День третий

Среди ночи проснулись мухи и принялись жить назло спящим. Нет, тут вообще их много, и даже зимой каждый день приходилось избавлять их от земного бытия посредством тапок или снимая сетку с окна и вытряхивая на мороз, однако это случалось днем – они лезли на свет. Но чтобы ночью!

В общем, я мало спала и потому первые два часа утренней службы продрыхла внаглую. В половину седьмого отключила будильник и решила, что встану, когда мать Николая начнет бить в колокол. Звона колокола я не услышала, зато час спустя меня разбудило нежное звучание колокольчика, которым мать Стефанида созывает к еде кошек на крыльцо игуменского корпуса. Потом все стихло. Я глянула на часы и подумала «Ой!». В корпусе было пусто, от храма не доносилось ни звука, и я испугалась, что сегодня служба идет по-другому, что она закончилась, и все давно разошлись по послушаниям, а я одна такая кулема сейчас получу выволочку. Поэтому к храму пробиралась перебежками – на всякий случай. Возле дверей в неотсонившемся организме снова дрогнуло нечто прекрасное, но потом исчезло. Если кто-то и заметил мое отсутствие, то виду не показал, а трехчасовая служба прошла быстрее и бодрее пятичасовой, поэтому совесть вскоре перестала меня терзать. Вообще после вчерашнего парения утреннее земное состояние показалось обидным. И сколько я ни прикладывалась к иконам и мощам – сегодня мое послушание было в храме, – восторг не появлялся. Зато по явился уставной полноценный обед с супчиком и медом – оглядев столы, матушка сообщила:

– А жизнь-то налаживается!

С супом жизнь, действительно, наладилась, и в честь этого мать Стефанида решила одолжить мне свою Псалтирь на церковнославянском, чтобы я понемногу втягивалась в культуру богослужений.

– В институте учили церковнославянский?

– Учить-то учили, только все эти псалмы, каноны и кафизмы читаются вразнобой. Как я пойму, на какой странице и что именно сейчас читают?

– О, это легко выяснить, – сказала мать Стефанида.

– Да-а? – недоверчиво протянула я. – Каким путем?

Мать Стефанида задумалась, а потом уверенно ответила:

– В основном опытным.

Кроме Псалтири она вынесла мне Евангелие, тоже на церковнославянском.

– Возьмешь?

Я посмотрела на одну книгу, потом на другую и в самый последний момент удержала во рту вопрос: «А в чем разница?»

Позже, в процессе ознакомления, выяснилась и разница, и глубина моего религиозного невежества. Наконец-то – на базе собственной глупости – начала запоминать элементарные вещи. Все это время, кстати, читала Новый Завет, живущий в моей келье, уже трех евангелистов прочитала и законспектировала. Ну а что? Там на обложке написано «Новый Завет» – я и не рассуждаю. Откуда неучу знать, из чего он состоит? Поэтому Евангелие от Иоанна отныне читаю на церковнославянском, осознавая, что высшее литературное образование в се-таки не прошло даром. Потихоньку, скрипя болтами и шарнирами, стали включаться мозги. Вкл-выкл.

День четвертый

Снег почти сошел, и наша глушь покрыта желтым песком: мокрым – на уличной земле и храмовых половиках, сухим – на асфальте и плитке. Деться от него некуда: он срывается с ног деревенских прихожан, а потому мы ежедневно чистим ковры и моем полы в храме. Иногда, правда, кто-то из прихожан, устав тереть ладони, берет веник и очищает себе место для земных поклонов, но это частность, а через пять минут песок приползает снова. Еще наша глушь покрыта мрачным небом, которого так много, что хочется заплакать от бессилия. Будто этого желтого песка насыпали прямо в середку, в межгрудье, и никак не вытрясти его оттуда. И нагревается он так, что от него горит тело целиком. Да, температура, насморк, головокружение.

Когда мне за обедом дали послушание привести в порядок мой третий этаж, где больше никто не живет, я ушла в туалет и минут десять там ревела. Потом послушание сменили на уборку в храме, я пошла переодеться и долго рыдала в келье. Нипочему. Будто ощутив все обиды за жизнь разом, начиная с ранних лет и кончая вчерашним днем.

Вероятно, это откат после праздничного вторника, а душа моя ныне – место боя света и тьмы. Как тело – место борьбы здоровья и немощи, силы и слабости. Это я так себя утешаю.

Немного пришла в себя, пока мыла полы в храме: голубая и желтая плитка с бордовыми ромбами, а в центре бело-голубая кафельная дорожка. Я вообще к дореволюционной плитке – с нежностью. Встречаются еще неширокие бордовые дорожки, такая, например, опоясывает место могилы генеральши Поздняковой: на ее деньги в конце XVIII века был построен храм. Могилы этой не видно, на ней стоит важная церковная штука, названия которой я не знаю, и даже чугунная памятная табличка на стене загорожена иконой Иоанна Предтечи. Это не от злого умысла, а по причине экономии места: храм невелик, а ценностей в нем хватает.

– Таня, ты мой полы там, – мать Анфиса машет рукой в сторону алтаря, – а ты, Даша, здесь.

– На солее тоже мыть? – спрашивает вновь прибывшая Таня.

«Ух ты! Солея…» – думаю я и иду за водой и тряпкой.

Через полчаса не выдерживаю:

– Мать Анфиса, а что такое солея?

– Ну вот эта – поперек амвона, – с удивлением объясняет мать Анфиса.

– А-а-а… – говорю я. – А амвон – это?..

– Ну, вот где поп стоит – это амвон. А где клирос поет, где мы с тобой дорожки поправляли – это солея.

– А все вместе – алтарь? – облегченно спрашиваю я.

Мать Анфиса – сухая маленькая старуха – смотрит на меня с жалостью. Она вспыльчивая, как многие аллергики, но добрая, потому я рискую спрашивать.

– Алтарь – это та часть, которую не видно, куда царские врата открываются. За солеей и амвоном. Куда женщин не пускают!

– А-а-а…

Предчувствуя слезы-сопли, на вечернюю службу взяла бумажных салфеток. Не зря: пока пел хор, терла нос, еле сдерживалась, чтобы не зарыдать в голос. Особенно на режущей темноту фразе «конец приближается». Так стало жалко всех на нашем несчастном свете, которому приближается конец.

Матушка вышла с клироса, подошла к насельницам, и они тут же потянулись к ней за благословением – одна вслед за другой.

– Ну, понеслась! – проворчала она, крестя их золотым распятием, так добродушно, что я тоже потянулась, а потом разулыбалась. Впервые за день разулыбалась. Впрочем, после снова разревелась. Но уже не так отчаянно. Потому что есть в благословении от церковного лица нечто столь истинное и нужное, от чего вздрагивает нутро, как будто его быстро и ярко осветили. Гроза в начале марта. Вольфрамовая искра над моим золотым песком. И можно еще побарахтаться.

День пятый

– Это у меня в глазах потемнело или на улице? – Новелла сильно жмурила глаза.

Я посмотрела в окно – над полем и дальней ниткой леса и по бокам, где дома и близкие деревья, сгущалась чернота. От пристальных взглядов она дрогнула и посыпалась на землю белым снегом – мелким и напористым. Одновременно весь дом загудел от сквозняка. Через минуту не стало видно ничего.

– Все было мрак и вихорь, – сообщила я, глядя в окно. – Ну, барин, беда – буран!

– Опять «Гардемарины»? – с подозрением спросила Новелла.

Я недавно цитировала ей этот фильм.

– «Капитанская дочка», глава про «заячий тулупчик». Когда Петруша Гринев повстречал на жизненном пути… – я наткнулась на ироничный взгляд Новеллы и несмело закончила: – … кучу неинтересных событий.

Та покачала головой:

– Замуж тебя надо. Срочно!

Снег шел весь день – то утихая, то заметая снова. Он сыпал солью, и валил крупными хлопьями, и крутился маленькими вихрями. Иногда в плешь между тучами выглядывало солнце. За недолгую побывку оно успевало нагреть крышу так, что по ней с жестяным грохотом скользили сугробы и, коснувшись земли, разбивались в лепешку. Промокшие мужики, устав махать лопатами, отогревались в кухне чаем, и Новелла грозила расправой за натоптанную грязь. В шутку грозила, а не как накануне, когда у всех были нелады с психикой и все со всеми ругались.

– Тебя кто до слез вчера довел? – спросила она меня. И было почти неудивительно, что весь замкнутый монастырский мирок в курсе моих переживаний.

Я пожала плечами:

– Жизнь.

И Новелла ответила:

– Во. Точно замуж!

Обед был постный, но полноценный: с супом и сладким.

– Наконец-то закончились пищевые страдания, – улыбнулась мне мать Стефанида.

– У нее я кухарка, – сообщила ей Новелла. – Ее страдания только начинаются.

Я вспомнила про горы посуды, которые мне опять придется мыть раз в три дня, и немножко погрустила о сухоядении. Хорошее все-таки это было время. Лентяйное.

Снег перестал лишь за полчаса до вечерней службы, после которой была исповедь. Как всегда неожиданно для меня. Впрочем, мало кто был готов, судя по листикам, ручкам и задумчивым выражениям лиц во время службы. Новелла сунула мне брошюру-шпаргалку с подробным толкованием содержимого семи смертных грехов, и я с удивлением обнаружила там «страх старости» – то ли в «гневе», то ли в «гордыне». Воспитанной на массовой культуре вечной молодости, мне как-то и в голову не приходило, что это может быть грехом. Но с другой стороны, я и не старости боюсь, а того, что до ее наступления категорически ничего не успеваю сделать: ни дома, ни сына, ни дерева. А жизни с каждым днем меньше – и оттого страшнее.

Как действующие кухарка и трапезница, мы с Новеллой должны были идти в числе первых – сразу за коровницами (животным и желудкам, как известно, чины безразличны), но перед службой забыли испросить благословения у матушки, а после – о на не поняла, чего мы от нее хотим, и поначалу велела ждать очереди, а потом едва не силком погнала к архимандриту, и эти кутерьма и суета слопали весь нежный исповедальный настрой. Оттарабанив грехи, я убежала кипятить чайники и резать хлеб.

Хлеб сейчас свежайший, ежедневный, его не получается нарезать тонко – он прогибается под ножом и разламывается некрасивыми с зазубринами ломтями. Такой хлеб можно даже не есть, а нюхать до сытости. По края заполнив хлебницу ржаным и батоном, я наклоняюсь над ней и втягиваю запах.

– Хлеб был в детстве вот такой, – нескладно говорит за ужином своему соседу разнорабочий Шурик. Он длинный, сильно пьющий и похож на орангутанга. – Корочку отрежешь, чесноком потрешь, соли еще. Лучше пряника! – И с грустной мечтой в голосе добавляет: – Да непременно книжку читать! Про приключения. Никуда без книжки!

Я удивленно оборачиваюсь к соседнему столу и вижу, как в лице орангутанга проступает белобровый мальчик.

А к ночи ветер затаился, и на небе не осталось ни облака, только звезды, только синий воздух, синий, вечный, ледяной, сине-грозный, сине-звездный над тобой да надо мной.

– Им спокойно вместе, им блаженно рядом. Тише-тише, не дыши. Это только звезды над пустынным садом, только синий свет твоей души, – продекламировала я, протирая столы после ужина.

– Опять Пушкин? – спросила Новелла.

– Почти, – ответила я.

День шестой

Спать легла с температурой, кашлем и резко накатившим осознанием того, что забыла отнести ужин архимандриту.

«Кары небесные… – с тоской подумалось сквозь дрему. – Не сносить тебе головы, Дашенька!»

С утра примчалась на кухню с надеждой в сердце. Ну а вдруг под температурой своей отнесла архимандриту ужин, а сама про это забыла? Оказалось, не забыла: и впрямь не отнесла, но кар на меня не обрушилось, и голову я снесла, хоть и смотрели на меня с жалостью.