и не смешных шуточек. Тогда и прочувствовать ее получилось бы лучше. А так она лишь ближе к концу привлекла мое внимание и то лишь тем, что мне стало любопытно, кто же все-таки умер. Но это можно было и просто найти в финале, не читая все остальное. А еще лучше было не начинать книгу вообще. Автор хотел показать безразличие людей, но тем не менее абсолютно незнакомые люди помогали парню в дороге всем, чем могли. Выходит, что не все так и плохо в нашем мире. Странная попытка показать безразличие присутствием в истории на первом плане достойных людей. Тут разве что безразличие близких, которые не смогли сообщить плохую весть. Израиль страна маленькая, можно было кому-то приехать за несколько часов и лично все рассказать или хотя бы позвонить, ведь стационарные телефоны то появились уже давно, тем более как-то же сообщили командирам. Но все эти люди остались где-то в тени, а на первом плане оказались лишь достойные. В общем добавляю один балл лишь за небольшое любопытство.
Оценка 2 из 10