Глава 3

Вечером хостел как будто еще плотнее скрестил руки, отгораживаясь от тебя. Ты чувствуешь это, когда заходишь в столовую и видишь Гертруду. Она сидит за столом со своей компанией, члены которой обсуждают последнюю помаду и соревнуются, кого из них больше любят или над кем меньше издеваются их парни. Ты никогда не садишься с ними за стол.

Лицо Гертруды похоже на рельефные карты, над которыми ты корпела в школе на уроках географии. Горы и русла рек наляпаны или вычерпнуты порезами и синяками, следами ног – босых, в сапогах, с железными набойками. Вечерний свет бросает тени на кожу, утолщая вздутия отеков, углубляя раны.

Изабел проводит тыльной стороной пальца по ее щеке, нежно, с такой бережностью, что наверняка коснулась лишь волосков на лице. Гертруда скулит и хватает Изабел за запястье; даже ласковое касание для нее это слишком. Какое-то время они сидят, взявшись за руки. Все пять забывают о желтой подливе, стекающей с сытного коричневого пудинга в тарелках, что перед ними.

У тебя дома говорят: никто не теряет аппетит из-за чужих проблем. И тебе не терпится приняться за еду. Ты пробираешься к белым девушкам, которые сидят чуть подальше, ближе к буфетам. За болтовней они поливают соусом из бульонных кубиков кусочки ростбифа в горшке и вареную картошку. Ты проходишь мимо, и Гертруда с соседками по столу вздергивают на тебя подбородки и наклоняют головы набок, как если бы это была одна женщина.

Когда ты отходишь на несколько шагов, они снова поворачиваются друг к другу, с резким шипением втягивая воздух сквозь зубы.

Пять.

Это твоя мысль.

Против рынка. Пять. Против города, народа. Планеты. Женщины. Пять. Чего, по их мнению, они могут добиться? Они могут шипеть, сколько душе угодно.

Когда ты идешь обратно, неся поднос с наставленной на него едой, на тебя пялятся десять глаз. Ты сидишь одна, подставив им профиль, демонстрируя, что их глазам до тебя не дотянуться. Потом они уходят, и ты возвращаешься к буфету, следя за тем, чтобы идти медленно. Накладываешь на тарелку еще мяса и картошки и еще одну двойную порцию пудинга. Проходишь мимо пустого стола, за которым сидели соседки. На том месте, где лежала рука Гертруды, смазанная кровь. Жевать и глотать; жевать и глотать. И ты жуешь и глотаешь, пока не звонит колокольчик, означающий, что обед окончен. Официанты в комбинезонах цвета хаки собирают поцарапанные тарелки, ставят их на тележки и отвозят. Молодой человек стоит на страже у входной двери, выпуская последних обедающих и не впуская опоздавших. Ты коротко ему улыбаешься и начинаешь гонять языком застрявший в зубах кусочек хряща.

– Манеру! Добрый вечер, добрый вечер, тетушка! – уважительно кивает он, распахивая тебе дверь.

– И привет вашей семье. Всем у вас дома, – говоришь ты, пожелав ему хорошего вечера.

Юноша широко улыбается, обещая передать привет.

Ты осторожно пересекаешь фойе, чтобы не спугнуть миссис Мей, и с облегчением вздыхаешь, когда ее склоненная голова не поднимается от кроссворда.

– Что ты тут стоишь, – произносишь ты, остановившись у дверей в свою комнату.

Ты не потрудилась интонировать фразу как вопрос. Почему везде надо ставить вопросительные знаки? Сегодня столько всего произошло, а тебя никто ни о чем не спросил. Кроме того, ты точно знаешь: ты не хотела делать того, что делала на рынке. Не хотела, чтобы так случилось; никто не хотел. Ни один человек. Просто так вышло, миг безумия.

– Так ты тут устроила на меня засаду, – говоришь ты Изабел.

Она ждет тебя в тени колонны. Твои губы раздвигаются в подобии улыбки. Тебе нравится, что девушка чего-то от тебя хочет. Это наделяет тебя двумя родами власти. Первый происходит от ее желания. Смешна женщина, которая чего-то хочет и бегает туда-сюда, чтобы раздобыть необходимое. Второй род власти, проистекающий из первого, твое право ей отказать.

– Мы должны тебе сообщить, – начинает Изабел тихим, дрожащим голосом. – Ей очень больно. Она стонет! Это не ерунда. Ты должна оплатить такси. Мы отвезем ее в больницу.

В глубине коридора Гертруда открывает дверь и просит Изабел перестать.

– Если что-нибудь случится, если появятся с расспросами ее родственники, тебе придется заплатить намного больше. Возместить ущерб, – угрожает Изабел.

– Все в порядке. Оставь ее, Белла, – говорит Гертруда. – Рейчел дала мне панадол.

– Хм-м, – сопишь ты, доставая из кармана ключ от комнаты. – Да что с тобой? Убирайся! Чего ты здесь торчишь, как будто у нас есть темы для разговоров? Кто тебе сказал, что виновата я?

* * *

На следующий день ты извиняешься перед миссис Мей за то, что запорола собеседование у вдовы Райли. Ты просишь хозяйку откладывать для тебя ежедневный «Клэрион», чтобы просматривать объявления о сдаче комнат в аренду.

Хозяйка не против. Она каждый вечер запихивает макулатуру в угол стойки. Ты убеждаешься, что быстро найдешь газету, опередив других жильцов.

«Большая комната. Хозяйка – богобоязненная вдова».

Объявление бросается тебе в глаза через несколько дней.

«В большом, симпатичном, ухоженном доме. Для непьющего, холостого, богобоязненного молодого джентльмена».

Ты предлагаешь Богу сделку в вопросе о твоем поле и, молясь, звонишь из телефонной будки.

Набрав указанный номер, во время разговора ты умалчиваешь о том, что у тебя нет работы и ты уже не первый месяц только и делаешь, что молишься.

– У меня есть родственники, которые говорят, как вы, – решает вдова после нескольких минут разговора и спрашивает, откуда ты родом.

– С гор, – отвечаешь ты. – Маникаленд. Мутаре.

Это правда, и вдруг кажется, что сказать правду было правильно.

В день встречи ты находишь дом и с грохотом стучишь в ворота. Вдова выходит не сразу. Но даже тогда первым делом ты обращаешь внимание на ее голос.

– Мваканака! Мваканака Мамбо Джизу. Ты благ, благ, Царь Иисус! – рычит устрашающий альт.

Солнце отсвечивает от миллионов зубов, так тебе кажется. Они очень широкие и очень острые. Ты улыбаешься, подавляя инстинктивное желание уйти. Вдова распахивает ворота и жестом предлагает тебе войти.

– Добрый вечер! Я так рада, так рада, так рада, что вам нравится мой дом, – заявляет потенциальная хозяйка.

После рукопожатия взгляд ее скользит по твоим пальцам без украшений. Ты сплетаешь их за спиной, жалея, что не подумала купить на рынке якобы обручальное кольцо.

Вдова наклоняется вогнать болт высоких железных ворот обратно в землю. За несколько минут она во второй раз прилагает физическое усилие, и, когда выпрямляется, на носу у нее выступает пот, пот стекает из-под красно-зеленого нигерийского платья. Она обмахивается. На толстой золотой тесемке вокруг указательного пальца неуклюже вертится стадо гиппопотамов. На среднем пальце поблескивает громоздкий изумруд. На безымянном пальце другой руки раздулась пара широких, но тусклых обручальных колец. В углубления украшений въелась грязь. Все их нужно чистить.

– Да, чудесно, что вы позвонили и пришли, – продолжает вдова, устремляясь обратно по дорожке. – По телефону нужно быть осторожной, я должна знать, откуда человек. Сегодня нельзя верить всему, что говорят.

Она идет медленно, в разношенных сандалиях с заостренными носками – мода, диктуемая Нолливудом^[8]. Ты понимаешь, что над тобой нависла опасность: не дай бог ты ее обгонишь. Ты прилаживаешься, чтобы быть в полушаге позади.

– Вы, конечно, слышали, что наступают последние дни, – не унимается потенциальная хозяйка. – Так говорят все великие пророки. Да, время наступило, потому что сейчас, в наши ужасные дни, получаешь ли ты что-либо взамен, когда даешь? Никогда. Только теряешь. Отдав все, остаешься ни с чем.

Ты открываешь рот и опять его закрываешь, с облегчением догадавшись, что твой ответ не имеет никакого значения.

– А мне, хоть я и вдова моего мужа, – вещает хозяйка, – вы даже не представляете, что мне говорят те, кто сюда приходит. Что они хотят работать или иметь какое-нибудь жилье. Только на самом деле все пытаются выяснить, что у меня есть, и думают, как это украсть. Используют разум, данный им Богом, чтобы не приумножить, а преуменьшить те крохи, которые оставил мне ВаМаньянга^[9]. Я стараюсь приумножать, сделать больше, ведь Библия утверждает, что именно так нужно поступать, когда отошел хозяин. Но эти только хотят, чтобы то, что я имею, стало меньше.

Теперь ты часто дышишь и глотаешь слюну, которая вдруг стала горькой. Ты понимаешь, что боишься ее и не знаешь почему. Смеешься над собой, что оказалась такой робкой.

– Но вы ведь сказали, что какое-то время жили в Хараре. – Вдова идет дальше. – Мисс Сигауке, я не хотела расспрашивать вас по телефону. Неважно, сколько всего принесли белые люди, кое-что и вслух-то нельзя произнести. Но вот вы здесь, и это чудесно. Скажите мне, вы работаете?

Что-то тебя выдало, никаких сомнений, даже несмотря на туфли леди Дианы, присланные тебе кузиной, и опять вкупе с юбкой и подходящим топом из прошлого, которые ты надела на встречу.

– Работаю? Конечно. Я не из тех, кто сидит сложа руки. Я труженица, настоящая, – отвечаешь ты, отогнав мимолетное сомнение. – Труд знаком мне с самого детства.

– Чудесно.

– После работы на поле в детстве я преподавала – временно. А теперь работаю в рекламном агентстве «Стирс, д’Арси и Макпидиес». Вы его знаете. «В долине Меда, где растут самые лучшие свежие плоды». Один из моих слоганов. Вся Зимбабве знает.

Ты напеваешь старые стишки, думая о том, кто же теперь пишет им тексты.

– О, вы там работаете? – восклицает потенциальная хозяйка, на секунду задумавшись и узнав мелодию.

– Я между преподаванием и кое-чем получше, – уверяешь ты ее, когда становится ясно, что именно это она хочет слышать.

– Большая компания! Что вы там будете делать? – выпытывает вдова. – Вы будете сочинять песни?

Сгладив резкость в голосе, ты объясняешь:

– Слова.

– О, вы поете слова! Как я. В церкви я одна из лучших запевал в музыкальной группе поклонения.

По мере приближения к дому вдова интересуется твоим моральным обликом. Ты замужем? В гражданском браке? Как-нибудь еще? Или собираешься замуж? Есть ли у тебя друзья мужского пола? Возможно, кто-то захочет тебя навестить? Это не разрешается. Поскольку, вопреки тому, что ты услышишь от соседей, здесь не бордель.

Ты бормочешь какую-то чушь, что не очень часто ходишь в церковь, предпочитая уединенную молитву.

Вдова Маньянга отвечает, что в делах молитвы она настоящий боец, и перечисляет людей, которых исцелила, и чудеса, которые сотворила. Ты поднимаешься по щербатым каменным ступеням и, пройдя в ржавеющую железную дверь, оказываешься на темной веранде.

– Заходите, мисс Сигауке. – Вдова открывает вторую дверь. – Вы попали в дом, где живут богобоязненные люди. Видите, вот? – Она склоняет голову.

У ближайшей стены, покрытой запузырившейся краской, несколько столиков. На каждом телефон.

– Вот. – Вдова останавливается и, опираясь на один из столов, поднимает с пола моток кабелей. – Плоды откровения.

Пыль забивается тебе в ноздри. Ты чихаешь, извинившись за аллергию.

– Откровение было не мне, – продолжает вдова. – ВаМаньянге. Моему мужу. Покойному. Но оно пришло, когда мы молились вместе. Поэтому откровение ему было благодаря мне.

Рассматривая дом, ты киваешь, и тебе удается своим видом выразить одобрение, поскольку обстановка у вдовы, хоть и сомнительная, куда предпочтительнее твоей.