– А он все те доносы проверять взялся. И подсказали ему нечто мудреное: не из Петербурга приглашать сыщиков, чтобы докопались до Ванюшиных проказ, а из Казани, из Курска, чуть ли не из Перми. Дотуда Каинова рука не дотянулась, и впервые он тех сыщиков увидал, когда уже взяли его с поличным. Взяли, да и отпустили. Раз не то пять, не то шесть брали и отпускали, пока до суда дело не довели. Первый приговор был – четвертовать. Но он, и казни ожидая, успел-таки кому надо многими тысячами поклониться. Вышла ему бессрочная сибирская каторга. Но, говорят, до места он не доехал, по дороге скончался. На Москве более не появлялся.

– Про сыщиков тоже ты подсказал?

– Нет, то не моя затея. Но я с ними вместе… подвизался, – вставил Шварц вовсе монашеское словечко. – Так что всякий радующий обывателей порядок, наподобие медали, имеет две стороны. Первая сторона – чья-то сильная рука и великая осведомленность. Вторая, надо полагать, соблюдение владельцем сильной руки лишь тех законов, каковые сам для себя сочинил. Обыватели-то до сих пор Ванюшу вспоминают, потому что к бедному человеку он был милостив.

Архаров вздохнул – от него самого бедному человеку милостей ждать не приходилось.

– Нам с тобой, черная душа, придется уж какими-то иными средствами порядок наводить, – сказал он. – Ладно, будь по-твоему – каждый день меня десяток молодцов сопровождать станет.

– И не в открытых санях разъезжайте, а велите карету на полозья поставить.

– И карету.

– И с дворней построже, девок со двора не отпускать. Бывали случаи, что, девку совратив, злодеи в дом забирались.

Архаров покивал. Все это ему сильно не нравилось.

– А как с кучером прикажешь быть? – спросил он.

– А что, жив?

– То-то и оно, что не помирает, только левой рукой машет. Я уж за Матвеем послал – пущай разбирается. Тебе, Карл Иванович, доводилось с такими ранеными дело иметь, чтобы языка лишились?

– Тут не Матвей надобен, – подумав, сказал Шварц. – Пошлите человека к Марфе, велите передать – пусть деда-костоправа ищет. Я всячески рад развитию медицинской отрасли, однако тут иной случай, тут нам потребно не докторов причудливыми казусами снабжать, а чтобы злодей заговорил.

Архаров усмехнулся – впору уже определять Марфу в штат полиции и платить ей жалование.

– К этой вертопрашке я сам поеду, – решил он. – Может, чего присоветует насчет осведомителей.

– Уж наверное присоветует, – согласился Шварц. – Но в одиночку ехать не след.

– Днем в меня стрелять не осмелятся, – возразил Архаров.

– В одиночку ехать не след, – спокойно повторил Шварц. – Коли изволите упереться на своем, я сам возьму извозчика и вслед за вами, сударь, поеду.

– Леший с тобой, черная душа, возьму Клавароша…

Архаров уже знал про удивительный роман Клавароша с Марфой. И полагал, что обоим будет приятно лишний раз увидеться.

– Мало. Еще пусть едут Ушаков и Канзафаров, – преспокойно распорядился Шварц. И пошел из кабинета вон – в свой нижний подвал, где наверняка томился в ожидании допроса очередной грешник.

До Зарядья ехать было недалеко, и вскоре Архаров со свитой подкатил к Марфиным воротам.

Очередная взятая на воспитание девчонка откликнулась на крик кучера Сеньки, инвалид Тетеркин отворил ворота, и сани въехали во двор.

Марфа не слишком удивилась, увидев ввалившихся архаровцев.

– Вы, молодчики, останьтесь внизу, – сказала она им, не выделяя Клавароша среди прочих, – а господина обер-полицмейстера я к себе наверх заберу. Наташка! Сбитенька им приготовь! Да имбиря не пожалей, чтобы продирало! В холод сбитень – лучше всего. Наташка, стягивай с его милости валенки! У меня наверху жарко, взопреет!

Архаров в одних белых чулках прошел по чистейшим тканым половикам, Марфа в мягких домашних туфлях бесшумно поплыла следом. Они поднялись в розовое гнездышко, Архаров был усажен на стул, хозяйка плюхнулась на постель.

– Приданое перебираешь? – спросил Архаров, показывая на большой ларец, занимавший чуть ли не половину столика.

– Коли даже за тебя пойти – и то своим приданым не осрамлю!

Марфа откинула крышку ларца. Архаров заглянул и увидел сваленные как попало украшения.

– Тут у меня всякого добра полно, – сказала Марфа, – и дешевенькие коральки, и кое-что ценное. Вот, глянь, сударь, такого ты, поди, и при дворе не видывал.

Она выкопала и вытянула жемчужное ожерелье в шесть нитей. Такое украшение, именуемое перло, десятилетиями не выходило из моды и для дамы считалось обязательным даже ежели не носить – то иметь его в хозяйстве. Само по себе Марфино перло было не так чтобы чересчур роскошно, жемчуг – весьма средненький, однако круглая застежка-фермуар была двух вершков в поперечнике.

– Это что, изумруды? – спросил Архаров. – Настоящие, не подделка?

– То-то и оно, что настоящие. Ты уж поверь, много у меня камушков, а эти милее всех. Как затоскую – достану, погляжу, душа утешится, было, выходит, и у меня в жизни то самое, заветное…

– Ивана Ивановича подарение? – догадался Архаров.

– Его самого…

Не в первый раз Марфа показывала, как тоскует о незабвенном своем первом любовнике, что подобрал ее девчонкой, сделал подругой, замуж выдал с хорошим приданым, а сам рухнул с высот, куда забрался хитроумным манером, да и покатил в Сибирь – на вечную каторгу.

– Что ж не носишь?

– А фермуар из моды вышел. Такие при покойной государыне Лизавете щеголихи носили, да только помельче, камушки помутнее. Да и некуда – ко двору меня что-то не зовут.

Архаров потрогал пальцем фермуар. Тяжелая была вещица, да и изумруды прекрасные, сочного цвета, без пятнышек и трещин…

– Так можно же модную вещицу с этими камушками смастерить.

– Модную – не хочу. Уж не то будет.

– Ювелирам разве камни продать? Дадут немало.

– И куда мне те деньги?

– Замуж выйдешь… – начал было Архаров, но Марфа прямо руками замахала:

– Да ни за какие коврижки!

– А что?

– А то! Повенчают – вот тебе, скажут, муж, на него и любуйся. А теперь все мужики – мои! Не-е… против моего Ивана Иваныча мне мужа не сыскать…

– Так уж был хорош?

Вошла Наташка, поставила на стол поднос с горячим сбитнем, с тарелкой маковников, с тарелкой постных сухариков, и, пятясь, вышла.

– Вся Москва ему первая кланялась. Видел бы ты, что у него в дому делалось – дом-то у нас в Зарядье поставил, до чумы тут многие строились. Я, уже замужем бывши, приходила – у него там под стеклом ананасы росли! Бильярдная была целый дворец. А домой он меня отправлял в своей карете. Ехать-то – быстрее задворками добежать. А я развалюсь на соболях – карета вся изнутри соболями обита была, – да и еду барыней!

– И что муж? – не удержался от вопроса Архаров. – Так и терпел? Ни разу за косы не оттаскал?

– А мне смирного нашли! – расхохоталась она. – Детина с оглоблю, а замахнешься половником – отшатывается! Нет, сударь, фермуар этот со мной и в могилу положат. Буду там лежать да Ванюшу своего вспоминать. Да ты что, свататься ко мне, что ли, приехал? Ведь непременно по делу!

– По делу, Марфа Ивановна, – согласился Архаров. – Сама видишь, что на Москве деется.

– Да уж вижу…

Архаров отпил сбитня – точно, что до мозга костей продирает, закусил сладким маковником.

– Ты баба умная, понимаешь – у меня всюду свои люди должны быть, чтобы доносить – вдруг где какой изменник заведется, речами смущает, деньги невесть за что сулит. Я обязал десятских и сотских доносить, отправил их по торгам, по кабакам, есть которые и в банях ведут наблюдение…

– Как же они там запись ведут? – осведомилась Марфа. – Куда перо с чернильницей прячут? Ну, перо-то еще так-сяк, сыщется куда воткнуть, а чернильницу подвесить?

– Да ну тебя, и с прибаутками твоими вместе! Я дело пришел говорить. Марфа Ивановна, мне ловкие бабы надобны. Ты же знаешь поговорку: где черт сам не осилит, там бабу подошлет?

– Ох, знал бы ты, сударь, сколько раз бывала я той самой бабой… Да только женский пол грамоте не обучен, это у графов и князей девок учат писать и языкам, а в простой семье больше о приданом думают. Да и что проку – вон у старой дуры Шестуновой чему только девку не учили? Научили – из дому утекла!

– Не хуже моего, Марфа Ивановна, знаешь, для чего она из дому утекла. Будто тебе Клаварош не сказывал…

Марфа призадумалась.

– Стало быть, пришел помощи просить? Дай поразмыслить. Помочь – помогу… да только одно плохо…

– Что, Марфа Ивановна?

– Твои сотские да десятские промеж простого народу трутся и толкутся, а там для тебя полезного мало, спьяну всякий дурак грозится всех бояр перебить, протрезвеет – тише воды, ниже травы. От простого народа один шум, а коли ты впрямь изменника ищешь – он среди купечества, может статься, прячется, или чиновник, или поп…

– Почему ты решила?

– Измена, сударь мой, такое дело, что крика не любит. А тот, кто ее затевает, должен уметь приказывать, чтобы послушных вокруг себя собрать. Когда Ванюшу моего в ловушку поймали, спервоначалу тихонько-тихонько под него подкапывались. Да ты у своего Шварца спроси, он помнит, нехристь!

– Спрашивал.

– Простой люд галдит, да и сам не ведает, с чьего голосу галдит. Этих крикунов таскай не таскай в полицейскую контору – более, чем знают, не скажут, а не знают они ни хрена хренащего.

– А кто знает?

Марфа задумалась.

– Дай-ка мне срок, Николай Петрович… Так сразу и не скажу, а как догадаюсь – девчонку за тобой пришлю.

Архаров вздохнул и встал.

– Так я на тебя рассчитываю, Марфа Ивановна.

– Допей сбитень, сударь, чтоб добро не пропадало.

Он выпил обжигающий глотку напиток и ощутил в себе бодрость. Марфа усмехалась, но глаза были внимательны – как он высматривал в ее лице приметы вранья, так и она высматривала в его лице какие-то иные приметы.

– И еще дельце. Нет ли у тебя на примете костоправа?

– На что тебе?

Архаров неохотно рассказал про покушение и кучера, который по всем приметам должен от удачного выстрела помереть, однако ж не помирает.

– Есть один дед, я его к тебе пошлю, скажется, что от Марфы, да только сомнительно что-то…

– Самому сомнительно. Но Шварц так сказал. А что за дед?

– Дед знающий. Многим помогает. В баню водит, растирает по-хитрому. А еще он знаешь чем знаменит? Водянку тараканами лечит, – сказала Марфа. – Сушит их, в ступке толчет, дает с кашей, но только тут главное, сказывал, чтобы хворому не говорить, не то его наизнанку вывернет. Но толченые тараканы – это не столь сильно, как тараканий сок.

– Тараканий сок? – повторил Архаров. – Ну, матушка, это ты махнула!

– Да я что, разве я этим занимаюсь? А дед из живых тараканов сок жмет, с водкой мешает и пить по капле дает. Сказывали, самую застарелую водянку в неделю лечит. А коли льняное семя пить – так это варить его умаешься, да полгода хлебай его, как лошадь, чуть не ведрами!

Архаров вообразил выжимание сока из тараканов, и ему чуть не сделалось дурно.

– Молчи, Марфа Ивановна! – велел он. – От твоих речей с души воротит!

– Так я что?! Не я же тех тараканов!..

– Молчи, говорю!

– Ахти мне!..

Должно быть, Архаров, прикрикнув на Марфу, сделался даже для нее страшен – она отшатнулась.

Несколько времени они молча таращились друг на дружку.

– Ну, Господь с тобой, – сказал наконец обер-полицмейстер и пошел прочь из розового гнездышка.

Его орлы, включая кучера Сеньку, сидели внизу за кухонным столом, играли в карты.

– Будет тебе, Ушаков, дурью маяться, – сразу определив хозяина колоды, сказал Архаров. – Ушаков, Канзафаров – со мной, Клаварош, ты сегодня отдыхай. Пошли, ребята.

Он сел, позволил надеть себе валенки. Потом ему подали шубу, шапку. Он запахнулся, стал огромен и, видимо, грозен – архаровцы вытянулись в струнку.

Сенька пошел первым – подгонять сани к крыльцу и кричать Тетеркина – чтобы снова отворил да затворил ворота. Архаров – следом.

Падал мягкий влажный снег, тут же украсил его бобровую, крытую синим бархатом шубу большими, отчетливого рисунка, звездочками. Пока доехали до Лубянки – плечи и грудь сделались белые, на шапке образовался сугроб.

– От его сиятельства ничего не было? – спросил, подходя к кабинету, Архаров.

Никаких записок Волконский не прислал. Зато случилась в Охотном ряду драка с членовредительством, а под шумок – воровство. И чуть попозже, как стемнело, еще драка вышла – между десятскими и мужиками, что спьяну полезли на какой-то забор – сами не ведая, зачем.

Жизнь продолжалась, а самозванец осаждал Оренбург и брал одну за другой близлежащие крепости.

О том, как Кар, ослушавшийся государыни, запретившей ему являться в Санкт-Петербург, все же туда притащился и, еле держась на ногах, стал выяснять судьбу своих донесений в Военную коллегию, Волконский с Архаровым узнали из указа, привезенного генерал-аншефом Александром Ильичом Бибиковым. Ее императорское величество, разгневавшись на своевольного Кара, так прямо написать изволили: «не находит прочности в нем к ее службе и высочайше указать соизволила Военной коллегии его уволить и дать абшид, почему он из воинского стата и списка и выключен».

Бибиков, человек опытный, получил от государыни неограниченную власть в местностях, захваченных самозванцем, и был отправлен исправлять то, что, по общему санкт-петербургскому мнению, напортил Кар. Понятное дело, через Москву.

– Уж и то благо, – сказал он Волконскому, – что в столице всю опасность осознали. Деколонг, что командует Сибирской линией, пишет: башкирский народ-де генерально взбунтовался… А что у вас?

– Сам, батюшка, видел, – отвечал Волконский. – Наша первопрестольная в страхе и унынии.

– Да уж видел, как чернь по улицам шатается и буйственное свое расположение к самозванцу возглашает. Свободу он им, вишь, несет… От чего свободу? Не крепостные же…

– От каждодневного труда свободу, – печально произнес князь. – Свободу громить погреба и пить все, чего душе пожелает, прямо из бочки. Ты, Александр Ильич, обещай мне правду писать, чтобы в случае крайности хоть что-то успеть сделать.

– Писать буду, – обнадежил Бибиков.

Архаров и тут при встрече говорил мало, больше приглядывался. Бибиков ему понравился – военное дело знает, умен – недаром председатель Уложенной комиссии, что печется о законах. И оказал Архарову более уважения, чем Кар: тот лишь сам себя слушал да с князем споры затевал, Бибиков же расспрашивал Архарова о полицейских мерах против сторонников самозванца. Расспрашивал разумно – сказывалось, что он сам усмирял народные волнения в Казанской и Симбирской губерниях.

– Задержись малость – Алексндра Васильевича с помолвкой поздравишь, – сказал Бибикову Волконский.

– А когда сие?

– Собирался восемнадцатого числа.

– Экий он у нас шустрый… его бы с собой в Казань взять… – Бибиков вздохнул.

– Ты его теперь не трожь! – грозно и весело разом предупредил князь. – В кои-то веки собраться изволил!

Поздравлять генерала Суворова с помолвкой поехали все разом. Жил он недалеко от Волконского, в отцовском доме на Большой Никитской, за Никитскими воротами, в приходе здешнего Вознесенского храма. Дом был приобретен незадолго до чумы и довольно велик, чтобы вместить большое семейство – одряхлевший батюшка генерала, сам – генерал-аншеф, сенатор и подполковник Измайловского полка Василий Иванович уже хотел наконец увидеть от старшего сына внучат. Сам он и сыскал невесту – засидевшуюся в девках, но имеющую знатную родню княжну Прозоровскую. Суворову оставалось, прискакав в Москву, лишь формально посвататься.

Архаров эту девицу знал – она жила неподалеку от Лубянки, близ того каменного Кузнецкого моста., что дал название всей улице. Он встречал ее как-то у княгиги Куракиной, сестры графов Паниных, на Мясницкой, и в доме Татищева, что у Красных ворот. Там ею вслух восхищались и прочили ей знатных женихов, однако втихомолку посмеивались – где таких в Москве сыщешь? Да и не первой свежести девка – двадцать четвертый, что ли, годок пошел.

Архарову и самому намекали, что сватовство было бы принято благосклонно, однако он не торопился – о княжне ходили кое-какие слухи. Хотя и лицом, и станом она ему нравилась – была статна и румяна от природы, с правильным красивым лицом, вот только рот его несколько смущал, было в складке губ нечто неприятное. Таким губам доверять никак не следовало.

Суворовы, старший и младший (матушка жениха давно скончалась) принимали поздравителей. Архарову было любопытно, как себя чувствует жених, надумавший заводить семью довольно поздно – Александру Васильевичу месяц назад исполнилось сорок три. Он собирался прочитать по лицу правду об этом внезапном и решительном поступке – не может же быть, что лишь по отцовскому настоянию генерал сподвигся на брачные узы.

Суворов-младший был, как всегда, звонкоголос и подвижен, хотя прихрамывал. На поздравления отвечал бойко, но как-то скучно: долг ему, изволите ли видеть, выполнить пора настала. И ведь не врал – недаром о его праведном образе жизни уж чуть ли не легенды ходили. Точно не врал – даже когда толковал, что Богу-де неугодно, ежели люди не множатся, толковал искренне! Однако несколько сбивали Архарова с толку подвижные брови, постоянно меняющее выражение сухого морщинистого лица… такие живые физиономии ему не часто встречались…

И Архаров признался себе, что, коли бы судить по лицу, он вовеки бы не принял этого сутуловатого невысокого офицера за полководца, коего считали одним из наилучших в российской армии. И только утешало, что имя герою соотвествовало: Александр – сиречь защитник людей, а про Суворова все знали, что солдат он бережет.

Но утешало недолго. Дамы и молодежь пристали к жениху с вопросами: которую из книг он наипаче всего уважает.

– А вы угадывайте, – предложил Александр Васильевич.

Перебрали едва ль не все имена, русские и французские, зная, что Суворов владеет языками. Он только мотал головой да иногда крестился, что, видимо, означало: борони меня Господь от такого непотребства. Наконец все умаялись и стали просить его сознаться.

– А все просто, – сказал он. – Люблю книги полезные – «Домашний лечебник» да…

Тут он стрельнул глазами вправо и влево, словно отыскивая лишние уши. Не сыскал – пожилых дам рядом не слуучилось, и тогда лишь негромко, но бойко и с большим лукавством выпалил:

– «Пригожую повариху»!..

Тут Архаров и растерялся. «Пригожая повариха» была одной из немногих известных ему книг, и никакой большой пользы он в ней не обнаружил – надо же, была, оказывается, польза! Или все же нет? Уж больно весело глядел Суворов – поди докопайся, что он имел в виду.

Архаров таких загадок не любил. Они обычно сбивали его с толку. Впрочем, от Суворова чего-то этакого и следовало ожидать. И то, что Бибиков вдруг широко улыбнулся, тоже несколько смутило. Он уразумел суть шутки, Архаров же – нет, и оттого пришел в сумрачное состояние духа. А когда он напускал этот сумрак на тяжелую свою физиономию – посторонние старались близко не подходить.

Суворовский визит был недолог – вся Москва спешила на Большую Никитскую с поздравлениями, гости толклись в сенях, – и Архаров с Бибиковым вскоре откланялись. Бибиков уже беспокоился – ему следовало быть в Казани.

На следующий день после того, как он уехал, в кабинет к Архарову неожиданно попросился Клашка Иванов.

– Ваша милость, – сказал он. – Приказание ваше выполнил, да толку не получилось.

Он достал из-за обшлага мятую тетрадку и неуверенно протянул обер-полицмейстеру.

– Как так?

– В театре сказали – сие есть трагедия про самозванца, а они такой не ставят.

– Какого самозванца? – удивился Архаров. – Мать честная, Богородица лесная! Уже кто-то успел настрочить?!

Он первым делом подумал про злодея, осадившего Оренбург.

Клашка выронил тетрадку и подхватил у самого пола. Затем положил на край стола, глядя на нее с изумлением.

– Сашка! – крикнул было Архаров и тут же вспомнил, что секретарь сидит дома с больным горлом.

– Ваша милость, я в театре расспрашивал – нигде более в Москве про самозванца трагедий не играют, – сказал Клашка. – И не собираются. А это, сказывали, давешнее сочинение господина Сумарокова. Когда-то раньше его на театре играли, а теперь – нет.

– Трагедия про самозванца, говоришь? – Архаров взял тетрадку и сунул в карман кафтана. – Ну, ладно.