Цитаты из книги «Диагноз: любовь»

– Да. Спасибо тебе, родная. Они самые лучшие, – он коснулся губами ее лба, чувствуя, как слезы неконтролируемо стекают по щекам. – Надо позвонить маме, пусть она заодно сообщит Алинке. Я сейчас не соображу, сколько времени в Штатах… Вот именно сейчас ей понадобилось выбиться в отличники и получить место на летней практике в Детройте, не могла дождаться племянников! – Позвоню потом. Мне нравится, что это пока только наша с тобой новость. – А что с именами? Ты посмотрел на мальчиков? На кого они похожи? – Не знаю. Сейчас я согласен на все, что ты предложишь. Кроме Дормидонта. Ника поманила его пальцем, и Паша наклонился. – Представляешь, вон та девушка назвала сына Дионисий, – шепнула она и стрельнула глазами на койку у окна. – Только не говори, что собираешься последовать ее примеру, – притворно ужаснулся он. Ника рассмеялась. – Мне кажется, старший получился философом, – Паша достал телефон, чтобы показать фотографии. – Точно, – Ника изучала снимок, чуть наклонив голову. – У него здесь такой вид, как будто он знает что-то, чего не знаем мы… Они посмотрели друг на друга и одновременно произнесли: – Как у Фейгина! – и расхохотались. – А что, Илья – мне нравится. Илья Павлович Исаев. Звучит, – Ника словно пробовала сочетание на вкус. – Илюха. Отлично. Пусть будет, – кивнул Паша. – А с младшим что? Надо придумать похожее? – Нет, психологи говорят, что нельзя называть двойняшек похоже. Они должны чувствовать себя самостоятельными личностями. Может, Александр? – Не хочу, у нас в классе было пять Саш. И один из них спился. – А если Кирилл? – Кирилл – наш заведующий, я не переживу второго такого. Может, Василий? – Васька? Ну уж нет. А Марк? Красивое имя, если абстрагироваться… – И не мечтай! – Ладно… Роман? – Нет. Может, дадим ему тоже богатырское имя? – Добрыня, что ли? – нахмурилась Ника. – Да нет. Алексей. Леша. Как Алексей Попович. Он ведь тоже был младше Ильи Муромца. – Алексей Павлович. Лешенька. Лелик. – Вот только без сюсюканья! – Мне кажется, ему подходит, – Ника снова взглянула на снимок и приблизила изображение. – Алеша. Скорее б

– Ну что, едем? – подскочила к нему Макариха, и Паша вздрогнул от неожиданности: одного силуэта Ники хватило, чтобы забыть, зачем он тут стоит. – Ага, – он клюнул Лену в щеку. – И кого это ты там высматриваешь? – спросила она, усаживаясь на пассажирское сиденье. – Да так… Просто… – Расслабься, я ей ничего не сказала. – Кому? – Паша пристегнулся и непонимающе взглянул на спутницу. – Баське, кому же еще. Уж не знаю, что там у вас произошло, но она с того вечера сама не своя. – В смысле? – А кто ее знает! Молчит. Я надеялась у тебя выяснить. Решила лишний раз ее не дразнить, напридумывает себе всякого. А мы ведь даже не на свидание. Так, по-приятельски… Верно? – Само собой. – Ну вот, – Лена убрала со лба волосы. – Так что давай, выкладывай, что ты там с ней сделал. – Я?! – А кто же? Уж не знаю, какими правдами и неправдами ты ее к себе заманил, чем ты там ее пытал, но она вернулась другим человеком. – Ничего я не делал, – Паша вырулил на проспект, намереваясь сводить Лену в кино: там она будет меньше болтать. – Но с ней творится что-то странное, – вещала Макариха. – Сначала злилась, а теперь постоянно улыбается, как обдолбанная. Может, ты ей какие обезболивающие прописал? – Да нет же! – начал раздражаться Исаев. – Она так дико улыбается, что мне все кажется, расплачется в любой момент. – Не вижу связи. – Мужик! – фыркнула Лена. – Состояние на грани истерики. И чем дольше она в таком настроении, тем сильнее ее в какой-то момент накроет. Понимаешь? – Как затишье перед бурей? – Вроде того. Я уже боюсь к ней подходить, рванет в любой момент, – Лена покачала головой. – Может, влюбилась? – Что?! – Паша сильнее сжал руль. – Есть у меня такое подозрение… И вот об этом я хотела с тобой поговорить. В кои-то веки Исаеву стало интересно послушать, что скажет Макариха, но помешал телефонный звонок. – Да! – резко ответил он. – Павлик, – раздался на другом конце взволнованный голос Надежды Сергеевны. – Ты можешь приехать? – Что случилось? – С Алиной плохо… Болит живот, она лежит… Может, и у нее аппендицит? – Вызывайте «Скорую». – Просто… Сам знаешь, как бывает… Может, ты посмотришь? Я тебе доверяю, как никому. Прошу тебя, – тетя Надя всхлипнула. – Еду. – Что там? – обеспокоенно спросила Лена. – Кино отменяется. У Алины что-то с животом. – Она могла и травануться, – дернула плечом Макарычева. – С ее бурной студенческой жизнью…

Сначала Паша названивал Нике с упорством продавца пылесосов. А потом вдруг решил: с хрена ли? Взрослый мужик. Завидный, между прочим, жених. Помани пальцем любую из медсестер – и компания на вечер обеспечена. Ну, нахамила Катька. И когда Паша понял, что из-за ее слов Карташову бесследно сдуло из квартиры, обрушил на сестру весь свой гнев. А он был страшен. Отчитал мелкую так, что выпори он ее просоленными розгами, эффект и то был бы слабее. Рассказал про первый день, про истерики Никиты, про грозу и путешествие в больницу. Про то, как Ника купала ребенка, канифолила каждый день ванну, кухню и комнаты, чтобы мелкий не дышал пылью. Не спала по ночам и тягала на улицу коляску. Утешала и распевала колыбельные и ни на секунду не подумала сбежать, как сама непутевая Катька. Паша своего добился. Устыдил девчонку. Выбил обещание во что бы то ни стало извиниться при следующей встрече. И не просто извиниться, а покаяться и рухнуть в ноги этой святой женщине. Однако потом Катя с мужем и ребенком свалила – думать о своем поведении, а Паша попытался поговорить с Никой. И ему не удалось. Святость Карташовой испарялась на глазах, и он злился. В конце концов, лично он ничего такого плохого не сделал. Распинался перед Макарихой, чтобы заслужить одобрение Никиной лучшей подруги, честно выслушивал ее пустой треп, изображал из себя английского аристократа. Ладно, чутка перестарался, чтобы проверить реакцию Карташовой. И сам уже был не рад, потому что та взъелась и изводила его потом своими показательными выступлениями. И вот уже почти-почти… Но нет! Явилась Катька, брякнула глупость, не

Лена недоверчиво косилась на подругу, которая порхала на кухне в облаке муки и беспрестанно шумела комбайном. – Ты точно в норме? – спросила она воскресным утром, наблюдая за Никой с безопасного расстояния. – Лучше не бывает! – гордо отвечала Карташова, в широкой улыбке демонстрируя аж зубы мудрости. – Какая-то ты слишком бодрая. Даже для себя. Боюсь, тебя потом накроет… – Слушай, а как ты думаешь: здесь лучше будет смотреться зеркальная глазурь? Или шапочки из лимонной меренги? Я бы сделала глазурь, но она была вчера, а меренга – отличный способ добавить что-то новенькое… Лена молча вздохнула и отправилась валяться с планшетом, как и полагается уважающему себя человеку в разгар выходных. А Ника впала в трудовое неистовство, крутилась, как человек под медикаментами. Зато вечером уснула, едва коснувшись головой подушки. Ни секунды на нежелательные размышления и рефлексию. Никаких больше бабских глупостей

Все было хорошо и спокойно: работа, перспективы, собственное дело. А ей, дуре, захотелось простого женского счастья. Во всем мерещилось что-то большее, чем просто благодарность за услуги няни и сытный обед. Но ребенка вырвали из ее жизни, вырвали с мясом, оставив зияющую болезненную пустоту. Ей уже до смерти хотелось снова увидеть его забавную улыбку, почувствовать на руках приятную тяжесть, тепло маленького мягкого тельца. А ее одним словом, одним взглядом поставили на место. У Никиты есть мать, а она, Карташова, просто первая попавшаяся баба. И Паша ничего не сделал, чтобы ее задержать. Семья Исаевых всегда была такой. Резкой, грубой, нахальной. Что мамаша, царство ей небесное, звала детей из окна так, что слышали все соседи, что Катька требовала и получала, что хочет. Почти как Алинка, но той хотя бы хватало воспитания делать это вежливо. И чего уж далеко ходить, не Паша ли испоганил Нике десять лет жизни? Свежо предание! Развесила уши, поверила в невозможное. А ее использовали, как тряпку, и выбросили на помойку. Пора поставить точку. Забыть про Пашу, про его племянника, про все, что случилось с того момента, как «Скорая» забрала ее с корпоратива. Больничный заканчивается, и она, свежая и подлатанная, возьмется с новыми силами за свой проект. И бог с ним, с контролем Веселовского. У нее будет бизнес, и она больше никогда не позволит себе стать чьей-то бесплатной прислугой. Ника фыркнула и тряхнула головой, испугав прохожего. Небось Паша и эти свои жадные взгляды изображал только для того, чтобы она не сбежала. На Лену – вот на кого он смотрел с настоящим трепетом. А Карташова – так… Вовремя подвернулась. Еще и готовит – поди плохо. А сестра вернулась – и катись, Ника, колбаской. К черту Исаева! К черту его сестру! Кондитерская – вот о чем надо думать. Истинное детище, плод долгой работы

Ника встала на колени на сиденье, перегнулась через спинку и, отодвинув немного крышку, принялась на ощупь искать сухую одежду. Это было непросто: Паша возил в багажнике кучу всякого хлама. – Какая-то бутылка… Вот! А, нет, это тряпки… Фу, все в каком-то дегте… Липкое что-то… Коробка… – бормотала Ника. – У тебя ведь там нет дохлых мышей? – А? – Паша с трудом отвлекся от зеркала заднего вида. Ее бедра, выгнутая спина, округлости, такие тугие и крепкие на вид, что невыносимо хотелось натянуть ткань еще сильнее, чтобы она упруго стягивала ее тело… А потом поднимать медленно, сантиметр за сантиметром обнажая кожу, вдыхать ее запах, тереться губами… – Я тебя умоляю, скажи, что у тебя там никто не сдох, – повторила Ника, и он заставил себя очнуться. – Н… нет… – Паша был рад, что в грозовом полумраке Ника не различит лихорадочного блеска в его глазах. – Все, нашла, – она с облегчением влезла в его куртку и совершенно в ней утонула. Из сводящей с ума богини превратилась в деревенскую сироту, и Паша не смог сдержать улыбки. – Тепло, – Ника поежилась. – Ну что, поехали домой? – Ты ведь еще побудешь с нами? – Паша бережно передал ей прикорнувшего Никиту. – Мне надо будет сейчас уйти, – едва слышно прошептала Ника. – Точно? – он совсем сник. – Конечно! Сгоняю в продуктовый, потому что на голодовку я не подписывалась. – А потом? – А потом буду тебя кормить. То, что у тебя в холодильнике, никуда не годится. – Значит, еще посидишь? – Я теперь тебя с ребенком одного не оставлю, даже не надейся. И Паша, чуть не мурлыкая от приступа хорошего настроения, взялся за руль

Паша знал, что поцелуи в ординаторской не приведут ни к чему хорошему. Знал, что сто процентов будет жалеть, если сдастся и набросится на Нику, как она того заслуживает. Поедом себя съест. Но, черт побери, тогда хотя бы будет за что! Все муки совести будут трижды оправданы их причиной! За те минуты наедине с Карташовой, за то, чтобы узнать, наконец, какова на вкус и на ощупь ее кожа, он был готов вечность-другую плавать в кипящем масле. Но позвонила Катя. Он сорвался, ответил, проветрился и остыл. И где-то в глубине души был сестре за это благодарен. С глаз долой – из сердца вон. Заполнил историю, эпикриз, малодушно взглянул на Нику в шесть утра после очередной операции и свалил, чтобы больше ее никогда не видеть

Ника там целыми днями скучала, поэтому каждому Пашиному визиту радовалась. Он, разумеется, понимал, что дело не в нем, а в нехватке общения, но все равно приятно было смотреть, как меняется ее лицо. Оживают глаза, в уголках рта появляются трогательные ямочки улыбки, голос звенит… Ника о чем-то стрекотала, рассказывала про кондитерскую, про работу, про Ленку-Макариху. Половину он пропускал мимо ушей, потому что любовался мимикой, свойственными только ей движениями, манерой прикусывать нижнюю губу, отчего на ней оставались маленькие тонкие следы. А еще Ника очень забавно злилась. Исаев ругал себя, но не мог остановиться. Называл «Бася», зная, как ее это бесит, отпускал глупые колкости, наблюдая, как сердито сдвигаются брови, темнеют глаза, трепещут крылья ее вздернутого носика. Она дулась, поджимала губы, и ему снова хотелось ее подколоть, а потом стиснуть в объятиях и до одури вдыхать запах мягкой и прохладной кожи. Разумеется, он этого не делал. Во-первых, швы. Во-вторых, сплетницы за стеклом. В-третьих, после долгих часов в душном оперблоке от него наверняка разило, как от куска хорошего французского сыра. Ну и, наконец, этот эфемерный Марк. Ее босс, как стало ясно из рассказов. Непонятно, почему Паша сразу не развеял ее глюки про то, что шеф прилетел к ней в реанимацию сразу после операции, но она спрашивать перестала, и все забылось само собой. Не то чтобы Исаев ревновал. С чего бы? Для ревности нужна любовь, а ею и не пахло. Он давно ни с кем не встречался, общался в основном с Фейгиным и Поспеловым, заскорузлыми женатиками, и, видимо, в какой-то момент потребность в романтике назрела и вскрылась, как абсцесс. А тут Ника со своими формами под тонкой тканью больничной сорочки… Образ, прилипчивее золотистого стафилококка. И что он за врач после этого? Мужчина – это да, с этим, как выяснилось, без проблем. Но врач?.. В идеале сдать бы ее Поспелову со всеми потрохами. Во избежание этического конфликта. А еще лучше, если бы он додумался до этого до операции. Но захотелось же поиграть хирургическим мускулом, подтвердить и преумножить восторги тети Нади. И разок увидеть уважение в глазах Карташовой… А теперь поздно подкидывать ее другому. Иначе тетя Надя испугается, Ника со своим воображением обидится, да и осталось всего дней пять. А там неделька – и отпуск. Зимой, когда распределяли летний отдых, Паша дулся, что ему выпало ни то ни се. Половина мая, половина июня. Если судить по прошлому году, вполне может быть холод собачий, даже с мужиками на рыбалку не в кайф поехать. Хорошо бы с Фейгиным в поход или на Селигер куда-нибудь, но тому дали июль, они с женой и детьми штурмуют юга. К Поспелову на дачу? Он и звал вроде, и наливка у него домашняя что надо. Только ведь опять запьют на неделю, Светка выгонит их жить в баню, там спать жестко и пахнет плесенью. И холод опять же. Отпуска как не бывало, а с ним и половины печени. В общем, до того тошно было думать про отдых, что Паша забыл про него, пока в бухгалтерии не напомнили про отпускные. Пустячок, а приятно, словно достал из шкафа старые штаны, а там в заднем кармане соточка. И теперь ему стало даже радостно, что можно будет забыть обо всем. О Карташовой с ее сладостями и прочими плюшками, о начальстве, о нервотрепке… Рванет в теплую страну, себя прожарит, а если повезет, то и какую-нибудь легкомысленную курортницу… Это ж не Ника, с которой надо, чтобы все серьезно. Небось грезит о белом платье, фате и лимузине с цветами на капоте. А ему такие сложности ни к чему сейчас. Возни много. Не двадцать лет, чтобы сначала бросаться, брызжа гормонами во все стороны, а потом думать. В конце концов, не заслужил он, что ли, для себя пожить? Кредит за машину выплатил, сестру младшую, Катьку, и в институт, и замуж… И даже осенью им деньгами помог, когда племянником порадовали. И роды организовал по знакомству в лучшем виде… Эх, молодые оба, студенты, а все туда же… Ладно, не он муж – не его проблемы. У него-то как раз с головой все в порядке. Захотел на море – поехал на море.

Паша обменялся взглядом с Гумберидзе, тот кивнул и бросил сестре: – Поставь ей реланиум. – Что происходит? – обеспокоенно зашептала Ника, наблюдая, как ей в катетер что-то вводят. – Тебе сейчас лучше поспать, – Паша погладил ее по руке. – Как скажешь, милый, – по ее лицу расползлась пьяная блаженная улыбка. Он понимал, что дело в препарате, но отчего-то не убрал руку. Поддержка ей не помешает. На несколько мгновений Ника стихла, и он уже было решил, что ее срубило, но она вдруг снова открыла глаза и едва слышно произнесла: – Я должна кое-что тебе сказать. Но это секрет. – Что?! – из-за реанимационной возни за спиной он с трудом мог разобрать слова. – На ушко. Он смиренно пригнулся, приблизив ухо к ее губам, как Ипполит Матвеевич к умирающей теще. Но Ника поведала нечто похлеще тайны спрятанных бриллиантов. – Ты… такой… красавчик, – медленно выдохнула она. – Че… Чего?! – Паша попытался отстраниться, но она на удивление крепко вцепилась в его предплечье. – Я… думала о тебе, – чуть заторможенно от лекарства говорила она. – Все эти годы… Представляла… как… ты сделаешь это со мной… и нас будет трое… Ее дыхание щекотало ему ухо, но отодвинуться было выше его сил. – Т… трое? – ошарашенно переспросил он. – Да… А потом мы с Ленкой… Хочу, чтобы ты дал нам… О, как я хочу… Пж… пжа… пожа… лста… Скажи да… – Эээ… – Да… Марк… – и она отключилась. А Паша еще некоторое время сидел, уставившись в одну точку, и думал, что за черти водятся в омуте ее личной жизни. Отличница, ничего не скажешь! И кто такой, мать его, этот Марк?!

Договорился с ассистентами, отправил Севаняна к Веронике. Он убеждал себя, что она не настолько близкая знакомая, чтобы отказаться, но отчего-то нервничал. Да и поздно было метаться. Во-первых, никто, кроме него, не стал бы заговаривать зубы Надежде Сергеевне, во-вторых, Ника вдруг так восхищенно посмотрела на него там, в неотложке… Не хотелось терять лицо. Нет, недостатка в женских восторгах у него не было. У некоторых дамочек молодой врач был чем-то вроде фетиша. Здесь, конечно, не Америка, чтобы девушки в очередь выстраивались за престижным статусом докторской жены и весомым окладом, но кое-какой романтический флер вокруг белого халата сохранялся. Больше, правда, у старушек. С ними просто чаще приходилось иметь дело. Но и молодым девушкам опыт ручного осмотра порой казался чем-то игривым и пикантным. В первые годы работы, по глупости не послушавшись коллег и не удалив страницу с реальным именем из социальных сетей, Паша время от времени получал послания от недавних пациенток. А уж медсестрам и вовсе чуть ли не по должностной инструкции полагалось бросать на врачей томные взгляды и грезить о подвенечном платье. Времени у них на это, конечно, оставалось мало, но не было случая, чтобы Паша зашел в сестринскую и остался без чашечки кофе, домашнего пирожка или радушной улыбки. Разумеется, здравым смыслом он обделен не был и потому мух с котлетами никогда не смешивал. А Бася Карташова его всегда бесила. Сам не понимал почему. Выходила гулять во двор вся из себя, в белых гольфиках. Кто вообще гуляет в белых гольфиках? Играла с другими мелкими в какую-то дурь, все время у них были альбомы с секретиками, наклейки и прочая девчачья чушь. Два хвоста, круглые щеки под челкой и деловито поджатые губы. И на него смотрела как пионер на тунеядца. И пусть он эти времена не застал, но именно такой ему представлялась советская зануда. Только красного галстука не хватало. С какой стороны ни глянь, ему следовало наплевать на ее мнение. Мелкая – раз, девчонка – два. Не сказать, чтобы она была очень толстой, но его так разозлило это сюсюканье «Басенька», что он не удержался. Да, пожалуй, погорячился. И в какие-то моменты ему даже становилось жаль ее. Но только Паша думал о том, чтобы как-то сгладить свою вину, как Ника бросала на него свой фирменный презрительный взгляд, он чувствовал себя последним нищебродом и от злости выкидывал очередной фортель. Она была не виновата, что ей так повезло с отчимом и мамой. Его и младшую сестру Катю мама воспитывала одна, как и все в девяностые, впахивала на трех работах, и вся родительская любовь выливалась в раздраженные «Ешь!», «Иди спать!», «Выключи телевизор» или «Опять двойка?! А ну, поди сюда, скотина такая!» И он шел, только не к маме, а в гаражи, где они с пацанами жгли покрышки, строили убежище и хоронили дохлого голубя. И как назло, всякий раз, когда Паша нес найденную почившую зверушку на импровизированное кладбище, ему попадалась Карташова. И смотрела на него с таким омерзением, как будто он животину сам убил и собирался съесть. А потом Паша с диким трудом окончил школу и чудом поступил в мед. Мама с недоверием относилась к сыну, который вдруг стал проводить ночи напролет за учебниками и даже бросил курить. Но боялась сглазить и не трогала. Заикнулась пару раз, что не стоит пытаться, а лучше попробовать, как сын тети Вали, на машиниста, но Паша уже сел на своего конька. И поступил. С каким-то даже остервенением. Выкусите, мол. Не ожидали?