Знакомство с родителями, или Очень кошка

Все начиналось непритязательно, но вот три месяца спустя я сижу на экспресс-курсах по французскому, чтобы через две недели ехать знакомиться с его родителями. Потому что Гийом упрям, как осёл, и отказывается замечать очевидные вещи. На фразу We’re made of different pastry («мы сделаны из разного теста») он отвечает «Ты даже не знаешь, из чего состоит тесто. У тебя дома и скалки-то нет». Когда я набираюсь сил сказать ему, что всё кончено, он сначала долго молчит, а потом начинает всхлипывать в трубку. Это выше моих сил. Это уже четыре раза оказалось выше моих сил.

Во всем виноват языковой барьер, уверяю я себя. Не исключено, что освоив французский, я открою в Гийоме тонкого интеллектуала с редким чувством юмора. Или на худой конец, смогу объяснить ему, почему нам не стоит быть вместе. Проблема коммуникации вполне объяснима, если учесть, что мы общаемся на уродливом глобише.

За окнами здания на Моховой стоит тёплый июльский вечер, напоённый ароматами клумб Александровского сада и звонким девичьим смехом. Я бездарно прожигаю его, рассматривая распечатку песенных текстов, в которых понимаю только знаки препинания. В группе со мной ещё шесть человек, которые так же, как и я, впервые увидели французский текст в довольно зрелом возрасте. За последние пять дней мы все смирились с тем, что выглядим идиотами, поэтому без стеснения распеваем песни Джо Дассена, стараясь попадать хотя бы в гласные. «О-о-о..а-э-и-э-ээ! О-о-о….а-э-и-э-ээ!» – так выглядит припев знаменитых «Елисейских полей» в нашем исполнении.

Ну, рьян-дурьян, как поёт Пиаф, то есть нашему дураку всё нипочем. Восемнадцать наспех проглоченных уроков – и я готова отстаивать честь далекой северной страны перед буржуа из Прованса. Я могу, держа за спиной учебник, объясниться с полисменом, который поймал меня на превышении скорости, могу рассказать доктору, что у меня ларингит, и даже провести небольшую экскурсию по центру Парижа. Я очень горда собой. Жаль – нет, действительно жаль! – что я не вожу машину, не страдаю ларингитом и весь отпуск проведу во Флассане-на-Иссоли, где чета Мийе проживает повышенную военную пенсию в двухэтажном особнячке.

Мийе-старший, спасатель в отставке, встретил нас на выходе из аэропорта Ниццы… и бегло заговорил со мной о чём-то. Из того, что я не поняла ни единого слова, могу заключить, что его спич не касался дорожных штрафов, носовых заболеваний и топографии французской столицы. Странно, но и мама Мийе, дожидавшаяся нас в машине, не хотела обсуждать эти животрепещущие темы. Я с ужасом думала о светской беседе, которую придётся поддерживать за обедом – долгим, как обещали сумки овощей и мяса, закупленные на придорожном рынке.

Моя матушка, глубоко изучившая этнокультурный вопрос перед поездкой, поручила мне ответственную миссию – узнать, правда ли французы едят цветы кабачка. Что лягушки по вкусу вылитая курятина, уже общеизвестно. Народ требует новых гастрономических мифов. Поэтому для чистоты эксперимента я обещала себе есть всё, что предложат. Но куриные сердечки в говяжьих потрошках, которые папа-Мийе приготовил в качестве основного блюда приветственной трапезы, – это слишком. Я бормотала что-то про вегетарианство, надеясь, что это слово звучит одинаково на всех языках. Увы, в лексикон этой семьи оно явно не входило.

Обед длился три часа. Не по случаю моего приезда – это среднестатистический обед. К каждому блюду из гаража извлекался новая бутылочка чего-нибудь: то шампанского, то ягодной наливки, то лимонной настойки, то сухого винца, то сладкого ликера. И с каждой новой бутылочкой поток моего сбивчивого красноречия становился мощнее. С лиц родителей не сходило напряженное выражение: они коллегиально старались связать мои шепелявые существительные и инфинитивы в синтаксическую конструкцию. Закончилась трапеза тремя шариками сливочного мороженого, щедро политыми «водой жизни» – крепким эльзасским самогоном («Его гнал мой покойный отец, дедушка Гийома. Осталось всего две бутылки», – приговаривала мама Мийе), и вдохновенной речью в защиту российской нефтегазовой политики на Украине. Моей речью.

***

На второй день стало понятно, что программу визитов придётся сильно сократить. Ведь если в сутках всего двадцать четыре часа, и каждый приём пищи растягивается на три, на знакомство с Южной Францией остаётся всего ничего. Но один город мы просто обязаны посетить, несмотря на то, что родители – душевнейшие люди, и запас местного алкоголя у них в гараже практически не иссякаем. Так что утром третьего дня мы запаслись питьевой водой и бензином и отправились в Сен-Тропе – город, где в некотором смысле начались наши отношения.

Со светом в Сен-Тропе творятся странные вещи. Он не разлит по окружающим предметам, как во всех других географических точках, а густ и сконцентрирован – его можно резать ножом на порционные куски. Оранжевой насыпью он лежит в начале переулка, теплой буханкой таится в углу внутреннего дворика, золотой струйкой стекает с крыш в разломы узких улиц. Неслучайно здесь любят снимать кино о красивой жизни. Съёмочные группы могут экономить и на осветителе, и на гримёре – в этом свете все недостатки кожи и фигуры становятся достоинствами. На Пляс-де-Лис мужчины – действительно, все как один в белых льняных костюмах – играют в петанк. Тяжёлые металлические шары глухо бьются друг о друга и, взрывая песок, отбрасывают «соперников» на периферию игрового поля. А костюмы игроков, между тем, остаются ослепительно белыми, как в рекламе «Тайда». На таких оптических обманах выстроен миф о Сен-Тропе, где у людей не бывает плохих дней, заусенцев, прыщей, морщин и пятен – ни на рубашке, ни на репутации.

Наш малогабаритный «ситроен» пристраивается между холеным «ламборгини» и белоснежной «маздой»: его фары, колёса, крылья и даже ручки дверей сразу приобретают какой-то извиняющийся вид. В Сен-Тропе никто не задаётся вопросом, откуда у людей деньги. Они просто есть: они рассыпаны по земле, они висят в воздухе, они – данность. На палубах яхт, выстроившихся вдоль причала, полуденный зной разбавляют ледяным шампанским. Хозяев не видно, но догадаться об их статусе можно по униформе и осанке стюарда, который оберегает вход со стороны набережной. Конечно, опасность проникновения надумана: простые смертные снуют вдоль причала, завистливо лязгая затворами фотоаппаратов. Несколько сантиметров воды между пирсом и бортом – это демаркационная линия между теми, кто прикован к суше, и теми, кто перешёл на другую ступень эволюции – обзавелся яхтой. Мы пока ещё по ту сторону, где не качает, но Гийом утверждает, что это ненадолго.

Вместо голубей в этом городе – павлины, которые развелись здесь в пятидесятых годах прошлого века, когда в деревеньке Сен-Тропе стали приобретать дома экзальтированные американские миллионеры. Одичавшие птицы бродят в парке, окружающем Цитадель, в поисках зёрнышек и насекомых. Павлины непритязательны в еде и из любопытства едят всё, что видят – так и мне надлежало бы вести себя в Провансе. Мы извели на них половину запаса сэндвичей: если поторговаться, за большой кусок они распускают хвосты.

По возвращении меня переполняли впечатления, но поделиться ими было не только нечем (словарный запас до впечатлений не дотягивал), но и не с кем. Восторгов бы не разделили. Жители Южной Франции не любят Сен-Тропе – за павлинов, за ламборгини, но главным образом за то, что он задает непосильные цены на недвижимость всему региону. Поэтому я ела салат из горошка с морковкой и придумывала предлог, чтобы сбежать из-за стола. Похоже, в этих краях приёму пищи придавали совсем иное значение, чем у меня на родине.

***

Старший Мийе – личность неординарная. Крепкий, коренастый, похожий на мавра, он производит настораживающее первое впечатление. Он очень быстро говорит, по-солдатски шутит и громко смеётся. Где бы он ни появлялся, его тут же окружает толпа подростков: сидя на заслуженной пенсии, Мийе-старший ведет секцию юных спасателей. Его стараниями Гийом сдал на сертификат подводного плавания PADI, прошел курс по прыжкам с парашютом, научился ставить палатку за шесьдесят секунд и готовить деликатесный ужин из консервов. К тому же папа моего французского друга – натура увлекающаяся: в то лето его подвижным умом владела идея покупки надувного дома, который в спущенном состоянии помещается в карман походного рюкзака, а расправленный воздушным потоком превращается в трёхкомнатное (!) строение с крыльцом, встроенной кроватью и наличниками.

Хобби Мийе-старшего – пешие прогулки. До Испании. Если в пути его застигает дождь, он садится на поезд, едет домой переждать ненастье, а потом возвращается в пункт Икс с новыми силами и запасами провианта. Так, швом «назад-иголкой», он уже пару раз добирался до Сантьяго-де-Компостела.

О чём же мы, два заядлых путешественника и любителя пеших прогулок, могли говорить, как не о погоде? О-о, эту тему мы проходили! Сейчас-то я поражу его чистым французским прононсом, за который меня так хвалили на курсах.

– Кель бо там, – говорит он, имея в виду, что стоит хорошая погода.

– Уии, мэ трэ ша, – бойко отвечаю я, да, мол, только очень жарко, и мысленно хвалю себя за то, что в кои-то веки не перепутала французское «мэ» и итальянское «ма».

– Трэ ша? – округляет глаза Мийе-старший. – Кель ша?

– Ну, ша-а, – повторяю я, обмахиваясь для наглядности.

– Сё ша? – показывает он на спящую белую кошку.

– Но! – в отчаянии мотаю я головой. – Ша-а-а! – оттягиваю ворот майки и высовываю язык.

– А тю аллержи о ша?! – на его лице появляется беспокойство.

– О Господи, да нет же! Ша, хот, жарко!

– Ей жарко, – переводит вовремя появившийся Гийом.

– Да, именно, – подпрыгиваю, видя на лице папы Мийе просветление. – Я же и говорю, трэ ша!

– Шо! Трэ шо-о-о! А ты ему талдычишь «очень-очень кошка».

Ах, эта московская привычка акать и вообще невнимательно относиться к окончаниям! Все последующие утра начинались с лукавых расспросов, не донимали ли меня ночью кошки.

Хотя мы молча друг другу симпатизировали, с Мийе-папой взаимопонимания добиться было нелегко. Он родом из Лангедока, а там говорят со скоростью строчащего пулемета, умалчивая о существовании половины согласных в слове. Зато я прекрасно понимала его богатую жестикуляцию. Однажды утром он, столкнувшись со мной на кухне, сделал щипающий жест в воздухе и сказал что-то про морковку.

– Нет, спасибо, – ответила я, – мы недавно позавтракали.

Он замотал головой, пряча улыбку.

– Тэ швё, – щипал он себя за коротко стриженый ежик, – сон комм унь карот.

Иными словами, волосы у меня цвета моркови. Какое после этого взаимопонимание… Хна с кефиром? Больше никогда!

Единственным членом семьи, с которым я вела продолжительные связные беседы, не опасаясь попасть впросак, стала собачка Юла. С людьми же интеллект пребывал в режиме оффлайн, я старалась молчать и выглядела почти предметом сервировки. Чтобы не чувствовать себя совсем никчемной, я как одержимая мыла посуду. После обеда из пяти блюд её было предостаточно. Сразу после ужина я подрывалась на кухню и решительно брала инициативу – читай, губку с моющим средством – в свои руки, отмахиваясь от хозяйских возражений бодрыми заверениями: «Да что вы, я обожаю мыть посуду! Это практически моё хобби!». В последний день я заметила, как мама Мийе выгружает тарелки из посудомоечной машины. Она перехватила мой изумленный взгляд.

– Да, знаешь, так экономней, воды расходуется меньше. Но мы думали, раз тебе так нравится, не будем мешать.

После Юлы, с Беатрис у нас было наилучшее взаимопонимание. Гийом объясняет это тем, что она родом из Эльзаса, а там говорят очень ме-ед-лен-но. Почти как эстонцы. Я же склонна объяснять это женской солидарностью. Иначе как бы она в полминуты разгадала пантомиму «Не найдется ли у вас жидкости для снятия лака?!». Уверена, любой мужчина в ответ на мои энергичные заламывания пальцев предложил бы никчемный йод. Да и чего ждать от мужчин, если они не могут угадать «жарко» в «кошке».

Расставались мы, конечно, большими друзьями. Я сделала вывод, важный для всех девушек на выданье: ничто так не располагает к вам его родственников, как смущенная улыбка и молчание. Видно, судьба очень хотела выдать меня замуж, раз искусственно помещала в такие условия, где я, говорливая и язвительная, могу только молчать и улыбаться.

А цветки кабачка оказались до обидного неромантичным блюдом: по сути, они лишь красивый предлог для кляра из яйца и муки.