Глава 2

Мужик в треухе очнулся первым. Он почесал бороду и махнул когтистой пятерней прямо перед носом остолбеневшей женщины, будто собирался выцарапать ей глаза. Домна в полуобмороке подпирала стену и беззвучно шевелила губами, а огонек свечи опасно приплясывал на полу, и я, обняв малыша, предусмотрительно сделала вместе с ним шаг в сторону. Подсвечник я не выпустила.

– Вы, Лариса Сергеевна, не с тряпичниками, а с серьезными людьми разговоры ведете, – мужик еще раз полоснул рукой перед лицом женщины и пожевал мясистыми, масляными губами. Борода его запрыгала. Лариса всхлипнула и, не отрываясь, смотрела на меня. – Говорили, мальчишка в мать послушный да покладистый, а такого добра нам даром не надо, что там за тысячу целковых. Я так Пахому Провичу и передам – с вами, Мазуровыми, дела впредь иметь – дурь.

Ощутимо запахло паленым, и Домна на деревянных ногах, заливаясь слезами, от страха, возможно, передо мной, приблизилась к горящей свече и стала затаптывать ее ногой в потертой туфле, задрав юбку до щиколоток. Мужика в треухе оголенные женские ноги поразили сильнее и неприятнее, чем моя выходка, он с перекошенным лицом приложил ладонь ко лбу, затем к груди и пробормотал что-то неразборчивое.

– Зачем вам был нужен мой ребенок? – спросила я и, видя, что акт устрашения удался и сделка сорвана, отпихнула Домну и поставила подсвечник обратно.

– Послушный мальчишка всегда сгодится, – немедленно отозвался мужик, выделив слово «послушный». – В рассыльные али по дому. А потом и на приказчика выучится. Пахом Прович третий раз женат, а все бездетен. Кому дела-то передавать? Бывайте да здравствуйте, матушка Лариса Сергеевна. Боле так не чудите.

Он развернулся и вышел, надсадно пыхтя. Домна, успевшая упасть на колени и теперь оттиравшая рукавом платья жженое пятно на полу, протяжно и громко ахнула, вскочила и, уже открыто заходясь рыданиями, выбежала вслед за мужиком. Туфли ее, наверное, просили каши, иначе что бы так звучно захлопало по деревянным полам.

Лариса глубоко и шумно вздохнула, я, не теряя ее из виду, присела на корточки перед малышом. Евгеничка. Евгений, Женя. Своей новой, незнакомой, не слишком чистой и нежной рукой я бережно, почти не касаясь, провела по его зареванной щечке.

– Запомни, мама никогда и никому не даст тебя в обиду.

– Что ты, окаянная, творишь! – простонала Лариса, театрально заламывая руки, и мне показалось, что она избрала новую тактику, понимая, что подсвечник от меня стоит не так далеко. – Купцу Обрыдлову мы три тысячи должны.

Мне какая печаль твои долги? Малыш мне улыбнулся – свет померк от доверчивости в синих детских глазах.

– Ты же согласна была, Липа! – продолжала Лариса, и голос ее с каждым словом становился выше и приобретал истерический тон. – Вчера руки мне целовала!

Вот это вряд ли.

– С Макаром Саввичем все оговорено! Нужна ты ему с приплодом? Обрыдлов по всему городу сплетни растащит, что ты будешь за жена! – Лариса топнула, сорвалась на визг, малыш вздрогнул, сжался, губки его затряслись, он закрылся ручками, и, к своему ужасу, я осознала, что эта дрянь его била.

Истеричная тварь, торговка детьми, жуликоватая прощелыга, поднимала руку на четырехлетнего ребенка, а я… – его мать? Кто бы я ни была! – я ей позволяла.

– Нет-нет-нет, – зашептала я быстро, рискуя еще пуще напугать Женечку своей плохо контролируемой злобой. На себя, на Ларису, на все, что произошло и о чем я пока не знала. – Помни, что я тебе сказала. Никогда я не позволю тебя обидеть.

Я поднялась, задвинула малыша себе за спину. Не самое благоразумное поведение по отношению к нему, но сейчас грянет буря.

Лариса почувствовала мое замешательство, а быть может, она знала прекрасно, что мой кратковременный взбрык пресекается криком и оплеухами. Ей, вероятно, было что терять. Какие-то далеко идущие планы я поломала. Часть этих планов, по всему судя, касалась меня.

– У тебя за душой ничего, кроме твоих заморышей! – выкрикнула Лариса. – Думала, останешься свободной да богатой? Ходят слухи, что ты брата извела, вошь ничтожная, так и я могу вспомнить кое-что! Не хочешь, чтобы я донесла на тебя – возьмешь пащенка, в ноги Обрыдлову упадешь, умолять будешь, и чтобы с оборвышем своим и без тысячи домой не возвращалась!

Она осмелела, наступала на меня, брызгая от гнева слюной, а я выжидала. Сейчас последует пощечина, или я за столько лет вообще не научилась разбираться в людях. Лариса на голову выше меня, и чувство странное – я словно ребенок сама, мне будто двенадцать лет. С высоты моих оставшихся где-то там ста семидесяти пяти сантиметров смотреть свысока на мир проще.

Бить сильно, без замаха, внезапно, я научилась еще в обледеневшей электричке. Я защищала себя, свои непропеченные пирожки и грязные, рваные купюры самого мелкого номинала. Теперь за моей спиной был ребенок…

Господи, пусть и в бреду, но за что мне такое благословение?

Лариса захлебнулась, даже не вскрикнула и не смогла устоять. Она рухнула, закрыв рукой щеку и расплескав по полу длинное платье, и я моментально наступила ногой ей на подол.

– Еще раз, – очаровательно улыбнулась я, потому что любая угроза страшнее в тысячу раз, когда ее произносят с улыбкой, – ты посмеешь оскорбить меня или моего сына, и я обещаю – щи будут выливаться у тебя изо рта, а куриную ножку ты будешь до конца своей жизни обсасывать. Поняла? Вместо этого вот, – и я сильно дернула нитку жемчуга, но так, чтобы не порвать, – зубы свои нанижешь и будешь всем хвастаться. А жемчуг продай, если жрать нечего.

Я рассчитывала увидеть в ответ испуг, но ошибалась. Если бы взглядом можно было убить, я была бы уже покойницей.

Я развернулась, подошла к молчащему перепуганному Женечке, подхватила его на руки… Сердце пропустило удар, другой. С чем можно сравнить счастье держать на руках своего ребенка?

Прижав малыша, я выскочила за дверь и остановилась в полутемном коридоре. Куда мне идти?

– Домна! Евграф! Помогите! Домна! Убили! Меня убили! – опомнилась Лариса, начав новый акт спектакля. – Домна! Евграф!

– Тупая дура, – сквозь зубы выдавила я и неохотно опустила Женечку на пол. – Пойдем, малыш, в нашу комнату. Ну, беги!

Если Лариса потратилась на меня, я должна где-то жить в этом доме. Не факт, что я здесь останусь хотя бы до вечера, но факт, что у меня есть ребенок, и должно быть то, что необходимо забрать с собой. Детские вещи, какие-то документы.

– Домна! Евграф! Помогите! – надрывалась Лариса, и никто спасать ее не торопился.

Поорет и перестанет, а я, пока буду идти, присмотрю, чем поживиться в этом доме так, чтобы хватились не сразу. Отлично я начинаю… что? Квест «пара недель медикаментозной комы» или новую жизнь?

С волками жить – по волчьи выть, а как они все хотели.

Женечка не спешил никуда идти, он смотрел на меня, нахмурив темные густые бровки, а потом, покачав головой, дрожащим голосом проговорил:

– Мамочка, у тебя кровь…

Любая женщина при этих словах смотрит сначала вниз… Но юбка темная, рассмотреть на ней ничего нельзя, и я сделала шаг назад и взглянула на пол. Тоже ничего не видно. Малыш наблюдал за мной, широко раскрыв глаза, а в комнате к крикам Ларисы добавился мужской басок, и я взяла Женечку на руки и не мешкая пошла в дальний конец коридора. Черт знает, почему мне казалось, что лучше скрыться от разборок именно там.

Мне не было страшно, нелепо бояться собственного сна, будь он каким угодно кошмаром. В моих силах превратить ужас в лучшие моменты моей жизни – узнать, что такое быть матерью, и я пнула ногой тяжелую деревянную дверь, толкнула ее плечом – перекошенная, она чуть не прихлопнула меня вместе с сыном. Я оказалась на темной узкой лестнице, из грязного окошка лился рассеянный серый свет, где-то орали друг на друга куры и мычала корова. Я стала спускаться, одной рукой держа Женечку, другой цепляясь за ходуном ходившие перила. В нос забивалась непонятная животная вонь.

Я распахнула дверь на улицу – хозяйственный дворик, накрытый влажными сумерками. Может, весна, а быть может, и осень – листвы нет, зябко, хмуро, а малыш не одет, и я отступила в мрак лестничной клетки. Из глубины дома доносились характерные звуки бессильной истерики – звон обреченной посуды.

– Мамочка, а ты куда? – с интересом и абсолютно без страха спросил Женечка, обдавая теплым дыханием мое ухо. – Нас Наталичка ждет, пойдем к ней?

Я выпустила дверную ручку, бережно ссадила малыша с рук, запрещая себе домысливать то, что не услышала.

– Беги! А я за тобой!

У меня же не может быть…

Женечка смешно затопал по темному коридорчику под лестницей, то и дело оглядываясь на обмершую меня. Наверху открылась косая дверь.

– Олимпиада Львовна, матушка! – робко позвала какая-то женщина. – Олимпиада Львовна! Ушла, матушка, ушла она, да и знамо, после позора такого! – добавила она уже глухо, явно не мне, и дверь закрылась.

Женечка терпеливо ждал, пока я соизволю прийти в себя, выдавлю улыбку и пойду за ним. Коридор оказался завален всякой дрянью, что-то стухло, где-то сдохла крыса или две, я больно ударилась косточкой ноги о какой-то выступ или старый сундук. Потом Женечка толкнул неприметную дверь, скользнул в проем как в убежище, и я прошла за ним, все еще не позволяя себе представить, кого увижу.

– Женечка! Женечка пришел! – оглушил меня звонкий крик, и на моем сынишке, захлебываясь плачем, повисла очаровательная малышка лет четырех. – Братик мой пришел! Нянечка, братик пришел! Мамочка, братик пришел!

Я закрыла за собой дверь и прислонилась к ней спиной. Девочка продолжала кричать и обнимать Женечку, а он, как подобает настоящему маленькому джентльмену, стоически выносил ее темперамент, но я видела, что губки его тоже дрожат, и он наконец не выдержал, разрыдался слезами облегчения, стискивая сестренку в ответных объятьях.

Малыши были похожи как две капли воды. Близнецы. У меня близнецы, сын и дочь. Утерев непрошеную слезу, я посмотрела на сидящую в самом уголке крошечной комнатки седую, как лунь, старуху.

– А будет, будет! – проворчала она, подслеповато щурясь и на меня, и на детей. – А то кричала, не пускала, вернулся братик, барышня, и кричать было чего? Барышне так кричать разве пристало? – Она поднялась, разминая толстенькие бочка, покачала головой. – Я, барыня, уж ей и так, и этак, мол, матушка твоя велела братика отослать, пошто матушкиной воле перечишь, да при людях, срам-то какой!

– Рот закрой, – на выдохе приказала я, покрываясь холодным потом. Моего сына забирали на глазах у его сестры, разлучали их навсегда, и эта старуха, нянька, говорила Наташе чистую правду.

И Лариса не лгала, с чего бы ей лгать. Я – не я, их мать, а кто я теперь? – согласилась… и я заставила себя произнести в мыслях страшное: продать собственного ребенка. Да, в прежние времена никто не считал подобные сделки чем-то из ряда вон выходящим, наоборот, это было благодеянием. Бедные семьи с охотой избавлялись от лишних ртов, с поклоном принимая гроши, в которые оценивали их детей.

Никаких преступных намерений, обидчивый бородатый посыльный прав – всего-то помощники, друзья родным детям, верные до конца своих дней приемыши.

– А сядьте, пострелята! – прикрикнула на детей нянька и, схватив какую-то тряпку с заставленного, нечистого стола, собралась было замахнуться, но я перехватила ее руку и сжала так, что старуха ойкнула. Я разжала пальцы, полагая, что первого урока достаточно. – Барыня, а кровь-то у тебя! – запричитала вдруг старуха. – Поди, поди сядь, дай утру…

Я растерялась, теперь действительно растерялась. Куда мне сесть в клетке размером с ту самую пятиметровую кухню в «хрущевке», где я все детство притворялась, что ем ненавистную манную кашу по утрам? Кровать, такая узкая, что на ней с трудом уместится взрослый человек. Сундук, на котором тоже кто-то спит. Единственный колченогий стул, заваленный тряпьем, и стол, которым пренебрег бы даже собиратель хлама. Я шарила потерянным взглядом по стенам – как есть чулан под лестницей, заплесневелый, без окна.

И в этих условиях живут мои дети?

Старухе надоело, что я стою истуканом, и она подтащила меня к кровати, успев прихватить замызганный, весь в пятнах, графин с мутной водой. Кровать подо мной скрипнула, старуха щедро, пролив воду на пол, смочила тряпку и склонилась надо мной, я же смотрела на детей, покорно забившихся под стол и вцепившихся в то, что, вероятно, служило им игрушкой. Не то деревянная кукла, не то болванка, которую выкинул за ненадобностью местный портной.

– И-и, бедная ты моя, бедная! – тоненько взвыла мне в ухо старуха и шлепнула тряпкой по голове. – А сиди, сиди, матушка, косу-то расплести придется!

Может, сослепу, мне, по крайней мере, хотелось на это надеяться, она так рванула меня за волосы, что голова тотчас отозвалась уже знакомой болью, и я вскрикнула. Дети вздрогнули, я закусила губу – не потому что старуха варварски драла меня за локоны, потому что… я должна была немедленно что-то сделать.

Кто бы я ни была, почему мои дети живут в таком аду?

– Бедолаженька моя, горемычная, – с наслаждением причитала старуха, разбирая мою косу и одновременно промакивая мне рану на голове. – Ни батюшки, ни матушки, некому вступиться за кровиночку мою, сгинули от хвори черной! А ты терпи, терпи, милая, как уж заведено, бабий удел, он такой, хоть ты баба, хоть дворянских кровей… Поклонись в ноженьки благодетельнице, умилостивь, не перечь, глядишь, и полегче станет.

Старуха разбередила рану, она горела, я догадывалась, что от ее врачевания больше вреда, чем пользы, но молчала, только губы прикусила до крови.

Если у меня есть дети, значит, есть муж. Кто он и где он, и с его ли ведома и воли я заперта в каморке, а детей хотят продать? И еще вопрос: откуда у меня на голове, на затылке, рана? Я вспомнила, как и где очнулась – подвал, лестница, разбитая крынка, и я лежала лицом вниз. Я никак не могла получить такую рану во время падения, значит, я получила ее до того, как оказалась в подвале, и, скорее всего, то, что я рухнула, а не спустилась, и было следствием этого неслабого удара.

– В доме-то чужом никакой радости, никакого просвета, – напевала старуха, не забывая дергать меня, как марионетку. – А золовка смутьянка, лисы коварней, змеиная головка, хитра на уловки…

Кому выгодна моя смерть, если я согласилась с планами Ларисы отделаться от детей и – что она еще говорила? Про Макара Саввича, кто бы он ни был, и «приплод», который ему не нужен. И – «что я буду за жена». Великолепная стратегия, но покойницу замуж не возьмут.

– Повернись, барыня, ко мне… Была дочь любимая, была мужнина жена, а нонче-то доля твоя лихая, вдовья.

Вдова, отметила я, не отрывая взгляд от притихших детей. Вдова, чьих детей отправляют в чужие семьи. Если Лариса – моя золовка, стало быть, она с легкой руки и моего полного непротивления избавляется от собственных племянников. Какого черта, в чем резон?

– Кошке в ножки поклонишься, вчерашним днем жива…

Старуха выла умеючи, артистично, как профессиональная кладбищенская плакальщица, даже глаза в момент, когда мне удавалось увидеть ее лицо, прикрывала от удовольствия. До меня дошло, что это безусловно спектакль, на что-то рассчитанный.

– Пожалеть тебя, бедняжечку, да приголубить некому, ни кола, ни двора своего, дети-сироты-ы…

Старуха вывела особо трагическую руладу, и близнецы под столом как по команде заревели. Я рванулась, оставив у старухи в руках добрую прядь волос, и выхватила у нее окровавленную тряпку.

– Заткнись! – рявкнула я негромко и швырнула тряпку старухе обратно. Рану я позволила растревожить зря, мало того, что голова была мокрая, я теперь чувствовала, что кровь пошла снова, но я бездумно утерла ее с виска, подошла к столу и присела на корточки рядом с детьми.

Они заревели еще громче. Я вздохнула, потянулась к ним, заметила кровь на ладони и вытерла руку о лиф.

– Идите ко мне, милые… не бойтесь. Наташенька, Женечка, посмотрите на меня.

Я опасалась пугать их сильнее. Старуха своим нытьем навела на малышей жуть, теперь я преследую их в маленьком убежище. Наверное, я делаю что-то не так, подумала я, встала, села на кровать, шугнув оттуда старуху.

Что сказать детям, которые в своем несмышленом возрасте уже знают, что я за мать? Возможно, они помнят, как жили с отцом, и это совершенно точно была не клетка без окон. И мать, наверное, тогда была другой, не той, которая согласно кивала на предложение продать малышей, чтобы устроить свою жизнь с каким-то там первым встречным.

– Женя, я разве позволила тебя увезти?

Малыш перестал плакать, шмыгнул носом, задумался, потом помотал головой.

– Что я сделала, когда ты закричал?

– Ты пришла? – сказал он так, словно сам себе не верил. – Ты ругала тетушку.

– А еще? Что я сказала?

– Что у тетушки щи выливаться будут и зубами она будет хвастаться…

Да, я немного не это имела в виду. Но ребенок запомнил то, что запомнил.

– Ой, барыня! – полупридушенно захрипела где-то за моей спиной старуха. – Да что за лихо тебя попутало? Благодетельнице…

– Цыц! – рыкнула я. – Женечка, я позволю, чтобы с тобой или Наталичкой случилось что-то плохое? Тогда почему ты плачешь? Иди сюда. И ты, Наташа, иди. Идите ко мне.

Малыши осторожно выбрались из-под стола. Женя был смелее, подумал, смешно поиграв бровками, подбежал ко мне, уткнулся в грудь носом и засопел. Наташа внимательно наблюдала за ним, бочком, но тоже подошла, и руки у меня все еще были грязные, когда бы и где я успела их как следует вытереть, но я обняла детей и постаралась, чтобы они услышали и запомнили мои слова.

– С этой минуты, с этого дня, – прошептала я, – никто и никогда не посмеет причинить вам зло. У вас есть мать. И что бы ни случилось, я всегда буду защищать вас. От всех.

– Даже от самого иперата? – восторженно произнес Женечка, поднимая голову и восхищенно глядя мне в глаза, и я сперва озадаченно моргнула, но живо и правильно перевела с детского языка.

– Даже от самого императора.

Не знаю, зачем императору могут понадобиться мои дети, но от всей души полагаю – глава государства хотя бы немного умнее, чем моя истеричная родственница, и ему реально объяснить, что малыши должны расти с матерью, не прибегая для убедительности к радикальным средствам, столь любимым революционерами…

– Что есть-то будем, барыня? – всхлипнула из своего угла старуха, опуская меня с повстанческого Олимпа на землю бренную. – Как хозяйка заснет, хоть на кухню схожу. Может, и не отлупят, – добавила она со вздохом. – Ты, барыня, кашеварила, глянь, ничего не принесла? – И она потянулась рукой к моему платью.

В этом доме я и моя семья что-то значат или нас в прямом смысле держат для битья? Я легонько хлопнула старуху по руке, под полными надежды взглядами детей пошарила по груди, по юбке и покачала головой. Никому мое безмолвное признание в новинку не оказалось, старуха снова вздохнула, дети приняли известие мужественно.

В дверь коротко стукнули, старуха встрепенулась и обхватила себя руками, дети прижались ко мне, и Наташа так вцепилась мне в бедро, что я даже скрипнула зубами, но ничего ей не сказала.

– Олимпиада Львовна! – Стук повторился, настойчивый, очень хозяйский. – Олимпиада Львовна, выйдите-ка ко мне.