– Да, Кленнэм, – сказал мистер Мигльс, понизив голос, – это они семнадцать лет назад. Как я часто говорю матери, они были тогда еще младенцами.

– Как же их звали? – спросил Артур.

– А, да, в самом деле, ведь вы не слышали другого имени, кроме Милочки. Настоящее имя Милочки – Минни, а другой – Лилли.

– Могли вы догадаться, мистер Кленнэм, что одна из них изображает меня? – спросила сама Милочка, появившаяся в эту минуту в дверях комнаты.

– Я бы принял их обеих за ваш портрет, обе до сих пор так похожи на вас, – ответил Кленнэм. – Право, – прибавил он, поглядывая то на прекрасный оригинал, то на рисунок, – я не могу решить, которая из них не ваш портрет.

– Слышишь ты это, мать? – крикнул мистер Мигльс жене, явившейся вслед за дочкой. – Со всеми то же самое, Кленнэм, никто не может решить. Ребенок налево от вас – Милочка.

Рисунок случайно висел подле зеркала. Взглянув на него вторично, Кленнэм заметил по отражению в зеркале, что Тэттикорэм остановилась, проходя мимо двери, прислушалась к разговору и прошла мимо с гневной и презрительной усмешкой, превратившей ее хорошенькое личико в некрасивое.

– Довольно, однако, – сказал мистер Мигльс. – Вы отмахали порядочный путь и, я думаю, не прочь заменить свои сапоги туфлями. Впрочем, Даниэлю вряд ли придет когда-нибудь в голову снять сапоги, разве если показать ему машинку для снимания.

– Отчего так? – спросил Даниэль, многозначительно улыбнувшись Кленнэму.

– О, вам приходится думать о таких разнообразных вещах, – ответил мистер Мигльс, хлопнув его по плечу. – И чертежи, и колеса, и шестерни, и рычаги, и винты, и цилиндры, и тысячи всевозможных штук!

– В моей профессии, – сказал Дойс, посмеиваясь, – мелочи так же важны, как и общий план. Впрочем, это ничего не значит, ничего не значит! Будь по-вашему, будь по-вашему!

Сидя перед огнем в отведенной для него комнате, Кленнэм невольно спросил себя, не затаилось ли в груди честного, доброго и сердечного мистера Мигльса микроскопической частицы того горчичного зерна, из которого выросло громадное древо министерства околичностей. Его курьезное отношение, несколько свысока, к Даниэлю Дойсу, вызванное не какими-либо недостатками последнего, а единственно тем обстоятельством, что Дойс был человек, одаренный творческим умом и не любивший ходить избитыми путями, по-видимому, оправдывало это предположение. Кленнэм обдумывал бы его до самого обеда, к которому он явился час спустя, если б у него не было другого вопроса, явившегося еще во время их пребывания в Марселе, – вопроса очень существенного, а именно: влюбиться ли ему в Милочку?

Он был вдвое старше ее. (Он переменил позу, переложил ногу на ногу и попробовал снова подсчитать – вышло то же самое.) Он был вдвое старше ее. Хорошо! Он был молод для своих лет, молод здоровьем и силой, молод сердцем. В сорок лет мужчина еще не старик, и очень многим просто обстоятельства не позволили (или сами не захотели) жениться раньше этого возраста. С другой стороны, вопрос был не в том, что он думает об этом обстоятельстве, а в том, что думает она. Он думал, что мистер Мигльс питает к нему расположение, и знал, что, со своей стороны, питает искреннее расположение к мистеру Мигльсу и его доброй жене. Он понимал, что отдать единственную, так нежно любимую дочь мужу было бы для них испытанием, о котором, быть может, они до сих пор не решались и думать. Чем она красивее, милее и очаровательнее, тем скорее придется решить этот вопрос. И почему же не решить в его пользу, как и в пользу всякого другого?

Но тут ему снова пришло в голову, что вопрос не в том, что они думают об этом, а в том, что думает она. Артур Кленнэм был скромный человек, признававший за собой много недостатков, и так преувеличивал достоинства прекрасной Минни, так умалял свои, что, добравшись до этого пункта, стал терять надежду. Одевшись к обеду, он пришел к окончательному решению, что ему не следует влюбляться в Милочку.

Вся компания, собравшаяся за круглым столом, состояла из пяти человек. Было очень весело. Вспоминали приключения и встречи во время путешествия, смеялись, шутили (Даниэль Дойс частью оставался зрителем, как при игре в карты, иногда же вставлял словечко от себя, когда представлялся случай) и чувствовали себя так свободно и непринужденно, точно век были знакомы.

– А мисс Уэд, – сказал мистер Мигльс, когда вспомнили о товарищах по путешествию. – Видел кто-нибудь мисс Уэд?

– Я видела, – сказала Тэттикорэм.

Она принесла накидку, за которой ее послала Милочка. Склонившись над Милочкой, она помогала ей надеть накидку. Подняв свои темные глаза, Тэттикорэм сделала это неожиданное замечание.

– Тэтти! – воскликнула ее барышня. – Ты видела мисс Уэд? Где?

– Здесь, мисс, – ответила Тэттикорэм.

– Каким образом?

Нетерпеливый взгляд Тэтти ответил, как показалось Кленнэму: «Глазами!», но на словах она ответила:

– Я встретилась с ней около церкви.

– Что она делала, желал бы я знать! – сказал мистер Мигльс. – Не ради церкви же она туда явилась?

– Она сначала написала мне, – сказала Тэттикорэм.

– О Тэтти, – сказала вполголоса ее барышня, – оставь, не трогай меня. Мне кажется, точно кто-то чужой дотронулся до меня.

Она сказала это скороговоркой, полушутя, чуть-чуть капризно, как балованое дитя, которое минуту тому назад смеялось. Тэттикорэм стиснула свои полные красные губы и скрестила руки на груди.

– Хотите вы знать, сэр, – сказала она, взглянув на мистера Мигльса, – что писала мисс Уэд?

– Что ж, Тэттикорэм, – ответил мистер Мигльс, – так как ты предлагаешь этот вопрос и так как мы все здесь друзья, то, пожалуй, расскажи, если хочешь.

– Она узнала во время путешествия ваш адрес, – сказала Тэттикорэм, – и видела меня не… не совсем…

– Не совсем в хорошем расположении духа, Тэттикорэм, – подсказал мистер Мигльс, покачивая головой в ответ на ее мрачный взгляд. – Подожди немного… сосчитай до двадцати пяти, Тэтти.

Она снова стиснула губы и тяжело перевела дух.

– Вот она и написала мне, что если меня будут обижать, – она взглянула на свою барышню, – или если мне самой надоест здесь, – она снова взглянула на нее, – чтобы я переходила к ней, а она обещает хорошо обращаться со мной. Она советовала мне подумать об этом и назначила свидание у церкви. Вот я и пошла поблагодарить ее.

– Тэтти, – сказала барышня, положив ей на плечо руку, – мисс Уэд почти напугала меня, когда мы расставались, и мне не хотелось бы думать, что она так близко от меня, а я и не знаю об этом. Тэтти, милочка!

Тэтти стояла с минуту не шевелясь.

– А? – воскликнул мистер Мигльс. – Сосчитай еще раз до двадцати пяти, Тэттикорэм!

Сосчитав примерно до двенадцати, она наклонила голову и прижала губы к руке, ласкавшей ее. Рука потрепала ее по щеке, и Тэттикорэм ушла.

– Вот-с, видите, – сказал мистер Мигльс, доставая сахар с вертящегося столика, находившегося по правую руку от него. – Вот девушка, которая могла бы пропасть и погибнуть, если бы не жила среди практических людей. Мать и я знаем только потому, что мы практические люди, что бывают минуты, когда эта девушка всем своим существом возмущается против нашей привязанности к Милочке. У нее, бедняжки, не было отца и матери, которые были бы привязаны к ней. Я воображаю, с каким чувством этот несчастный ребенок, при его страстной и порывистой натуре, слушает по воскресеньям пятую заповедь ^[29]. Мне всегда хочется сказать ей: «Ты в церкви, сосчитай до двадцати пяти, Тэттикорэм».

За обедом прислуживали две горничные с розовыми щеками и блестящими глазами, служившие немалым украшением столовой.

– А почему нет? – сказал по этому поводу мистер Мигльс. – Я всегда говорю матери: если уж заводить что-нибудь, так лучше такое, чтобы было приятно смотреть.

Кроме перечисленных лиц в доме мистера Мигльса проживала некая миссис Тиккит, исполнявшая обязанности кухарки и экономки, когда семья была дома, и только экономки – в отсутствие семьи. Мистер Мигльс сожалел, что обязанности миссис Тиккит не позволяли ей познакомиться с гостем сегодня, но надеялся представить ее Кленнэму завтра.

По его словам, она была важным лицом в коттедже, и все его друзья знали ее. Ее портрет висел в углу. Когда они уезжали, она облачалась в шелковое платье, украшала голову роскошными черными кудрями (ее собственные волосы были рыжеватые, с проседью), водружала на нос очки, садилась в столовой, развернув, всегда на одной и той же странице, «Домашний лечебник» доктора Бухана, и просиживала тут целые дни, поглядывая в окошечко, пока не возвращалась семья. По общему мнению, нечего было и думать убедить ее покинуть свой пост у окна или отказаться от помощи доктора Бухана, хотя мистер Мигльс был твердо убежден, что она еще ни разу не воспользовалась каким бы то ни было советом этого ученого практика.

Вечером они играли в карты, причем Милочка либо сидела подле отца, либо напевала и наигрывала на рояле. Она была избалованное дитя; да и как могло быть иначе? Кто, находясь в ее обществе, не подчинился бы влиянию такого милого и прекрасного существа? Кто, проведя хоть один вечер в этом доме, не полюбил бы ее за одно ее присутствие, за ее чарующую грацию? Так думал Кленнэм, несмотря на окончательное решение, принятое перед обедом.

Размышляя об этом, он сделал ошибку в игре.

– Эге, что это с вами, почтеннейший? – с удивлением спросил мистер Мигльс, бывший его партнером.

– Виноват, ничего, – ответил Кленнэм.

– Задумались о чем-то? Это не годится, – добавил мистер Мигльс.

Милочка, смеясь, заметила, что он, вероятно, задумался о мисс Уэд.

– С какой стати о мисс Уэд, Милочка? – спросил отец.

– В самом деле, с какой стати о мисс Уэд! – сказал Кленнэм.

Милочка слегка покраснела и убежала к фортепиано.

Когда стали расходиться спать, Кленнэм услышал, как Дойс просил хозяина уделить ему полчаса завтра утром, до завтрака. Хозяин обещал, а Артур остановился на минуту, желая сказать несколько слов по этому поводу.

– Мистер Мигльс, – произнес он, когда они остались одни, – помните, как вы советовали мне ехать прямо в Лондон?

– Очень хорошо помню.

– А помните, как вы дали мне другой хороший совет, который был мне очень кстати в то время?

– Не помню хорошенько, в чем дело, – ответил мистер Мигльс, – помню только, что мы говорили по душе.

– Я последовал вашему совету, развязался с делом, которое было для меня неприятно во многих отношениях, и хочу теперь посвятить свои силы и средства какому-нибудь другому предприятию.

– Отлично! Чем скорее, тем лучше, – сказал мистер Мигльс.

– Сегодня я узнал, что ваш приятель, мистер Дойс, ищет компаньона: не сотрудника по разработке научной стороны своих изобретений, а человека, который помог бы ему лучше вести предприятие в деловом и денежном отношениях.

– Именно так, – сказал мистер Мигльс, засунув руки в карманы и приняв деловое выражение, напоминавшее о весах и лопаточке.

– Мистер Дойс в разговоре со мной упомянул о своем намерении посоветоваться с вами на этот счет. Если вы находите, что мы можем сойтись, то, может быть, найдете возможным указать ему на меня. Конечно, я не знаю деталей, а они могут оказаться неподходящими для нас обоих.

– Без сомнения, без сомнения, – заметил мистер Мигльс, обнаруживая осторожность, неразлучную с весами и лопаточкой.

– Но тут вопрос в цифрах и расчетах…

– Именно так, именно так, – перебил мистер Мигльс с математической деловитостью, свойственной весам и лопаточке.

– И я буду рад заняться этим предметом, если мистер Дойс найдет это возможным. Итак, вы меня очень обяжете, если возьмете на себя это дело.

– Кленнэм, я охотно возьмусь за него, – сказал мистер Мигльс, – и замечу теперь же, не предваряя, конечно, тех пунктов, относительно которых вы как деловой человек не считаете пока возможным высказаться, что, по моему мнению, из этого может что-нибудь выйти. В одном вы можете быть совершенно уверены: Даниэль – честный человек.

– Я так уверен в этом, что, не колеблясь, решился переговорить с вами.

– Вам придется руководить им, вести его, направлять его; он ведь чудаковат, – сказал мистер Мигльс, очевидно, подразумевая под этим способность делать открытия и пролагать новые пути, – но он честен, как солнце. Итак, покойной ночи!

Кленнэм вернулся в свою комнату, снова уселся перед огнем и стал убеждать себя, что он очень рад своему решению не влюбляться в Милочку. Она была так хороша собой, так мила, так способна сделать счастливейшим из смертных человека, которому удалось бы произвести впечатление на ее невинное сердце, что он был очень рад своему решению.

Чувствуя, однако, что тут могли оказаться какие-нибудь основания для совершенно противоположного решения, он продолжал думать об этом вопросе, быть может для того, чтобы оправдаться.

«Допустим, – говорил он себе, – что человек старше ее двадцатью годами, застенчивый в силу обстоятельств своей молодости, довольно угрюмый вследствие общих условий своей жизни, сознающий, что у него, вследствие продолжительного одиночества и жизни в чужой стране, не хватает некоторых небольших достоинств, которые нравятся людям; человек, у которого нет любящей сестры, родного дома, куда бы он мог ввести ее, почти иностранец, не обладающий богатством, которое могло бы возместить до некоторой степени эти недостатки; человек, все достоинства которого заключаются в искренней любви и желании поступать справедливо, – предположим, что такой человек явился бы в этот дом, поддался очарованию этой прелестной девушки и убедил себя, что может питать надежду на взаимность, – какая бы это была слабость с его стороны!»

Он тихонько отворил окно и стал смотреть на тихую речку. Из года в год на одно и то же расстояние относит лодку; одно и то же количество миль в час пробегает река; на одних и тех же местах растут камыши и цветут водяные лилии: никаких перемен, никаких тревог.

Почему же у него так горько и так тяжко на сердце? Ведь он не поддался этой слабости. И никто из известных ему людей не поддавался ей. Что же так томит его? И ему пришло в голову, что, пожалуй, лучше бы было двигаться пассивно, как эта река, не чувствуя ни радости, ни страдания.