Глава шестая. Гость с далекой родины

Вся поглощенная внутренней жизнью своего отдельного мира, своими «послушаниями» и личными интересами и прислушиваясь к шумной жизни современного Вавилона, отголоски которой свободно проникали в стены аббатства, превратившись совсем в парижанку, наша героиня, казалось, навсегда позабыла далекую родину, свою Польшу, где, как иногда вспоминалось ей точно во сне, она в детстве видела только «москалей», русских солдат, «a mine farouche dont l'aspect leur faisait peur».

Но иногда в редкие часы одиночества ей вспоминалась милая, далекая Польша и вся в зелени и цветах поэтическая Украина, куда по веснам она ездила с отцом в одно из их имений, где от зари до зари звучали чудные мелодии украинских хоров, когда чарующие девичьи голоса выводили свои весенние песни, «весняночки».

Глубоко в детскую душу Елены запал напев одной такой грустно-нежной «весняночки»:

 
Ой, весна, весна да весняночка,
Де твоя дочка да паняночка?
Десь у садочку шие сорочку,
Шовком да биллю да вышивае,
Своему милому пересылае:
Надавай и що-недиленьки,
Споминай-же мене що-годиноньки.
Шовком я шила, и биллю рубила –
Жаль мени казака, що я полюбила…
 

Рано утром проснувшись и лежа в постели, Елена иногда тихо напевала эту нежную, грустно-чарующую украинскую мелодию, вся переносясь в далекий поэтический край.

– Что это ты поешь, милая Елена? – доносится из соседней комнаты голос приятельницы, Шуазель.

– Вспоминаю далекую Польшу и Украину.

– Что это за Украина, страна такая?

– Да, чудная страна, страна дивных мелодий и девичьих слез.

– Почему же она страна девичьих слез, милая Елена?

– Потому что там такой обычай: каждую весну молодые парни уходят на юг, на границы отражать нападения на Украину и Польшу крымских и белогородских татар и нашествие турок, и не все парни возвращаются на родину, сложив свои головы в степях, где их тело обыкновенно терзали степные орлы и хищные звери… Оттого молодые украинки и оплакивали их. Это страна свободы, прекрасный край wolnosci i niepodleglosci, и только теперь москали и немцы раздирают этот прекрасный край.

– Кто же эти москали, тоже народ такой?

– Народ многочисленный и суровый: это русские.

– А! Русские, слышала о них… У них еще императрица Екатерина.

– Да, Екатерина, которая в дружбе с Вольтером, Даламбером и другими светилами человечества, а между тем сама гасит свободу в милой Польше…

– Девочки! Пора вставать, – раздается голос Елениной бонны.

В такие грустные минуты вспоминается нашей героине их прадедовский замок на Украине… Длинная прямая аллея высоких и стройных пирамидальных тополей, «раин» (райских деревень) далеко-далеко тянется от замка… На селе, над соломенными хатками хлопов, стоят, словно часовые, на своих гнездах аисты, и оттуда немолчно несется грустно-чарующая мелодия:

 
Ой, весна, весна да весняночка,
Де твоя дочка да паняночка?..
 

И тогда тихие слезы невольно скатываются с длинных ресниц Елены.

– Верно и я из страны девичьих слез, – грустно улыбается она.

Вспоминается ей мужественное лицо отца, которого она так любила теребить за длинные усы.

– И его давно нет на свете… И это благородное тело, может, расклевывали степные орлы…

Приходит на память и старый, слепой кобзарь с его бандурой… Жалобно тренькают тихие струны бандуры… Дребезжит плачущий старческий голос:

 
Ой у святу ж то було недило,
Не сызи орлы заклекоталы,
Як то бидми бесчасни невольники
У тяжкий неволи заплакали,
На колина упадали,
У гору пидиймали,
Кайдалами забряжчали,
Господа милосердного прохали та благали…
 

– А жив ли наш гайдук Остап, папин шталмейстер, что учил меня когда-то на Арапе ездить?.. Милый Арапчик! Как он бережно носил меня на себе…

И вдруг входит старая сестра послушница:

– Барышня, меня послала за вами госпожа де Рошшуар.

– Зачем? Где она?

– В говорильной, в «парлуаре». Из Польши, от вашего дяди, князя-епископа, прислан посланец, и должен вас видеть.

– Он в говорильной?

– В говорильной, барышня. Он привез письма ее святости, госпоже аббатисе и госпоже де Рошшуар. Но он совсем немой.

– Как немой!

– Бормочет что-то, но никто не понимает.

Елена, несколько взволнованная, поспешила в говорильную…

Что это! Не сон ли? Перед нею старый, седой Остап!

– Остап! – удивленно, вся ошеломленная, прошептала Елена.

– О ясная панна! – радостно проговорил старый гайдук по-польски. – Какая вы большая паненка!

Рошшуар ласково улыбалась, глядя на свою любимицу.

– Кто он? – спросила она. – Слуга вашего дома?

– Да, он наш гайдук, был шталмейстером у моего папы и маленькую учил меня на Арапе ездить.

– Он привез нам письма от вашего дяди, – сказала Рошшуар. – В письмах он благодарит достойную аббатису и меня за попечение о вас… Есть письмо и вам… По уставу аббатства я должна была его предварительно прочесть, а потом вручить вам… Но я не могла прочесть: оно, вероятно, писано по-польски. Вот оно.

И Рошшуар подала распечатанное письмо Елене.

Старый гайдук, хлопая глазами, не сводил их со своей красавицы паненки.

– Ты хочешь говорить со мной, добрый Остап? – спросила Елена по-польски.

– О ясная панна! Я не осмеливаюсь и просить вас о такой высокой чести, – взволнованно отвечал старый гайдук.

Елена вопросительно посмотрела на Рошшуар. Та догадалась.

– Вам хотелось бы поговорить со старым слугой? – спросила она.

– О да, мадам! – оживленно отвечала наша героиня.

– Так сведите его к мадемуазель Елене, – сказала Рошшуар бонне своей любимицы, которая была тут же.

– Пойдем ко мне, добрый Остап, – весело заговорила Елена. – Вспомним старину, а то я почти забыла родной язык.

– О нет, ясная панна, слово гонору, вы говорите прекрасно, – обрадовался старый гайдук, следуя за Еленой и ее бонной.

Все удивляло старого жолнера-наездника, когда они пробирались по переходам аббатства. Но вот они и в помещении нашей героини.

– Садитесь, добрый Остап, – торопливо говорила Елена, пробегая письмо дяди. – Рассказывайте о дяде епископе, обо всех, кто меня помнит и кого я помню.

Старый жолнер не решался было сесть, но Елена усадила его на ближайший стул.

– Что в Польше, в Вильне, в Варшаве, на Украине? – забрасывала его вопросами наша героиня.

И Остап мало-помалу разошелся.

– Что Польша! Москали да немцы хотят снять с нее последнюю рубашку, так что я не вытерпел и ушел куда глаза глядят, когда вы с князем-епископом и с вашим братцем уехали из Вильны. Сначала пристал было к запорожцам, с татарами воевал, а потом, чтоб насолить москалям, пристал к их царю, когда он появился на Яике.

– К какому царю, Остап? – спросила Елена.

– К императору Петру Третьему, ясная панна.

– Но ведь в России императрица Екатерина.

– Она-то его и ссадила с престола, ясная панна, а он долго-долго скитался тайно, и потом, когда яицкие казаки восстали против своих начальников из москалей, он их и повел добывать себе свой престол. Пошел и я за ним, ясная панна, и залили-таки мы москалям, как говорят у нас на Украине, залили сала за шкуру.

Елена жадно слушала. Она сама не любила и боялась русских.

– Я пристал к царю раньше других, когда он только открылся яицкому казаку Кожевникову, – продолжал старый гайдук, увлекаясь воспоминаниями. – Там ему, на одном степном хуторе, изготовили знамена, и так около двадцатого сентября тысяча семьсот семьдесят третьего года он с отрядом человек в триста подступил под Яицкий городок.

«Это как раз в тот год, когда я начала писать свои „мемуары”», – подумала Елена. – Ну?

– Тогда из города против нас выслали человек пятьсот казаков и пехоту с пушками. Едва мы сблизились, как царь, передав мне в руки манифест, велел поднять его над головою и прочесть казакам вслух. Но их командир не дозволил читать, хотя казаки и требовали. Тогда казаки взбунтовались, и целая половина их передалась нам и, ухватив за узды лошадей несогласных, силою перетащили к нам. И тогда началась казнь захваченных – одиннадцать человек царь велел повесить, и все больше сотников и пятидесятников.

– Скорая же расправа, – заметила Елена.

– Чего ж еще ждать, ясная панна: надо было торопиться. На другой день они пошли к Илецкому городку. Царь потребовал сдачи. Но атаман города не сдавался, и тогда его же казаки связали молодца и привели к царю. Царь и этого повесил. Тут мы целых три дня праздновали победу – гуляли по-запорожски. Вина, ясная панна, и всего было вдоволь… Тогда двинулись дальше и на пути встретили команду под начальством капитана Сурина. Царь и этого повесил, а команда его, пристав к царю, тут же сочинила песню и распела ее в команде:

 
Из крепости из Зерной
На подмогу Рассыпной
Вышел капитан Сурин
Со командою один…
 

Старый гайдук так увлекся, что забыл, кажется, где он. Елена слушала его, немножко бледная.

– Подступили мы к крепости Татищевой, – продолжал Остап. – И эту взяли. Жестоко расправился царь с мятежниками. Командиры крепости, Елагин и Билов, защищались отчаянно. Но ничто не помогло, их схватили. Билову тотчас отсекли голову, а с Елагина-толстяка пана содрали кожу, как с барана…

Елена вздрогнула. Остап этого не заметил и продолжал:

– С Елагина обрезали жир, и наши раненые мазали им свои раны.

– Jesus Maria! – тихо прошептала Елена.

– Жену Елагина изрубили, а дочь-красавицу привели к царю. Царь обомлел при виде такой красоты и взял ее к себе в наложницы.

– О боже! Какое злодейство! – всплеснула руками Елена. – И это царь, помазанник Божий!

– Что делать, ясная панна! Сколько же и его заставили страдать!

– Все же так поступать с девушкой! Это ужасно!

– Точно, ясная панна, нехорошо это… Но он царь. Войско его росло не по дням, а по часам… Ах, ясновельможная панночка, сколько было битв, пока мы дошли до Казани… А войско царя все прибывало… Не диво! Половину государства отхватил. Оставалось только взять Москву и Петербург. Но тут нам не повезло.

– Это за его злодеяния, – уверенно сказала Елена.

– И точно, ясная панна… Откуда ни возьмись, немец Михельсон, и ну нас гонять. Мы повернули вниз по Волге, по нагорному ее берегу, везде истребляя панов-бояр. Да хлопы и без нас это усердно делали. В какую панскую усадьбу ни прибежим, а уж на воротах усадьбы висит пан с женою, а по бокам их дети. Дома разграблены, вино из погребов выпито…

– Это ужасно, ужасно! – шептала Елена. – И ты, такой добрый, и тоже с ними…

– Ах, ясная панна! А что москали у нас, в Польше, делали!

– Да все же ужасно, Остап.

– Ох, ясная панна, что поистине было ужасно, так это то, что мы видели на Волге. Хлопы по всему Поволжью, от Казани до Нижнего и ниже Казани, прослышав, что царь идет на Москву против панов, сами стали убивать и вешать своих господ, и почти в каждом селе строились плоты, а на них ставились виселицы, и на эти виселицы вешались паны или жестокие носсесоры, и пускались эти плоты по Волге. Плывут эти плоты, а хищные птицы, вороны, ястребы, шульпики стаями вьются над плотами, каркают, клекочут, дерутся из-за трупов… Волосы становились дыбом, на что я не трус…

– Ну и чем же кончилось все? – спросила Елена, потрясенная до глубины души.

– Разбили нас ниже Царицына, ясная панна… Мы с горстью верных бежали за Волгу, в степи, потом нас доконали: царя выдали изменой, посадили в клетку, как зверя, а я – до лясу, ясная панна, да на Украину, где я учил вас на Арапе ездить.

– А что Арап? Жив?

– Жив, ясная панна, теперь на конюшнях князя-епископа.

– А наш замок на Украине?

– Целехонек, ждет ясную панну.

– И аисты все так же водятся на хатах наших хлопов?

– Все по-старому, ясная панна.

– И украинские девушки все так же поют свои милые «веснянки»?

– О! Ясная панна и «веснянки» помнит!

– Еще бы! Ах, золотое детство! Милая, певучая Украина!

И Елена тихо запела:

 
Ой, весна, весна да весняночка.
Де твоя дочка да паняночка?..
 

– О, ясная панна и голос украинских хлопок помнит. – осклабился Остап. – А помните, ясная панна, какую «весняночку» вы, бывало, изволили напевать, когда я седлал вам Арапа?

– Забыла, добрый Остап, забыла.

– А эту.

 
Ой пид вербою, пид пожилою.
Там стоять кони да посидлани,
И посидлани и понуздани,
Тилько систы да поихахы…
 

В это время зазвонили к ужину, и Елена отпустила Остапа, сказав:

– Еще увидимся.