– Это ещё не больно, а теперь заткнись и слушай меня! Я тебе не мальчик на побегушках! – Оскалился Макс, схватив меня за руку и прижав к стене, когда я начал сопротивляться. – Не вырывайся! – Я впервые видел его таким остервенелым.

– Отпусти!

Макс вцепился в мою шею, прижимая ещё сильнее к стене, отчего вместо крика из меня вышел лишь едва слышный хрип. Макс что-то угрожающе шипел, продолжая сдавливать мне шею, на что я чувствовал, как с каждой секундой, которая тянулись, словно вечность, мои глаза увеличивались от страха и боли, а руки все ещё беспомощно пытались ослабить хватку.

– Отпусти… – Взмолился через силу я, начав лупить рукой по стене, потому что никакого другого жеста для поражения на ум не приходило, но Макс не унимался. – Пож… жалуйста… – Еле слышно прошептал я, обессиленно и медленно сползая по стенке, чувствуя, что начинаю терять сознание и фокус в глазах.

– Ты хочешь жить? Хочешь?

Я, едва разбирая слова, закивал головой, пока его силуэт покрывался черными пятнами в моих глазах, а ноги едва удерживали мой вес.

– Тогда заткнись! – Прошипел с покрасневшим лицом Макс и убрал от меня руки, отчего мое окаменевшее тело, словно мешок, свалилось на пол. – И да, если я узнаю, что ты рассказал о нашем диалоге своему отцу, поверь мне – будет хуже, гораздо хуже! – Гаркнул он, хлопнув дверью в зал, когда я на карачках заползал в свою комнату.

Я попытался отдышаться, но голова шла кругом и меня всего трясло. Я сам себе не верил, что Макс меня отпустил, и все ещё пытался подавить крик, чтобы удержать внутри себя воздух. Я обхватил голову руками, но вместо пустоты закрытых глаз один за другим всплыли воспоминания из злополучного подвала, в котором меня держали: сперва я почувствовал, как все поледенело внутри, а после ещё и ощутил на своей шее такую же крепкую хватку, что и тогда. Я вцепился в рукав свитшота и стал раскачиваться вперед-назад, пытаясь побороть тошноту, подступавшую к горлу, и душащий страх, от которого у меня сейчас стучали зубы и тряслись губы, а щеки пылали до боли в висках. Я даже пытался не дышать, чтобы меня не услышал Макс и не вернулся назад. Мне хотелось лишь одного: чтобы он поскорее оставил меня в покое и уехал в Энск…

Не знаю почему, но наши отношения с Максом резко испортились после моего похищения, словно между нами пробежала кошка вражды и никак не перебежит назад для примирения.

 
***
 

Вот уже почти месяц я живу один. Мало что поменялось вокруг меня за это время, зато много чего изменилось внутри. Мне казалось, что за месяц произошла трансформация моего сознания, и из все ещё наивного подростка я превратился во взрослого человека, который стал по-другому смотреть на жизнь и происходящие события.

Это все произошло как-то быстротечно, в одну ночь, я даже не знаю, в какую именно. Но неделю назад я проснулся со странным для себя чувством: я ничего ни к кому не чувствую, просто ни-че-го. Ещё неделю назад я был влюблен, в животе порхали бабочки (да, у мальчиков они тоже есть), у меня были вдохновляющие и забавные сны, в которых я находил ответы на бытовые вопросы, но если в таком настроении я заснул, то проснулся я абсолютно без этих декораций в голове. И знаете, что самое интересное?! Мне стало так проще жить! Нет, серьезно, я не знаю, что произошло, но я чувствую такую легкость и безразличие к трудностям, как будто с меня опали все проблемы и мысли, которые весили несколько тонн. Не знаю, что делать пока что с этим состоянием, но мне нравится ничего не чувствовать, потому что так невозможно разбить сердце и уничтожить мечты.

Может быть, все мои безмятежные бабочки и единороги вернутся, и скоро я в каждой луже вновь буду видеть солнце, но моя голова без моего ведома переварила такую вязкую бурду, что уже не может воспринимать тяжелую абстрактную пищу, да мне и самому уже не надо наедаться до коликов: легкий голод намного лучше обжорства. В общем, я не хочу копаться в причинах этой трансформации, но и расставаться с ней пока что тоже не хочу, потому что мне очень хорошо впервые за все время. Тем более сегодня Адам решил вытащить меня на какой-то концерт вместо пар, а я ещё думал, что это божий одуванчик, который никогда бы и не прогулял урок.

Я вышел из комнаты на кухню, где пустые полки холодильника меня весьма опечалили, потому что я постоянно забывал, что еда – теперь моя головная боль, поэтому, чтобы не погибнуть с голода, я накинул кардиган и спустился в лобби. Погода стояла просто замечательная, а потому, забрав обед, я выдвинулся во двор, до которого ещё ни разу с приезда не доходил.

Первое, что привлекло мое внимание, – это теплая вода в бассейне, потому что в Энске в это время уже если не лежит снег, так точно промозгло, да и слякоть везде, а ещё мой любимый пессимистично апокалиптический пейзаж. В Рейе все наоборот! Все пышет свежестью и солнечно. На несколько мгновений я даже загорелся мыслью поплавать в бассейне, но потом здравый разум все же навестил мой безбашенный настрой, а киты, запевшие свою серенаду в моем желудке, лишь усилили протест. Почти все лежаки были свободны, а потому, заприметив самый нагретый, я направился к нему. Хорошо, что он был со спинкой и навесом, потому что кардиган был явно лишним сегодня. Я поставил поднос на землю рядом и, взяв ведерко с жареной картошкой, отправился в гастрономический тур.

Я сам не заметил, как меня сморило осеннее солнце, и проснулся от того, что чайка, приземлившаяся мне на коленку, уже недовольно долбила клювом пустую тарелку. Отогнав ее подальше, я осмотрелся по сторонам – было тихо и свежо: солнце продолжало щекотать своими лучами мне щеки, легкий шелест пальмовых листьев создавал соленый от воды в бассейне ветерок, тишина прерывалась лишь треском фонарной лампочки и тихим шумом шоссе. Если честно, я ещё не привык к такому виду за месяц и до сих пор готовился к тому, что меня ожидает какой-то подвох, но, сидя сейчас здесь и слушая блаженную тишину, мои мысли словно покидали мое тело и я оставался один на один с каким-то всеобщим сознанием, которое погружало меня в беззаботную негу дня.

Я вытянулся на лежаке и устремил свой взгляд в небо: кучки оранжево-лиловых облаков с каждым мгновением становились все больше и пышнее, словно львиная грива, чьи вьющиеся пряди добавляли большего шарма обладателю, а завитушки, пропускавшие через себя мандариновые лучи солнца, раскрашивали пространство вокруг в теплые, уютные цвета. Я смотрел, как облака движутся по небу, как солнечный ореол постепенно скрывается за вечерним занавесом, и чувствовал такое спокойствие, словно моя жизнь пришла к тому благосклонному знаменателю, к которому шла не первый год. Мне совершенно ни о чем не хотелось думать, хотелось просто лежать и наблюдать за облаками, которые просто кружились по небосводу, независимые ни от кого, и не имеющие ни планов, ни надежд, ни целей, – они просто беспечно блуждали по небу. И время от времени мне тоже хотелось стать облаком, которое просто парит в суматошном круговороте жизни, ни на что не надеясь и не полагаясь ни на кого, устремляется в какую-то даль, которая радостно принимает ее. На несколько мгновений я зарыл глаза, а открыв, увидел довольное лицо Адама, парящее надо мной.

– Думал, что только я прокрастинирую, рассматривая облака!

Я улыбнулся и сел, освобождая место для Адама.

…Каждый раз, когда Адам говорит, что до какого-то места идти совсем недалеко, я мысленно готовлюсь к марафонскому забегу, потому что Адам ходит столько, сколько нормальный человек явно не пройдет за весь день. Поэтому когда я уже совсем выдохся на нашей дистанции, оставшееся расстояние до клуба мы доехали на автобусе.

Меня поразили две вещи: первая – зрители абсолютно не рвались занять места на танцполе, в то время как в Энске тебя бы просто снесла толпа, которая кучковалась у клуба с самого утра; второе – концерт начался ровно в заявленное время, в то время как в Энске пришлось бы ждать ещё минимум полчаса после начала, и зрители всегда закладывали это время, приходя на концерт. Но… лучше бы группа опоздала, чем то, что произошло дальше. Мало того, что их музыка была очень похожа на мою, как и поведение на сцене, мою душу вывернуло насквозь, когда я услышал их новую песню, заставившую меня замереть во время массовой вакханалии на танцполе и упасть в бездну своих воспоминаний.

Наверное, самое противное в глубинных воспоминаниях то, что ты помнишь все посекундно, не говоря уже о запахах и движениях, которые чувствует твой нос и которые повторяют руки. А ещё самое ужасное то, что как бы ты ни пытался избавиться от воспоминания – оно всегда будет в твоей голове, куда ты будешь возвращаться, как бы этого ни хотелось. По крайней мере, сейчас я абсолютно не хотел об этом думать, в отличие от моего подсознания, которое окунало меня в эту бездну с головой.

С первого же аккорда я почувствовал запах своего первого концерта. Я почувствовал запах своей новой электрогитары, которую папа подарил мне утром по такому случаю. Я почувствовал сладкий запах клубники, которой нас угощали до концерта девочки из первого ряда. Я чувствовал, как пахнут прожектора и как пахнет хейзер, запускаемый при обратном отсчете до выхода на сцену. Я чувствовал, как на меня опускаются золотистые звездочки конфетти и как часто бьется мое сердце. Я почувствовал, как мои пальцы независимо от меня начинали подрагивать и становиться в позиции аккордов, которые я проигрывал тогда. И если бы это было все, что я вспомнил, то мне было бы не так больно, но моя память стала возвращать меня к той, без кого этого концерта бы точно не было. Я старался весь этот месяц ее забыть и не думать ни секунды о ней. Я старался представить, что Даши никогда не существовало и я просто ее придумал. Но в отличие от меня мое сердце не спешило с ней расставаться. Потому что я помнил все, что было связано с ней в тот день, и даже больше, чем все.

Я помню ее горящие глаза. Я помню, как она наносила блестки себе на лицо, которые всегда были для нее как спасительный маячок, что она носит с собой и при каждой возможности достает, потому что у нее тут же от него поднимается настроение. Я помню, как она брызгала духами себе на шею и ключицу, что даже сейчас я чувствую их сладкий аромат, который, кажется, невозможно забыть. Я помню, как она убирала волосы с лица и как ей не нравилась ни одна из делаемых ею причесок. Я помню, как она прикасалась ко мне своими невесомыми движениями, от которых всегда хотелось совершать невозможное. Я помню ей теплые ладони, которые гладили меня по щекам, как бы обещая, что все будет хорошо. Я помню, как на саундчеке она, смеясь, подыгрывала мне на барабанах, пока ещё никто, кроме нас, не успел приехать в клуб. Я помню, как мы сидели на сцене и пили какой-то коктейль, который бил в нос своими газами. Я помню, как она улыбалась и как она была тогда счастлива. Я помню все, что старался забыть…

Когда я в тот день смотрел на нее, я понимал, что мне ничего не страшно в этой жизни, по крайней мере, в ту минуту я знал, что ни за что не сдамся, а ее улыбка меж песен лишь заставляла мой внутренний огонь пылать все ярче. Мне тогда казалось, что я видел все вокруг лишь бесформенными темными мазками, и только ее глаза в темноте зала светили мне любовью, которая горела ярче всех огней, ярче всех звезд, ярче, чем само солнце. Когда мы сыграли ее любимую песню, я помню, как она искрилась от счастья, а ее блестки переливались на свету, словно это была неотъемлемая часть счастливой Даши и, смотря на них, на какое-то мгновение я забывал, где я нахожусь, думая лишь о том, что момента счастливее и ярче уже точно не будет. После той песни я опустился на колени, потянув руку к ней, она встала на носочки, и наш поцелуй – чёрт возьми, это был самый романтичный поцелуй в моей жизни! Казалось, словно это длилось вечность, самую счастливую вечность, которая только могла быть. Все вокруг будто остановилось, как в замедленной съемке. Мое сердце таяло тот момент от любви, а руки никогда, никогда больше не хотели ее отпускать…

Я помню, как на меня смотрел папа какой гордый взгляд это был. Папа вообще всегда был моим главным фанатом. Он знал каждое слово из каждой моей песни и не пропустил ни одного моего выступления, даже когда я играл зайца в детском саду и из слов мог сказать лишь «угу». Я помню, как он искренне улыбался и был по-настоящему счастлив, и мне было вдвойне приятно, что эти эмоции вызвал я, потому что, наверное, папины эмоции – самое недоступное, что есть в его жизни, по крайней мере, заставить его улыбаться – та ещё задача. А Марта смотрела на меня так, что мне хватило лишь пары мгновений, чтобы убедиться, что я для нее не просто мальчик, который болтается по квартире возле ее мужа и мешает строить планы на семейную жизнь, тогда я почувствовал себя тем, без кого она эту семейную жизнь не представляет, и я был счастлив, что все мои страхи оказались надуманными.

В тот день я чувствовал себя мировой звездой, и не потому, что я стал каким-то крутым, популярным или потому что добился чуть большего, чем сверстники, – нет. Я чувствовал себя так, потому что у меня сбылась мечта и мне больше ничего не нужно было для счастья.

Но сейчас, когда вокруг меня все радуются, живут своими жизнями и никто не знает, что я скрываю, мне было просто страшно от осознания того, что никто не сможет мне помочь, кроме меня самого, а я не знаю, как. Никто даже и не представляет, что происходит у меня внутри… И как бы я ни пытался убежать от самого себя – я все равно возвращаюсь, словно тот клей, на который я был приклеен к этим воспоминаниям, оказался намного крепче, чем заявлено в инструкции, и теперь никто не знает, как ослабить его хватку.

Все, что мне хотелось, так это забыть всю свою жизнь и начать с нового листа, но я не мог так поступить с собой, а потому я вновь и вновь играл на тех струнах души, которые невозможно было порвать, и не понимал, как жить дальше. Я начинал думать о том, что тогда было лучше, чем сейчас, и это было худшее чувство из возможных, потому что когда ты знаешь, что все не так, как должно быть, когда ты знаешь, что возле тебя нет ни одного своего человека, – это намного хуже, чем если бы мне продолжали угрожать. Я был счастлив, когда приходили те письма, потому что я был собой! А сейчас я стал сторонним наблюдателем своей жизни, словно какая-то неправильная копия оригинала, получившая право на существование. И эта копия чувствует себя самой несчастной, потому что все то, что защищало оригинал внутри, сейчас отсутствовало у копии снаружи. Я ощущал себя самым забитым и брошенным псом в приюте, который больше не хотел никому доверять. Он не хотел ни новых хозяев, ни новой жизни. Он просто хотел, чтобы от него отстали и никогда больше не подходили к нему. Поэтому он огрызался, лаял, кусался, потому что боялся всего того, что могло бы вновь его окружить и к чему бы он непременно бы привязался, потому что боялся, что не переживет боль расставания вновь. Внутри вновь и вновь что-то ломалось без права быть починенным до конца. И со временем этих сломанных деталек во мне становилось все больше и больше, так что они начинали царапать меня изнутри. И то светлое и трепетное, что эхом отзывалось в моей душе, было слышно все тише и тише, пока и вовсе не пропало, оставив взамен безразличие, не требующее внимания. У меня уже не получалось твердо стоять на земле, доказывая всем свою выносливость, меня все чаще привлекала скамейка запасных: сидя там, больше шансов упасть не так болезненно.