Глава 5

Я тряслась на крестьянской подводе, и мокрыми шкурами пропахло все: одежда, волосы, кожа. Передо мной была широкая спина зажиточного мужика – скорняка, который тащил вонючее богатство к себе в мастерскую.

Опустить глазки в пол и прикинуться повинившейся оказалось несложно. Я не смотрела Ларисе в лицо, но слышала, как она противно сербает чай, но скорее – пустую воду, и грызет пряники, на которые плюнули даже мыши. Я попискивала виновато, выспрашивая, как добраться до дома купца Обрыдлова, и вымаливала хотя бы пару монет, чтобы не пешком идти через весь город.

Монет мне не дали. Адрес сказали – сквозь зубы, как великую милость. Парашка, топтавшаяся под дверью, сунула мне в руку два затертых до невозможности медяка, и она же отыскала среди подвод ту, которая довезла бы меня как можно ближе к месту.

Я не ошиблась – мы действительно жили на складах, не мы одни, как я заметила, пока таскалась за Парашкой по всем амбарам, – но семьи, жен и детей, никто из купцов здесь не селил. Бизнес есть бизнес, кто раньше встал, тот больше всех товару продал, и дородные, пузатые мужики смотрели на меня с жалостью. Один поманил к себе Парашку и указал на подводу, так я, озябшая от промозглого сильного ветра, успевшая подвернуть ногу, оказалась на смердящей подводе.

Купец Обрыдлов, человек явно не бедный, имея возможность выбрать себе любого из тысячи мальчиков, отчего-то вцепился в моего сына, и когда я проснулась утром, то поняла: я непременно должна с ним поговорить, особенно если вспомнить условия завещания моего мужа.

Я ничего не хотела себе заранее обещать и распределять незнакомых мне людей по лагерям врагов и друзей. Но распределять тянуло, и чтобы не разочаровываться потом, в себе в первую очередь, я смотрела по сторонам.

Город был… оглушительный. Я привыкла к другому шуму, к другой суете, к другим людям. Здесь каждый столб заявлял о себе ржанием, криками, свистом, гиканьем, руганью, перестуком колес по брусчатке, завыванием нищих, выкриками торговцев. А когда мне казалось, что я перестаю воспринимать какофонию, потому что иначе просто оглохну, с голых деревьев срывались стаи ворон, и мир сотрясался от их проклятий.

Все было серым. Пятьдесят оттенков того самого цвета – стены, небо, ощетинившиеся ветками стволы, городовые, прохожие, экипажи и лошади. Яркие пятна начали попадаться спустя долгое время, и я вытянула шею, пытаясь их рассмотреть. Это были не здания, не ворота, не храмы, а глухие квадраты, сложенные из синих, желтых, красных кирпичей или булыжников. Я догадалась, что это культовые сооружения, по тому, что люди, проходя мимо, иногда совершали уже знакомый мне жест: ладонь ко лбу, затем к груди.

Возле одного такого квадрата, празднично-изумрудного, скорняк остановился и слез с телеги. Я подумала и слезла тоже, подошла, повторяя за ним и движения руки, и явно не хаотичные кивки. Заинтересовала табличка, и зрение у меня оказалось неплохим, чтобы я прочитала, что колонна сия возведена в честь волею Всемогущей благополучного разрешения от бремени Ее Императорского Величества Елизаветы в год 1742. Скорняк молился истово, я не стала ему мешать и возвратилась в телегу. Кто-то уже успел стащить несколько шкур, а одну равнодушно жевала лошадь.

Скорняк вернулся, отобрал пожеванную шкуру, кинул ее прямо на меня, залез на козлы, и мы тронулись. Город изменился, улицы стали шире и будто чище, городовые выглядели сытыми, а нищих появилось больше в разы, и собирались они перед колоннами. Им никто не подавал.

По-козьи задирая ноги, прыгали по булыжникам хорошо одетые дамы в платьях такой же длины, как и мое. Выпятив животы и совершенно не смотря под ноги, плыли господа, устраняя препятствия тростями. Я засмотрелась, как за одним таким павлином семенит проворный карманник…

Никогда в жизни я не болела так за криминальный элемент. Карманник юркнул в подворотню, господин ничего не заметил, а городовой, может, и видел, но бегать по дворам ему было лень.

В городе уже было организовано дорожное движение! Городовой указал встать и пустил встречный поток на разворот, рядом с нами остановился изящный экипаж, и дама в мехах сморщила нос и демонстративно замахала руками. Ее возница ничего не видел и не слышал, дама принялась визжать, обвинять скорняка с его ароматной поклажей и трясти возницу за плечо, но тот оказался кремень, даже не шевелился.

– Дурно пахнет твоя задница! – крикнула я даме, когда телега поехала, и, в общем, этой холеной истеричке повезло, что я из всего лексикона выбрала самый политкорректный. Как ни крути, но я могу любого извозчика обучить ругаться так, что лошади обалдеют.

Если это принесет мне копеечку малую, почему бы не обучить?

То ли потому, что скорняк не хотел со мной проблем, то ли совпало, но мы свернули с господских улиц, проехали еще пару кварталов, и телега остановилась.

– Вон туда тебе, барыня, – прогудел скорняк. Я порылась в кармане и протянула ему монетки, но он лишь отмахнулся от меня.

Я пошла по торговой улице. Запахи, какие здесь были запахи, и с каждым шагом я все сильнее захлебывалась слюной. Все, что я утащила на кухне, я оставила детям, и желудок сводило резью от голода.

Снова я нащупала в кармане монетки. Раз скорняк отказался от платы, может, мне хватит денег купить вон тот калач, свежий, румяный, посыпанный маком? Я должна буду как-то вернуться домой, но я об этом уже не думала. Мне до визга хотелось есть, до отчаяния.

Это же не я так отчаянно завизжала? Я заозиралась, уже поставив ногу на ступеньку крыльца и взявшись за ручку. Нет, я молчу, я просто давлюсь слюной, кто же кричит так безнадежно, как будто речь идет о жизни и смерти?

Едва не сбив с ног тучную даму, проскочил мальчишка-газетчик, распахивались двери лавок, из вкусно пахнущей тьмы выглядывали изумленные люди, затопал по брусчатке городовой. Визг на мгновение прервался и зазвенел с новой силой, в лавке напротив той, куда собралась зайти я, открылась дверь, и оттуда вывалился, шатаясь, парнишка лет шестнадцати. Одетый не по сезону, совсем как я, в дырявом сером шарфе, он выбежал на середину улицы, раздирая и шарф, и серую рубаху, и собственное горло; он крутил головой, разевал рот как можно шире, и взгляд у него был невидящий и обреченный.

Любой повар, даже такой дрянной, как я, умеет с завязанными глазами идеально делать две вещи: яичницу и прием Геймлиха.

К парнишке кидались люди, но он от них отскакивал, толкал, задирал голову выше, словно так мог получить такой необходимый глоток воздуха. Я забежала к нему со спины, обхватила и сжала руку в кулак. От парнишки несло нечистотами, меня замутило, но я сцепила зубы и нажала на кулак – раз, другой.

Парнишка рванулся, сил у него хватило вырваться из моего захвата, он закашлялся, отскочил на несколько шагов и захрипел. Люди, окружившие нас, разбежались, и смотрели все не на парнишку, а на меня.

– Ах ты пащенок! – надрывалась женщина за моей спиной. – Как земля тебя носит! Да будь ты проклят, ворье поганое!

Парнишка подпрыгнул, в прыжке обернулся, зыркнул на женщину недобрым прищуром, подпрыгнул еще раз, что-то подобрал с земли и кинулся бежать, сильно наклонившись вперед. Очнулся городовой и, сунув в рот свисток, не торопясь, попрыгал за парнишкой следом.

Люди загомонили. Показывали пальцами отчего-то на меня, и я почувствовала себя оплеванной. Крики обокраденной владелицы лавки повышали накал, и я не выдержала.

– Даже вор не заслуживает такой лютой смерти! – заорала я на глумливое сборище, но кто бы послушал.

Никто не собирался меня бить, как под моей родной крышей, но и по-человечески отнестись никто не подумал. Важный, как пингвин, купчина плюнул почти мне под ноги, и все как по сигналу стали расходиться. Пока, возможно, чью-то лавку, оставшуюся без присмотра, тоже не обнесли.

Я сжала кулаки, сердце ухнуло в низ живота, я растерянно разжала руки и посмотрела на пустые ладони. Мои две медные монетки – я выронила их, когда кинулась к парнишке, а что же спасенный мной поганец подобрал, прежде чем сбежать?

Под осуждающими взглядами я побрела обратно к бакалейной лавочке, всматриваясь в брусчатку. Монеток не было, неблагодарный побирушка не погнушался чужими грошами, и были ли ему деньги нужней, чем мне? Я уткнулась носом в чье-то пузо, обтянутое не самым чистым белым фартуком и пахнущее соблазнительно – выпечкой, и пузо недовольно проговорило:

– Иди, иди отсюда, попрошайка.

Я подняла голову и с ненавистью посмотрела на молодого, крепкого пекаря. Коллега, что же ты такой мерзавец, что я тебе сделала?

– Все вы одна шайка, ворье, – добавил он. – Пошла вон, чистых клиентов мне распугаешь.

– Мне нужен дом купца Обрыдлова, – сквозь зубы проговорила я. Злость, обида – я могу вывернуться, вопя о несправедливости. Итог здесь и сейчас для меня будет один, а могут еще и побить.

– Думаешь, там поживишься? – ухмыльнулся пекарь и, все еще не пуская меня внутрь, крикнул: – Лизавета! Дай вчерашних пончиков!

Я сглотнула слюну. Гордым быть хорошо, когда ты здоровый и сытый, а когда тебе нечего есть, в ножки поклонишься. Кланяться я не стала, велика будет честь, но взяла тряпицу с чем-то мягким и благодарно улыбнулась.

– Пошла, пошла…

Я отошла на пару метров, развернула тряпицу. Пончики были не вчерашние, владелец лавки приврал, им минимум трое суток, холодные, жирные и противные, но мне они показались пищей богов. Я так и ела, стоя посреди улицы, и за мной пристально наблюдала та самая лавочница, которая подняла крик.

Я доела, подумала и вытерла руки о юбку. Она настолько заношенная, что ей не повредит пара лишних пятен. Лавочница словно дожидалась, пока я доем, нахмурила брови и жестом поманила к себе, но близко подойти не позволила.

Стоило запятнаться, коснуться изгоя, и я сама стала прокаженной.

– Ты сильная? В тебе свет? – с любопытством спросила лавочница. Я тоже нахмурилась, не зная, что ей сказать, кроме того, что я не магистр Йода, и в этом она может быть совершенно уверена. – А что Миньку-блажного спасла? Как? Зачем?

– А ты бы спокойно смотрела, как он задыхается? – огрызнулась я.

– Он калачом моим подавился, – отмахнулась лавочница. – Отвернулась, а он в лавку проскочил. Весь товар попортил, дрянь этакая, кому я теперь его продам?

Смотри, я тебя за язык не тянула.

– Мне отдай, – хмыкнула я, вознося благодарность высшим силам за своевременное вмешательство. – Бесплатно. Все равно у тебя его больше никто не купит.

Социум наглость не поощряет, а зря. Я была уверена, что лавочница захлопнет перед моим носом дверь, но я хотя бы попыталась, – но нет, она пожала плечами и велела обождать.

Улица жила своей жизнью, и где-то уже разгорался новый скандал. С меня на сегодня склок было достаточно, я всмотрелась туда, куда указывал скорняк. Дом с красной крышей и ширинками – что за ширинки, я не знала, но всегда могла спросить. Хуже будет, если до купца дойдет не только моя вчерашняя эскапада, но и сегодняшняя. Насколько я могу судить, спасение Миньки мне аукнется сильнее, чем угроза приголубить золовку подсвечником. Семейные дрязги – одно, а покушение на общественные устои – совсем другое, но как-нибудь разберусь, не в первый раз.

«Все прежние разы были в другом мире и другом обществе, – возразила я сама себе и сама же себе ответила: – Люди везде одинаковы, не трепещи».

Звякнул колокольчик, лавочница на вытянутых руках протянула добротную корзинку – не захотела мараться и подходить ближе. Но под чистенькой для разнообразия тряпицей была гора выпечки – свежей, еще горячей, истекающей медом. Пока я дойду до дома, все остынет, но не успеет зачерстветь.

– Я молока тебе налила, – сообщила лавочница, смотря на меня уже с сочувствием. – Не видела тебя раньше, ищешь кого? Как звать тебя?

– Олимпиада, – отозвалась я равнодушно. – Олимпиада Мазурова, – и зачем-то прибавила: – Вдова Матвея Мазурова. Спасибо.

– Стой! – сдавленно крикнула лавочница, когда я уже сделала шаг с крыльца. – Мазурова! Не ты за купца Ермолина просватана?

Я остановилась и обернулась. Если верить истерическим воплям золовки, то какому-то Макару Саввичу я была не нужна со своими детьми, но Макар Саввич со своими запросами мог отправляться, куда он телят не гонял. Если это направление ему не понятно, я подскажу другие доходчивые варианты. В гробу я видела все, что исключало из моей жизни моих детей.

Удивительно, что о матримониальных планах моей золовки знают лавочники на этой улице, но если рядом живет и торгует Обрыдлов – немудрено. Люди и без интернета разносили по кухням и дамским салонам сплетни, прогресс двадцать первого века лишь ускорил обрастание истины всякой фигней.

– Зайдите, Олимпиада Львовна, – так просяще проговорила лавочница, что я чуть не выронила корзинку от неожиданности. – Зайдите, что я скажу.

Не подавая виду, что заинтригована, я пожала плечами и поднялась на крылечко. Лавочница предупредительно открыла передо мной дверь, крикнула подать чаю и указала мне на дверь в глубине помещения. Я бы с удовольствием осталась в зале, червячка я заморила, но самую малость, а пахло в лавке изумительно. Но хозяйка с извинениями отобрала у меня корзинку – я внимательно проследила, куда ее поставили, чтобы потом забрать, – и подтолкнула к двери.

Я оказалась в крошечном, но очень уютном кабинетике. Обставляла его канарейка – у сороки, по моим представлением, все же получше вкус, но хаять интерьер я не стала даже про себя. Лавочница уселась, расправила юбку.

– Вы меня, матушка Олимпиада Львовна, не знаете, – вздохнула она, нервно облизав губы. – Да что, пока батюшка хворый, на мне две лавки: его, кондитерская, да своя, швейная. А про швейную-то лавку я вам и скажу. Мне мадам Матильда, когда уезжала, своих покупательниц продала. Спросите, сколько она запросила? Да совести у нее нет, матушка, и никогда не было. Так ко мне от купца Ермолина пришли, мол, пошить для жены его погребальный саван.

Открылась дверь, вошел бравый парень, поставил на стол поднос с чаем и выпечкой, и хозяйка тотчас выгнала парня вон. Она ловко разливала чай, раскладывала выпечку, я даже руки сцепила, чтобы не схватить калач, пока не предложат.

– Так было, матушка, еще до зимы. Я пошила, что не пошить, дело такое. А как снег сошел, приходит от купца человек снова – саван нужен.

Лавочница, имени которой я так и не узнала, сделала страшные глаза. Я почесала висок и взяла калач.

– У него жены мрут каждый отчетный период? – пробормотала я себе под нос, дивясь находчивости золовки. Так изящно извести неугодную родственницу надо еще придумать. – То есть… у него за одну зиму умерла и вторая жена?

– Вторая? – мимика у лавочницы была знатная, впечатление ее ужимки производили. – Так и я подумала. Пошла к Марфе, она еще у мадам Матильды белошвейкой была. А Марфа и говорит, что, мол, купец на жену свою уже какой год каждый сезон шьет по новому савану. Сперва-то была бедняжка в добром теле, – и лавочница жестом обозначила, насколько была прежде жена купца неплоха. Мне такое богатство не полагалось ни в той жизни, ни в этой, несмотря на то, что я выкормила двоих детей. – Теперь схудала вся, а никак не преставится. Я, когда саван шила, сказала бы, что совсем на дитя. Вы уж на что как барышня, а и то вам мало будет.

Нет, спасибо, саван мне пытались примерить уже не раз, погожу пока, похожу в платье. Пусть потрепанное, неудобное, зато на живой.

Как Лариса собралась меня выдавать замуж при живой первой жене моего жениха? Купца-то она хоть в известность поставила, что вдовцом он проходит всего пару дней?

– Так я что звала вас, Олимпиада Львовна, матушка, – лавочница легла грудью на стол, посунулась ко мне так близко, словно собиралась у меня изо рта вырвать очередной калач. – Вы, ясно, молодая да вдовая, худое вдовье житье, одинокое. Ни согреть, ни разуму поучить некому.

Я кивала, не то чтобы выражая согласие, особенно если учесть, какой у бедной Липочки был первый брак, но поощряя лавочницу болтать дальше. Удачно я спасла Миньку от верной смерти, и даже если половина того, что я в этой птичьей комнате услышала, – банальные пересуды, остается безумный факт.

Купец договаривается о новом браке, а жена умирает уже несколько лет. Возможно, что здесь так принято, возможно, невесты с высокой фертильностью нарасхват, даже вдовые, вопрос не в купце и его торопливости. Вопрос в моей золовке и в том, какой резон этой лавочнице предлагать мне какую-то сделку.

Я с раздражением смотрела, как лавочница роется в ящиках стола и бросает все, что подворачивается ей под руку, на пол, на зеленое сукно стола и прямо на еду. Наконец она выпрямилась, натруженно вздохнула и сперва протянула мне, но потом зажала в пухлой ручке какую-то бумажку.

– Вы, Олимпиада Львовна, знамо, барыня пришлая, – сморщившись, объявила она, развернув бумажку, стала ее читать, шевеля губами. – Да кто вас осудит? Все за мужней спиной проще, а что вдовец, так на то воля Всемогущей. И вы тоже вдова.

Я предположила, что купеческий круг довольно тесен – раз, и все друг друга знают. Два – это явно не тот круг, члены которого жарят в печках сотни тысяч и открывают картинные галереи. Так, мелочь: лавки, амбары, ровно то, что я видела утром возле дома. Мой покойный муж был купцом третьей гильдии, хотя у него доставало денег извиняться передо мной за побои баснословно дорогостоящими цацками. Возможно, это были остатки роскоши, или он когда-то ворочал капиталами, или все проиграл.

Мой потенциальный муж, которому овдоветь еще предстояло, – кто он такой?