Глава 5
От яблони

Наступила вторая половина октября.

Синяки, оставленные на лице Андрея, сошли, бледным пятном пропадал лишь подаренный отцом – в тот день, когда его повысили в должности. Температура с каждым днём всё стремительнее приближалась к нулю, но пока сохраняла знак «плюс», хотя прогулки по крышам стали короче, потому что прохладный ветер, гонимый с Финского залива, начал приносить с собой дуновение подступающей зимы. Листья, что когда-то были на деревьях, теперь жёлто-оранжевым ковром устилали асфальт перед школой, окрашивая её периметр в цвета ранней, уже прошедшей осени. Настала та осень, во время которой тебя посещают серые, сковывающие тело мысли, во время которой так рьяно ждёшь зиму, чтобы наконец увидеть белый снег – такой белый, что ты обрадуешься как дитя, увидев его на смене этой унылой серости.

Синицын не появлялся в школе неделю, а когда явился, Андрей не смог не ухмыльнуться, увидев его лицо и вспомнив слова, вылетевшие из пухлых губ: «А что с вашими лицами? Это вы чё, так разукрасили друг друга?» Что ж, теперь с жёлтым лицом ходил именно Синицын, и поему-то он вдруг стал менее общительным, вообще не задиристым (извинялся, когда наступал кому-то на ногу) и – совсем неожиданно – научился придерживать дверь. Перед Андреем. Да, увидев, что рядом идёт Андрей Бедров, Синицын всегда пропускал его вперёд и придерживал дверь.

А Клеопатра… она казалась восьмым чудом света. Андрей занимался с ней сексом почти каждый день, уже не удивляясь тупой боли в яйцах, в течение дня напоминающей о прошлом вечере. Сразу после школы он хватал её, и вместе они бежали к ней домой (ради этого Андрей даже надевал не рваные носки). Его встречала шикарная мебель, дорогие ковры и красивые узоры на обоях, явно написанные специально заказанным художником. Андрей смотрел на всё это и порой задумывался: «Каково жить в такой роскоши?» Но задумывался в той квартире редко, потому что зачастую у руля стояли инстинкты, животные инстинкты, будящие зверя. Этот зверь вырывался наружу, когда чужие губы скользили по его собственным, когда ладони плавали по бархату, а после вцеплялись в нежную кожу. Андрей ласкал Клеопатру на кровати, которая наверняка стоила дороже их маленькой коморки, прижимал к себе, двигая бёдрами, чувствуя кости её таза (стук, стук, стук), ощущая сопротивление натянутых ладонью волос, целуя, целуя, целуя, дрейфуя языком по нежной коже, пробуя шоколад, а потом вытирая лицо от влаги, пока там, внизу, его тело изучало чужое горло. Андрей перестал думать и был за это благодарен Клеопатре, она забрала аз него всё человеческое и наполнила дикой, животной похотью, с какой Андрей никогда не сталкивался!

Он любил прижимать её к стене и давить на горло, пока не услышит хрип, а потом кидал на кровать, уже не замечая красоту карих глаз, а просто ныряя в ноги и сжимая их до синяков, до чёртовых стонов боли! И Клеопатра тоже жаждала этого, она никогда не поддавалась нежности и сама обращалась с Андреем жёстко – то ли потому, что ей было больно, то ли потому, что ей это просто нравилось. Её ногти вгрызались ему в кожу и выплёскивали кровь наружу, он же в ответ сжимал ей челюсть и втыкал мордой в матрас, сжимая одну из рук так, что в любой момент мог раздаться хруст. Иногда Андрей бил её, и тогда Клеопатра била в ответ, после чего вновь втягивалась в его губы, пока бельё под обеими становилось мокрее и мокрее, так что зачастую после секса у обоих были небольшие синяки на теле и улыбки наркоманов на лице.

Да, секс стал их наркотиком.

Вскоре Андрей перестал обращать внимания на эту роскошь вокруг, потому что Клеопатра каждый раз предлагала что-то новое, и каждый раз Андрей соглашался, благо, в семнадцать лет ты можешь соглашаться на подобное ежедневно и по несколько раз. Они сломали подоконник, ножка дорогого деревянного столика отлетела, когда Андрей кинул на него Клеопатру, полка в шкафчике рухнула, а пара кружек на кухне разбилась из-за того, что Андрей прижал к столу горячее женское тело и не рассчитал силу, когда отодвинул посуду.

Он полностью изучил её ротовую полость, хоть и не был стоматологом; она полностью изучила его «достоинство», хоть и не была урологом. За эти две недели Андрей научился ТАК управлять пальцами вкупе с языком, что в точности знал, в каких местах и с какой скоростью стоны будут громче, а в каких – тише. Она ТАК научилась обращаться с его телом, что в точности знала, где хватка будет жёстче, а где – чуть полегче. Пальцы двигались по скользкой коже, подушечки пропитывались влагой, и, ощущая, как по губам стекает то, что бьёт фонтаном, Андрей чувствовал себя самым счастливым человеком на Земле, позабыв о человеческом, смешавшись со звериным. И чувство это рождалось не в груди, а из бьющей по ногам дрожи, длясь всего несколько секунд, после чего оставляло за собой лишь призрачный свет.

Один раз, после очередного сеанса, Клеопатра пошла в душ, оставив Андрея на кровати одного. Он лёжа закурил, радуясь тому, что родители его межножного храма и понятия не имеют, что на их кровати каждый день – за исключением воскресенья – происходит такое порево, о коем они не думали в свои лучшие годы. Конечно, Андрей не имел никакого желания встретиться с отцом, с чьей дочерью он обращался как со шлюхой, делая скидку на то, что она сама того хочет. Через несколько минут, докуривая сигарету, Андрей услышал, как его зовут. Открыв окно и выкинув бычок, пошёл в ванную абсолютно нагой, словно у себя дома, только в его доме не было этих золотистых украшений, не было огромной кровати, а лишь засаленный диван, вечно тихая мать, вечно тихий он сам, вечно злой отец, а здесь… здесь ОН был злым. Злым и грубым, вкушая чужие соки, чувствуя давление на лицо, заламывая руки и ощущая себя мужчиной. В этой квартире Андрей чувствовал себя свободно, свободнее, чем дома, ведь здесь не ему причиняли боль, а он причинял боль. И ей это нравилось.

Ей нравилась боль.

Андрей вошёл в ванную, стены которой были выложены белыми плитами, такую огромную и просторную, что в неё бы поместилась комната Андрея и их кухня вместе взятые. Холодный свет лёг на его лицо, украшенное одним синяком, подаренным отцом, и целовал плечи, пока Андрей приближался к душевой кабине, стоящей в углу ванной комнаты. Сквозь запотевшее стекло он видел коричневый силуэт, контуры которого размывались в пространстве, и слышал шум льющейся, горячей воды – такой горячей, что даже воздух вокруг пропитался жаром. На удивление, Андрей вновь почувствовал, что хочет её – хочет Клеопатру, – хотя прошло несколько минут после их крайнего сеанса. То, что уже успело стать мягким, снова затвердевало, а по расслабленному телу в какой уже раз прокатилась волна дрожи.

Андрей отодвинул дверцу душевой кабины.

Перед ним предстала картина, полная физической красоты, эстетики и… желания, да, похотливого желания, какое присуще только животным. Под струйками воды стояла полностью обнажённая Клеопатра, обращённая к Андрею спиной, и поэтому он видел, как капли ударяются об её мышцы и срываются вниз. Вся кожа блестела под холодным светом, шоколад сиял, подманивая к себе слабых и неустойчивых. Андрей обвил взглядом её тело и понял, что вновь взведён, когда глаза зацепились за потрясающий, невероятно красивый и превосходный переход от талии к аппетитным бёдрам – казалось, Бог при её создании поставил рядом песочные часы и, высекая тело Клеопатры ладонями, вдохновлялся их формами. Андрей смотрел на упругие, подтянутые ягодицы, смотрел на аккуратную щель между ними и, ощущая, как всё внизу вновь заливается огнём, где-то глубоко внутри (на подсознательном уровне или где-то во тьме разума) понимал, что всё больше теряет себя. Какой-то меленький вредный колокольчик тихо звенел рядом с сердцем, как бы говоря: «Это не то, что тебе нужно».

Но чем дольше Андрей смотрела на голую Клеопатру (на эту манящую чёрную полосу), тем тише становился колокольчик.

– Потри мне спинку.

Он даже и не думал отказываться. Взял мочалку и зашёл в душевую, сразу окунувшись в ещё более горячий воздух, после чего начал растирать гель для мытья по спине Клеопатры. Ладони – по мышцам, вздохи – меж губ, возбуждение – по телу. Через несколько минут Андрей уже целовал шею Клеопатры, скользя губами по плечам, по мышцам спины, пробуя кожу на вкус, дрейфуя кончиком языка по неровностям. Конечно. Она позвала его не для того, чтобы он потёр ей спинку, Андрей прекрасно это понимал, а потому делал то, за чем его сюда и позвали. Стремящаяся вниз вода била его по шее, ударяла по спине и стекала к ногам горячими ручейками, которые только распаляли огонь внутри. Ладони Клеопатры скользили по бёдрам Андрея, легонько сжимали его ягодицы, пока сам он покрывал слой молочного шоколада поцелуями.

И когда вода стала ещё горячее, Клеопатра сказала:

– Давай.

Андрей прижал её к зеркалу, что занимало почти всю стену душевой кабинки. Прижался к ней сам и медленно, словно во сне, вошёл в неё (вошёл в Клеопатру, повелительницу сердец, бродящую среди золотых песков пустыни), услышав стон, в котором витало наслаждение и совсем немного боли (конечно, стенки здесь намного уже), Андрей начал двигать бёдрами, и с каждым раскачиванием, с каждым ударом об чужой таз в нём становилось всё меньше человеческого и всё больше животного. Он уже ни о чём не думал, не хотел думать, а просто пыхтел, двигал бёдрами и сильнее сжимал руки Клеопатры.

В какой-то момент он отпрянул от неё, чувствуя, что и она включилась в работу, схватил в кулак чёрные волосы, обмотал вокруг кисти и натянул их до предела, почувствовав приятное сопротивление. Темп ускорился – стук-стук-стук, – женские стоны перемешивались с шумом рвущейся вниз воды на фоне мужских, звериных пыхтений. Клеопатра упёрлась ладонью в зеркало, потом опустила её, и в следе, оставленным ею, ещё не успевшим запотеть, Андрей увидел себя…

… но кого-то другого.

В отпечатке ладони на него смотрело чужое лицо.

Карие глаза были лишены всякого понимания происходящего, казалось, они были пустыми, простые стекляшки, только где-то в глубинах зрачков что-то проглядывало – это была похоть. Андрей видел себя, но какая-то его часть, которую в последнее время он стал игнорировать, отказывалась воспринимать отражение в зеркале Андреем. Взгляд совсем другой, потухший… выражение лица не то, нет…глаза чужие… Лицо Андрея было пустым, и только похоть, тяга к разврату прибавляли ему жизни.

Отпечаток ладони быстро запотел.

Кровь в Андрее вскипела под горячей водой, энергия ворвалась в вены, и как только его отражение скрылось за результатом конденсации, он обхватил шею Клеопатры и вогнал лицо в зеркало, а другой рукой схватил её руку и, позабыв обо всём на свете, начал заламывать, как проводил подобное с Синицыным. Темп стал совсем сумасшедшим, кости стучали друг об друга так, словно дама на высоких каблуках куда-то опаздывала и бежала со всех ног. Поначалу Клеопатра стонала от наслаждения, но потом, когда её ладонь всё стремительнее уходила за лопатки, стоны превратились в крики. Она попросила Андрея остановиться, но он не слышал её, а продолжал входить и выходить, входить и выходить, входить и выходить. Тогда она ещё раз крикнула, что ей больно, а затем её лицо вжали в стекло, заткнули рот, прижав к поверхности, не давая возможности повернуться. Рука находилась в паре сантиметров от перелома, капли продолжали бить по спине, голове, шее, плечам, кровь циркулировала по организму с бешеной скоростью, всё было таким горячим, горячим, горячим, Андрей продолжал двигать бёдрами, лишь заводясь от приглушённых зеркалом криков Клеопатры и продолжая заламывать руку. Он чувствовал, что она пытается вырваться, и звериная его часть визжала от восторга из-за этих напряжённых мышц на её спине, из-за возможности контролировать её. Андрей всем своим телом прижал Клеопатру к душевой кабинке и несколько раз содрогнулся (как хорошо боже как хорошо!). В этот момент Андрей ничем не отличался от своих далёких предков, спаривавшихся средь деревьев, ещё не начавших превращаться в человека. Он кончал в Клеопатру, пока она кричала от боли, ни о чём не думая, содрогаясь при каждом выстреле, а колокольчик возле сердца и вовсе затих. Что-либо человеческое смыли струйки горячей воды.

Когда Андрей разжал ладони, Клеопатра вылетела из душевой и рухнула на пол, застонав в коврик. Андрей не обратил на неё никакого внимания, прислонился к зеркалу, на котором ещё был виден отпечаток фигуры, закрыл глаза и начал приводить дыхание в порядок. Он слышал стоны, но почему-то резко стало на всё наплевать: на саму Клеопатру, от вида которой несколько секунд назад ему сносило крышу, на удары тяжёлых капель по спине, на свет, на звуки, вообще на всё. Единственное, чего сейчас желал Андрей, так это поесть и поспать, ну воды выпить в добавку.

Или умереть – так будет проще.

– Да что с тобой?! – Андрей открыл глаза и увидел, что Клеопатра поднялась, правая её рука висела вдоль тела перетянутой верёвкой… вдоль тела, которое ничуть не изменилось, но уже не возбуждало и вызывало лишь равнодушие. – Зачем так? Я же сказала, что мне больно! Ты не слышал?

Андрей молчал. Он просто стоял в душевой кабине, абсолютно голый, под льющейся на грудь водой, и не отрывал глаз от Клеопатры. Глаз пустых, лишённых жизни, какие бывают у наркоманов сразу после кайфа. Да, он смотрел на Клеопатру, но не видел её и не хотел слушать.

Он хотел умереть.

– Тебе нравится причинять боль? Настоящую боль? Ты же мог мне руку сломать, идиот! – Она ударила его кулаком, но он ничего не почувствовал. – Думаешь, раз большой член, то всё можно, да? Нет! А вдруг ты в следующий раз шею мне свернёшь? Я… Я…

Андрей увидел, как блики холодного света отразились от её карих глаз, и с удивительным спокойствием заметил, что на это ему тоже плевать. Ещё две недели назад – до их первого соития – он бы пожалел Клеопатру, проникся к ней сочувствием, но сейчас желания сводились к двум действиям: поесть и поспать. Совсем как животное. И умереть как животное. Человеческое лишь мешает жить.

– Что с тобой? – повторила Клеопатра. – Ты мне казался совсем другим… таким сильным, уверенным, защищающим женщин, как будто с киноэкранов сошёл. А на самом деле ты… такой же, как Синицын. Просто по нему сразу видно, что он мудак, а ты это скрываешь.

– Бросишь меня?

– Ты слишком хорош в постели, чтобы бросать тебя. Но я подумаю над тем, что ты сегодня со мной сделал. И выйди уже из душа, дай я смою с себя сперму! Зачем кончил в меня? Не успел вытащить?

– Оттуда дети не появляются.

– Но теперь придётся это всё промывать, – Клеопатра вошла в душевую кабину. – Выйди, пожалуйста. Я хочу побыть одна.

Андрей покинул ванную и вскоре встал у окна спальни, посмотрев на крыши Петербурга. Выкуривал сигарету. Он ни о чём не думал, втягивал в лёгкие дым, желая только одного – умереть.

***

Это был чёрный красавец, в котором смешались грация, эстетика и сдержанная брутальность. Yamaha YZF-R1 – выпуска две тысячи двадцатого года. Всё прошлое лето Коля горбатился на нескольких работах – легальных и нелегальных, – чтобы купить себе модель последнего поколения, и ему это удалось. О, а как переливался светом металл под лучами склоняющегося к горизонту солнца. Казалось, Андрей нашёл ту самую третью вещь, на которую можно смотреть бесконечно: стоящий под солнцем железный зверь, кожу которого ласкают блики, названного изобретателями Yamaha YZF-R1, а хозяином – Рэкки.