Читать книгу «Кот и крысы» онлайн полностью📖 — Далии Трускиновской — MyBook.
image

– Не выйдет, – возразил Архаров. – «Антипа» значит «крепкий», то есть – против всего упорный. Очень трудно ему в башку новое умение вколотить. У меня еще в полку такой Антип Кобылин был – хоть кол ему на башке теши.

– Ну хоть попытаться… Бог с тобой, Архаров, поеду я.

– С Богом.

Никодимка, счастливый от похвалы, кинулся открывать двери…

Вернулся он, когда Архаров уже отворил малую дверцу, которую за объемистым книжным шкафом, да еще в темном углу расположенную, было не углядеть.

– Вылезайте, негодяи, – велел Архаров. – Уж и не знаю, пороть вас, что ли? Придется!

Из конуры выбрались Федька Савин, Тимофей Арсеньев и Жан-Луи Клаварош. Встали перед начальством во фрунт и замерли, всем видом показывая: а пори, коли твоей душеньке угодно! Особенно задорно глядел француз.

– Что там в «Ленивке» вышло?

– Ложь и клевета, ваша милость! – выкрикнул Федька.

– Тебя как ни спросишь, все ложь и клевета, – Архаров шагнул к подчиненному. – Говори, сукин сын! Не то – ты мой кулак знаешь!

И уставился Федьке в глаза.

– Государь Николай Петрович, вы вон у Никодимки спросите – подтвердит… – вставил было Тимофей.

– Он что, с вами был?! Мало того, что вы Клавароша за собой всюду таскаете, как будто француз наравне с русским пить может!..

– Барин Николай Петрович, не было меня! – возопил Никодимка. – А только что они пьяное тело привезли и в людской на полати положили…

– Какое пьяное тело?

– Мы собирались доложить, а тут его сиятельство князь пожаловали, – объяснил Федька. – Вы нас троих – сюда, а тело так там и лежит, коли не проснулось.

– И на кой мне в моем дому кабацкая пьянь?

– А вы на него взгляните, – тихо и как-то очень душевно посоветовал Федька.

Пошли глядеть. Впереди – Архаров в шлафроке и пантуфлях, придававших ему росту, за ним – рослый Федька и Клаварош, замыкали шествие степенный Тимофей и Никодимка с подносом.

В людской народу было немного – Архаров, понимая, что дворни человеку его ранга полагается не менее сотни человек, все никак не мог придумать, чем бы такое количество бездельников занять. Сказывалась полковая выучка – каждый в хозяйстве должен был совершать свой маневр.

Кто был – те повскакали с мест.

Тут Федька проскользнул вперед и повел начальство в угол, где за печкой, на полатях, довольно высоко, виднелось горбящееся одеяло.

– Насилу взгромоздили, – сказал Тимофей.

– А чего не на Лубянку, чего ко мне?

– А вот сейчас и увидите…

Одеяло было сдернуто, спящий спущен на пол и затем лишь разбужен брызганьем холодной воды в физиономию.

Архаров присвистнул – перед ним стоял совсем юный щеголь, лет семнадцати или восемнадцати, одетый, как картинка во французском журнале, ничего на нем российского, все привозное. Наряжен весьма богато – Архаров, мало разбираясь в кружевах и тканях, все же знал цену хотя бы широкому золотому галуну с толстыми завитками и понял, во сколько обходится подобная роскошь наряда.

Клаварош шустро оправил на щеголе полы кафтана, чтобы красиво топорщились, подергал за обшлаги и манжеты, встряхнул кружево на шее и по-французски сообщил, что теперь юноша – настоящий петиметр. Но прическа петиметра смялась, букли имели жалкий вид, да и личико курносое тоже было – словно у побитого, пролившего слезы и полного раскаяния дитяти.

– Откуда ты такой взялся? – удивился Архаров.

– Где я? – жалобно спросил щеголек.

– В доме московского обер-полицмейстера, – вместо Архарова отвечал Федька.

– Они меня сыщут! – вскрикнул щеголек. – Они меня и тут сыщут!

И заметался по людской.

Архаров, не давая знака его удержать, следил за юным красавчиком с холодным любопытством.

– Чей таков? – спросил наконец у Федьки.

– Коли не врет – графа Хворостинина племянник, Вельяминов Кирила, – с немалым сомнением в голосе доложил Федька. – Но это он вчера так говорил. Сегодня, проспавшись, может, что иное скажет.

«Кирила» – стало быть, «Кирилл», а означает… Архаров вспомнил – он узнавал это, желая понять, что заложено в судьбе влиятельного семейства Разумовских. И оказалось, что граф Алексей Григорьевич, как говорили – тайный супруг бывшей государыни Елизаветы Петровны, умерший не так давно, в чумное лето, «защитник». И точно – многих в жизни по доброте своей защитил. А вот его младший брат Кирила Григорьевич, уже третий десяток лет состоящий президентом Академии наук (академии де сиянс, как прежде называли) – тот «солнце». По крайней мере, так отец Никон говорит. Тут еще можно согласиться, хотя странно… Или, если зреть в корень, «кир» по-гречески – господин. Тоже смысл имеется!

А что общего с солнцем у одуревшего недоросля? Должно же что-то быть!

– Господин Вельяминов! – громко обратился Архаров к щеголю. Тот повернулся. Архаров шагнул к нему, хмыкнул и, адресуясь к Федьке, сказал:

– Нет, не врет. Тащите недоросля ко мне!

Взрослый дворянин мужеска полу, обряженный не в мундир, а в нарядный кафтан, и встреченный не вечером в петербургской гостиной или в театре, а в Москве, не мог называться мужчиной – мужчины все служили по полкам, а этот прохлаждался под маменькиным крылом, как в свое время Левушка Тучков. Недоросль и есть.

Без лишних церемоний ошалевший от расстройства чувств щеголь был подхвачен под локотки, и процессия двинулась обратно: впереди, шлепая пантуфлями, Архаров, за ним – недоросль, далее – люди, которые поволоклись следом, не желая упустить забаву. Но на подступах к кабинету Архаров обернулся и мрачно поглядел на свою дворню. Тут она и исчезла – только топоток по пустым комнатам пролетел.

Щеголя внедрили в кабинет и силком усадили в единственное кресло, откуда только что встал князь Волконский.

– Ну, сударь, говори, – велел Архаров, а Федька с Тимофеем встали к стеночке чинно и смирно, как покорные слуги, выполнившие хозяйскую волю безупречно и в том обретшие себе награду.

Клаварош облокотился о высокую консоль – вещь в архаровском хозяйстве совершенно бесполезную, потому что нечего на нее было ставить, ни часов больших бронзовых, ни ваз он еще не завел. Француз для того ее и облюбовал, чтобы принимать картинную позу, и Архаров, подметив причуду, никогда его не одергивал. И то – позы ему удавались почище, чем иному танцмейстеру.

– Я самое несчастное в свете существо! – звонко сообщил щеголь.

– Подробнее нельзя ли?

– По земле ступать недостоин, – уже не так уверенно добавил собеседник.

– Сделай милость, сударь, растолкуй, какого черта ты по ней ступать недостоин.

Но щеголь спрятал лицо в ладони и разревелся, как дитя, скрючившись при этом в три погибели.

– Федор Игнатьич, докладывай. Никодимка, подавай одеваться, – и Архаров сделал шевельнувшемуся было Клаварошу знак ладонью: не подходи к дитяти, усмири в себе гувернера, пусть до конца выревется.

Затем не стесняясь, потому что все тут – свои, мужики, да и какое стеснение у человека, почитай, выросшего в казарме, Архаров скинул богатый шлафрок и стянул через голову рубаху, остался в белых подштанниках. Тут же подоспел Никодимка с другой рубахой, штанами, и, усадив хозяина на стул с овальной спинкой, тоже – единственный в своем роде, рухнул на колени и стал натягивать на архаровские ноги белые чулки.

– А чего докладывать – все было просто. Мы его, ваша милость, в «Ленивке» подобрали. Сидит пьяный в зюзю и с приказчиком каким-то забубенным торгуется – хочет у него кафтан купить, домотканый, а взамен перстень с руки сулит.

– Перстень где? Ну?

– Да вот он, – Федька неохотно добыл из кармана вещицу. Архаров принял ее на ладонь, изучил с нарочитым вниманием и испытующе посмотрел на рыдающего щеголя.

– Вот и мне показалось, что камушек настоящий, – сказал Федька. – Вряд ли, что шибко дорогой, но у него других на руках не было, вот те крест. А тут уж людишки какие-то подозрительные вокруг него вьются, подсаживаются, дружбу заводят. Ну мы, его, дурака, у них и отбили. Там Москва-река в двух шагах, а «Ленивка» – место известное. Обчистят, разденут донага – и в воду. Нам же потом и разбираться.

– Знаю… Отбили, значит. Вот оно что. В «Ленивке», поди, потом вышибленные зубы метлой выметали…

– Да там народишко случился какой-то суетливый, – в порядке оправдания степенно молвил Тимофей. – Сами под руку суются. Да еще этот господин идти с нами не пожелал.

– Он упирался и чушь нес, мы в него кружку мадеры влили, его развезло, – продолжал Федька. – Решили – чем на Лубянку через пол-Москвы, лучше на Пречистенку, опять же – мало ли кто его с утра отыскивать примется, так лучше, чтобы у вас тут нашли, мало ли чье чадушко…

– Да уж, чадушко, – согласился с Федькой Архаров. – Еще раз узнаю, что вы в «Ленивку» повадились, – ей-Богу, выпороть велю. И Клавароша с вами вместе.

– Так ведь для пользы дела! – воскликнул обиженный Федька.

– И выпороть – для пользы дела. Опять же, конюшню обновить надо.

Архаров совсем недавно завел свой выезд и очень им гордился. Даже без дела порой заглядывал и к лошадям, и в каретный сарай. Кучера Сеньку ему самолично князь Волконский приобрел и подарил – Сенька славился тем, что при самой отчаянной гоньбе ни одной кареты еще не опрокинул. А гоньбы обер-полицмейстеру хватало – должность такая.

Никодимка застегнул овальные пряжки башмаков, и Архаров встал.

– Ты, Федька, не дурак, а хуже дурака, – сообщил он подчиненному. – Дома, что ли, напиться нельзя? Вон полезай ко мне в третье жилье (тут он ткнул пальцем в потолок) и пей без продыху хоть неделю! Там пусто, бить некого, ломать нечего! А то от ваших проказ уже вся Москва стоном стонет!

– Так не собирались же, само вышло! – вступился за друга Тимофей. – Мы, ваша милость, тихонько посидеть хотели, без шума, ей-Богу, выпить по стопочке, закусить…

Никодимка, наслушавшийся подобных объяснений, интереса к ним более не имел. Сгребя в охапку шлафрок и рубаху, направился было из кабинета прочь, да оказался у окна и застрял.

– Барин Николай Петрович, к нам гости!

Шагнул к окну и Архаров. Очень не ко времени был бы еще один визит.

К воротам подъехала большая берлина, к которой сзади была привязана верховая лошадь, гнедая о трех белых чулках, на ней сидел мальчишка в ливрее. Кучер вступил в переговоры с дворовым мужиком, тем временем дверца открылась, и за кованой решеткой явилась долговязая фигура в преображенском мундире, очень знакомая, попрыгала, разгоняя кровь, нахлобучила треуголку…

– Тучков! – воскликнул Архаров. – Никодимка, дармоед, беги, лети, зови!

Но Никодимка уже бежал, летел, мчался по ступенькам.

– Федя, забери этого страдальца, – велел Архаров. – Тащите его наверх, стул ему поставьте, да не забудьте запереть. Клаварош, ты останься.

Федька с Тимофеем подняли рыдающего Кирилу Вельяминова и, опять же под локотки, вывели на лестницу.

Никодимка доставил Левушку наверх с такой гордостью, будто сам привез его из Санкт-Петербурга сквозь ружейную пальбу и пушечный гром. И тут же вернулись Федька с Тимофеем.

Архаров встретил Левушку без внешнего восторга.

То есть, он, несомненно, был рад, очень рад – насколько вообще был способен к таким чувствам. Вот только проявить этого не умел и даже не хотел, ему казалось, что в открытых чувствах есть нечто неприличное и даже немного опасное.

Потому Архаров и смотрел сперва не в глаза молодому человеку, а себе под ноги.

– Николаша! – завопил с порога привычный к таким нежностям Левушка, раскинул объятия и рухнул на старшего друга, словно покачнувшаяся и слетевшая с невысокого постамента статуя в полтора человеческих роста.

Был он с дороги помят, устал, но так же голосист, и тут же потребовал подавать фрыштик, гречневой каши непременно, потребовал кофею со сливками, и послал Никодимку в карету – там у него петербургские конфекты, десять фунтов конфект в нарочно купленном коробе, и, вдруг забыв про конфекты, разволновался – есть ли в архаровском особняке клавикорды. Понятное дело, их не было. Архаров даже не знал, где такое добро покупают.

Наконец ему удалось дознаться у восторженного Левушки – тот выпросился в отпуск и примчался в Москву врачевать сердечную рану. Какую именно – не сказал, и Архаров заподозрил было, что виной всему юная смольнянка, исторгающая из арфы божественные звука, но не угадал – Левушка уставился на него круглыми глазами и честно задумался: какая такая смольнянка? Ведь это было давно, еще до похода на чумную Москву, и он тогда был так молод, делал такие дурачества! Где их все упомнить?!

– А тебя уж вся Москва знает! – прервав бессловесную критику своей миновавшей молодости, неожиданно воскликнул Левушка. – У кого не спросишь, где дом господина Архарова, все на Пречистенку посылают!

Никодимка!

– Он на поварню побежал, – сказал Архаров. – Ты хоть обернись да на товарищей своих взгляни. Или забыл?

– Нет, я вас не забыл, – дрогнувшим голосом сказал Левушка Федьке, Тимофею и Клаварошу. – Ребята, братцы, да что же вы? Ну, давайте… давайте без чинов!

И распростер руки для объятия – сажени на полторы, не меньше. И обратился к Клаварошу с живой и взволнованной речью по-французски, из которой Архаров разобрал только, что поминалось сердце, а Клаварош назван другом.

Потом, когда удалось отвести Левушку к столу и усадить, Архаров уже знал, для чего судьба послала ему такой подарок. Отпрыск хорошего рода, взбалмошен, но при необходимости очень даже неглуп – вот кого следовало послать к старой княжне, ей будет приятно, что не черная кость ей вопросы задает, а дворянин при шпаге и известной на Москве фамилии. И при нем – ловкого Федьку. Федька все разглядит, втихомолку с бабами и сенными девками потолкует.

Тут Архаров сам себе возразил, что до сих пор Федькины толковища с девками почему-то добром не кончались – как-то даже сказался больным, а потом Устин Петров проболтался, что у орелика нашего вся рожа исцарапана. Видимо, Федька, числя себя красавцем, ломился напролом. Можно послать Тимофея, можно еще кого из той когорты, что он, буквально своими руками отцепив от каторжного этапа, привел в дом на углу Мясницкой и Лубянки, сказав: до первой дури! Но Федор все-таки лучше, и не только потому, что боек.

Его, несмотря на проказы, следовало тянуть вверх. Архаров на добро был памятлив, а Федька, похоже, однажды бескорыстно спас его от малоприятной смерти – на топчане в чумном бараке. Но, поблагодарив однажды, Николай Петрович более ему об этом не напоминал. Сам помнил – а не напоминал. Считал такое неприличным.

Задумавшись, он перестал видеть и слышать, что происходит в кабинете, и только возмущенный Тимофеев матерок привел его в чувство.

Совсем ошалевший Никодимка метался по кабинету с чугунной сковородкой в руке, а на сковородке шкворчала большая, на полдюжины яиц, яичница. Притащить – притащил, через весь дом – бегом, а куда поставить, чтобы мебель не повредить, – не знал.

– Ты сдурел, – сказал ему Архаров. – Катись на поварню, и со сковородкой вместе, а господин Тучков пойдет за тобой следом, и там ты ему настоящий фрыштик спроворь, понял?

За Левушкой вымелись и архаровцы – тоже ведь еще не завтракали. Сам Архаров есть не пожелал – у него по утрам желудок просыпался с трудом, чашки кофею с сухариком на сей раз вполне хватило. Вот к вечеру желудок приходил в азарт и требовал, чтобы его ублажали. И приходилось.

В кабинете наконец стало пусто и тихо.

Архаров запустил руки в волосы, взъерошил их, постоял, чувствуя пальцами собственный череп. Ему очень не хотелось допускать до головы Никодимку. А звать другого волосочеса не желал – Никодимка хоть в такие минуты священнодействовал молча.

Длинные вьющиеся пряди вдоль щек должны были насильственно закрутиться в аккуратные букли. Сейчас же висели уныло – глядеть противно. Архаров и всегда-то был недоволен своим лицом, а с утра – тем паче, обвислое какое-то, бодрости нет. И телом был недоволен – вон как взглянул поджарый Клаварош на архаровское пузо, когда начальство стояло босиком, в одних подштанниках. Сейчас оно было убрано в длинный красный камзол, и ряд пуговиц сверху вниз словно бы делал его незаметнее. Хотя последняя пуговка, застегнутая прямо под пузом, как раз и подчеркивала округлость, но что ж делать, раз все так носят?…

Архаров все про себя знал – некрасив, взгляд тяжелый, избыточно плотен – хотя на Москве, говорят, полноту достоинством считают, – и коротконог, на иную лошадь ему не взобраться. Потому в обществе мельтешить не желал – московские невесты, пусть и согласны под венец хоть завтра, а засмеют втихомолку. Вообще дамское общество его то пугало, то настораживало – как если бы зверь попал в стаю животных не своей породы.

Чаще всего женщины казались ему похожими на детей, играющих в какие-то непонятные взрослому человеку игры. Разве что Марфа несколько приближалась к его представлению о разумном существе, но Марфа немолода – было время поумнеть! И, перебрав чертову пропасть мужиков, от них немало нахваталась. Один Ванька Каин, чьей любовью всякий раз похваляется, чего стоит…

На этом месте размышлений прибыл Никодимка с тазиком, бритвой, полотенцем и прочим цирюльным прикладом. Усадил поближе к окошку, окутал пудромантелем и принялся наводить порядок. Потом прибежал с поварни мальчик, принес горячей и ледяной воды для компрессов. После бритья очень способствует свежести и цвету щек, как уверяет Никодимка. А нужна ли оная свежеть в тридцать один год?

Потом Левушка, поев, потребовал, чтобы господин обер-полицмейстер тут же показал ему свои новые владения. Пришлось повести по пустым комнатам, которые нисколько петербургского гостя не удивили – он и не такое видывал. Наконец оказались в большом помещении, с которым Архаров решительно не знал, как быть. Отапливать – на дрова разоришься, а оставить осенью и зимой без тепла – зданию на пользу может не пойти.

– Ишь ты, бальная зала! – восхитился Левушка. – Послушай, а ведь тут разминаться можно!

И тут же выхватил из ножен шпагу.

– Уймись, – сказал ему Архаров, подумав при этом, что приятель прав – тут можно учить полицейских, так, чтобы без посторонних глаз, не менуэты же разводить.

Левушка попрыгал, кидаясь в свои знаменитые выпады – таких выпадов ни у кого в Преображенском полку более не было, оба бедра вытягивались в прямую линию, Левушка буквально садился на пол, еще делал движение плечом и доставал кончиком шпаги на локоть дальше, чем мог бы предположить противник.

– Поупражняемся? – предложил он.

Архаров понимал, что надо бы, давно он не сжимал шпажного эфеса, но отказался – возможно, потому, что не желал позориться.

– У меня к тебя просьба, – сказал он. – Нужно одну барыню навестить, поспрашивать. Там такое дело – воспитанница сбежала. Я этих московских чиновных старух видеть не могу – дуры, а спеси – через край.

– Думаешь, я их обожаю? У меня тетка – так больше часа вытерпеть не могу, – признался Левушка. – А она хочет, чтобы весь белый свет к ней на поклон ездил. Узнает, что я у тебя остановился, – со свету сживет.

Подумал и добавил:

– А может, и не сживет? У нее и без меня тесно.

Левушкина беззаботность, как всегда, действовала на Архарова просветляюще – плохое настроение, сгустившееся было, рассеялось.

– Стало быть, я на тебя рассчитываю. Ну, пошли.

Тимофей и Федька отправились было вместе с Левушкой – помочь принести из кареты пожитки и рассказать полицейские новости. Клаварош увязался за ними, радостно перебрасываясь с гостем французскими словечками.

– Федя, стой! – вдруг велел Архаров. – Надо твою кабацкую находку все-таки как следует допросить. Коли он сопли уж утер, тащи сюда.

Недоросля Вельяминова, и впрямь несколько угомонившегося, вернули в архаровский кабинет.

Усадили в то же кресло. Хозяин кабинета взял стул с овальной спинкой, сам установил его напротив кресла, сел, Федька встал возле бюро.