В Кудиновском машиностроительном техникуме (КМТ), где мы учились на разных курсах, преподаватель сопромата Виктор Михайлович Соловьев всем рассказывал, что у него в группе был ученик с «дикой памятью» и со странной фамилией Ундруль, Юрий по имени. Он якобы вытворял невероятное – с закрытыми глазами безошибочно писал на доске любую формулу. Хоть – Журавского для определения касательного напряжения при изгибе, возникающего в точках поперечных сечений балки, находящихся на расстоянии от нейтральной оси икс. Хоть – Эйлера для определения теоретической нагрузки, при которой происходит потеря устойчивости стержня. Хоть – Симпсона для определения линейного и углового перемещения балки и момента инерции при параллельном переносе осей координат. Действительно, дико: каждая из формул имела десятки знаков, и не всякая умещалась в одну строку на доске от стенки до стенки.

Откуда такая фамилия, неизвестно. Все мы, дети войны и третьего интернационала, патриоты в душе и космополиты по натуре, на этот счет голову не ломали. Но Юрик как-то сказал мне, что его далекие предки – выходцы то ли из Литвы, то ли из Польши. Оставаясь православными, они якобы хранили свою веру, которую в Москве – Третьем Риме – тогда называли не иначе, как «жидовствующая ересь».

С ней истово боролся великий князь Московский, государь всея Руси Иван III, а окончательно истребил ее как вражескую скверну уже его внук Иван IV, в чем можно убедиться, почитав переписку грозного царя со своим идейным оппонентом – Андреем Курбским. В советской науке это религиозное недоразумение на Руси признавалось одним из ярких примеров классовой борьбы нарождавшейся буржуазии. Что заставило моего друга так углубился в тему, отыскивая корни своего генеалогического древа, как он почуял еврейскую кровь, я не знаю. Но легенда такова. Бедный Юрик, никогда не было…

И вот опять, словно демонстрируя необычайные качества своего безбрежного ума, он признался, что его память, как бабушкин чулан, хранит все подряд – лица, выражение глаз, звуки, детали крестьянского быта, семейного очага, убранство комнат, занавески на окнах, гвозди в половицах, дверные косяки, трещины в стенах…

– И что ты делаешь с этим хламом? – спросил я, начав волноваться за его здоровье.

– Ничего, живу вместе с ним, он мне не мешает. Как говорится, все мое ношу с собой. Ты знаешь, я даже гимн, когда играют по радио, пою на старый манер:

Сквозь годы сияло нам солнце свободы,

И Ленин великий нам путь озарил.

Нас вырастил Сталин на верность народу,

На труд и на подвиги нас вдохновил…

– Точно, я тоже не могу избавиться от этого анахронизма. Как ни крути. Вроде, пытаюсь запеть про «твое достоянье на все времена», а язык мой – враг мой – не поворачивается. Все норовит свернуть в другую степь – про Ленина, про Сталина. Уж, видно, так втемяшилось, что не вырубишь топором.

– А у кого-то звуки гимна пробуждают иные ассоциации – запах мочи и фикалий из туалета коммуналки, куда по утрам выстраивалась длинная очередь. Читал, небось?

– Не читал и не буду, – сказал я. – Мало ли, о чем сегодня пишут. Кто про что, а эти про баню.

Еще вспомнили, как рыдали учителя в школе, когда умер Сталин, как Берия потерял доверие, хрущевскую кукурузу, которую вдруг начали сажать в совхозе в таком количестве, что не хватало картошки. Порой и не верится, что все это было. Давно, казалось бы, миновали шестидесятые, «лихие девяностые», промчались нулевые, на дворе уж третий десяток XXI века, а ты все о том же.

***

А если глянуть, с каким усердием народ кинулся писать о времени и о себе, былое и думы, каким я был и что со мною сталось, делается как-то не по себе. Сбылось пророчество первой леди революционного культпросвета – литература и искусство стали уделом широких масс. О таком размахе народного творчества Надежда Константиновна, наверно, и не мечтала. Но желание оставить на скрижалях уходящей натуры свой росчерк перед тем, как пришельцам новым место дать, одолевает не каждого.

В этом смысле мы с Юриком антиподы. Он, человек практичный, всю жизнь занимался коммерцией, торговал со странами «третьего мира», гнал в Африку и Латинскую Америку наше добро – оборудование, технику, оружие… На склоне лет угомонился и осел в собственном доме, который построил на Кудиновской слободке.

– К тому же, – говорил деревенский старожил, – я не тщеславный. И что за удовольствие – издать за свои деньги опус, который никто и читать-то не будет. Разве что близкая родня.

Юрик сразу прикинул, почем это удовольствие и выложил мне смету расходов. Оказалось, с тиражом до 1000 экз. в каком-нибудь захолустном издательстве надо заплатить минимум 5000 долларов. А потом тебе будет капать по 100 руб. с каждой книжки, если, конечно, найдутся охотники ее купить.

– Вот ты у нас писучий, тебе и ложки в руки, – издевалась надо мной литературная бездарь. – Не зря мы читали тебя в газетах. Тебе там сейчас в этой богадельне, я вижу, делать нечего. Как говорится, царствуй, лежа на боку. Давай, отрази эпоху.

Я уж пожалел, что заикнулся. Сам не люблю графоманов, которые только и знают, что поют о себе любимом и ругают конкурентов. К тому же обленился изрядно, браться за что-то эпическое уже нет ни сил, ни желания. Спасибо, дорогой, не стану я будить прошлое, сочинять красивую биографию, врать без зазрения совести и мучить наивного читателя плохой беллетристикой. И без меня книжный рынок завален дурным ширпотребом. А что касается больничной темы, то, на мой взгляд, нет ничего более изъезженного. Нет, друг любезный, уволь.

И впрямь, кого только она не завлекала – классиков и дилетантов, прозаиков и поэтов. Как в литературе, начиная с Мигеля де Сервантеса с его Дон Кихотом Ламанчским, Артура Хейли с его «Госпиталем» и до Антона Павловича Чехова с его злосчастной палатой. Я уж не говорю о нынешних – Дарье Донцовой с ее детективами, Людмиле Улицкой с ее «Казусом» и Олеге Басилашвили с его хвалебной песней в адрес Ельцина, Чубайса и Гайдара. Кстати, еще один феномен – великолепный актер, любимец публики, обаятельнейший из обаятельных, интеллигентнейший из интеллигентов, а поди ж ты – любил и продолжает беззаветно любить Бориса Николаевича за то, что дал народу долгожданную свободу и демократию. До сих не сложил оружия и все еще воюет за демократические убеждения, правда, неизвестно с кем. Ну прямо, как японец Онода в джунглях Индонезии.

Тож и в кинематографе. Начиная с «Пролетая над гнездом кукушки» с Джеком Николсоном, с «Больницы Никербокер» с Клайвом Оуэном и кончая нашим «Ультиматумом» с целой плеядой любимых актеров – Щербаков, Кокшенов, Панкратов-Черный, Куравлев… Не говоря уже о таких лентах, как, например, сериал «Доктор Хаус» с Хью Лори или триллер Мартина Скорсезе «Остров проклятых» с Леонардо ДиКаприо. Мало ли чего не привидится в бреду горячечном или состоянии комы. Тот случай, когда говорят: все промелькнули перед нами, все побывали тут. Не надо, не пробуждай воспоминаний минувших дней…

Писать я, конечно, ничего не стал, но от мыслей о вечном так не могу отделаться. В конце затянувшегося обмена мнениями о доме родном, о времени том Юрик, кто его за язык тянул, вдруг некстати заговорил о «последнем часе». В детстве, повторяю, мы с ним были не разлей вода. Жили в совхозе «Кудиново» Московской области, Ногинского района и считали, что именно здесь в давние времена, на перепутье больших дорог- из Владимира и Касимова на Москву, Нижний Новгород, в Бирлюковскую пустынь, Хотьковский монастырь и Троице-Сергиеву лавру находится центр мироздания.

Признаться, я и сегодня так думаю, а то зачем бы так ныло сердце и млела душа, когда свернув с Владимирского тракта около Обухова, сквозь слезы глядишь на родные леса и пашни, чувствуешь, что ком подкатывает к горлу, с жадностью ловишь манящие запахи лугов и вдоволь не можешь надышаться. Говорят, именно тонкие, едва уловимые ароматы, а не клетки одного из полушарий, лучше всего будят в нас память о былом. Не могу не согласиться. Но излишние сантименты размягчают мозг, ослабляют волю и мешают правильно воспринимать окружающий мир. Сентиментальные разговоры, говорил Шекспир, требуют паузы.

В самом деле, на секунду прервав разговор, я вдруг заметил, что в наших покоях царит гробовая тишина. Все постояльцы, доселе шустрые и неугомонные, замерли, словно на сеансе гипноза, и не подают признаков активной жизни. Глянув на соседа справа, который до этого маялся удушьем и амнезией, я испугался. Он смотрел на меня, не мигая, широко открытыми глазами, затаив дыхание, и лишь по кривым морщинам на лбу можно было догадаться, что он, как и я, пребывает в печали, оказавшись во власти навязчивой ретроспективы. Митрич даже перестал хрипеть и кашлять, чего с ним до сих пор не случалось, его не было слышно, казалось, он перестал дышать. Однако полная хрустальная слеза, скользнувшая, словно льдинка, по его дряблой щеке, свидетельствовала о наличии здесь живой души. О том, что в его нездоровом теле еще теплится здоровый дух.

Остальные тоже повернулись в мою сторону, будто требуя продолжения банкета. Такое бывает. Кто из нас не замечал, стоит кому-нибудь в одном помещении, где собралось много народу, взять трубку, как все, словно по уговору, вокруг стихают и напрягают слух. Он моментально становится центром всеобщего внимания, несмотря на то, что минуту назад до него никому не было дела. В начальном курсе «Общая психология» этот механизм переключения массового сознания на отдельного индивида называется «эффектом семантического недоедания». Эмоциональное голодание публики проявляется тем сильнее, чем ярче и образнее речь источника массовой информации.

Личная жизнь соседа всегда вызывает у нас жгучий интерес и представляет собой объект повышенного внимания. Тут ничего не поделаешь, скучных людей и зануд никто слушать не будет. И уважая желание окружающих, близких мне в прямом и переносном смысле, я не заставил себя долго ждать, хотя наш разговор с Юриком, больше похожий на экспромт, пора было заканчивать. В двери с железным штативом наперевес стояла дежурная сестра Лиля. Похожая на сибирского охотника, идущего на медведя с рогатиной, она решительно двинула в мою сторону.

***

Капельницы, с которыми сестры бегали туда-сюда по коридору, – универсальный и, пожалуй, самый эффективный инструмент штатных целителей пульмонологического отделения, приютившем у себя около сотни подобных мне тщедушных клиентов с острыми инфекциями дыхательных путей, поражением альвеол или воспалением легких. Понятное дело, у каждого свой недуг в зависимости от степени развития пневмонии или бронхиальной астмы, но объединяло нас одно – безусловная, неколебимая, почти святая вера в капельницу, ее чудесное свойство изгонять хворь из организма, ослабленного никотином и алкоголем. По эффективности и конченому результату, говорили мне бывалые астматики и больные чахоткой, с ней не может сравниться даже такая на что уж верная процедура, как кровопускание или изгнание беса.

Один лишь вид этого рогатого устройства, чем-то напоминающего то ли виселицу, то ли острогу – тайное орудие браконьера и трезубец Нептуна одновременно, поднимал настроение, действовал весьма благотворным образом на самочувствие и моральное состояние хронических пациентов. И когда в урочный час энергичная Лиля вносила штативы, палата оживала, а вся обстановка больше походила на рощу, где с веток железного дерева свисали налитые, полные целительной влаги и антибиотиков, плоды. Наступал час блаженства и аутогенной терапии. По мнению психологов, сочетание этих двух факторов – проникающей под кожу иглы и визуального контроля за падающей каплей дают невообразимый, еще не до конца понятный науке эффект.

Самовнушение здесь, видите ли, играет особую наркотическую роль. Вы только представьте, лежите на спине и краешком глаза наблюдаете, как из емкости с изотоническим раствором в вашу плоть по капле вливается новая, полная радости и доброго здравия жизнь. Заметьте, не вытекает, что вы, безусловно, не однажды замечали на собственном опыте, а втекает. Кап-кап-кап, словно хрустальная слеза из ясных глаз Маруси, лесной родник, первые струи дождя в летний зной, бежит вниз и падает на дно прозрачного сосуда живительная влага, чтобы увлажнить твои слабые, иссохшие вены. Еще являлся образ утренней росы, Бахчисарайского фонтана, самогонного аппарата…

Был бы я поэтом, непременно бы сочинил хвалебную оду капельнице, благодарственную молитву или пропел бы ей любимой самый-самый торжественный гимн из тех, что знаю. Помню в институте мы, студенты факультета международной журналистики, увлекались пением разных гимнов на языке источника – на датском, английском, испанском, голландском и т.д. Знание хотя бы одного куплета и мелодии выделяло тебя из общей массы в ту или иную сторону. Так вот, где-то на тусовке между парами или в студенческом буфете за чаем я обычно напевал королевский гимн Дании «Kong Christian stod ved højen mast» (Король Кристиан стоял возле высокой мачты). Я любил эту страну, изучал ее историю, читал в запой книгу Геннадия Фиша «Здравствуй, Дания», язык нам преподавал сам Е.С. Новакович – автор первого в СССР «Практического курса датского языка», но в Копенгаген первый раз попал уже лет двадцать спустя. Та уж получилось. Мои друзья больше предпочитали La Marseillaise, God Save the Queen, Das Lied der Deutschen, The Star-Spangled Banner или марш оранжистов Het Wilhelmus из Нидерландов.

Говорят, кровь людская не водица. Уверяю вас, это не совсем так. В данном случае мы имеем дело с полной противоположностью этого ходячего, но, как видно, ошибочного мнения. Тут все наоборот.

– Чем больше в тебя закачали дистиллята и цефазолина, анестетика, амоксициллина, сефрила или какого-нибудь гентамицина, – делился почерпнутыми в интернете знаниями Брэд Питт красивый, – тем лучше.

Он не расставался со своим гаджетом ни на минуту. Через это окошко в большой мир он набирался мудрости, читая не только Википедию, но и научно-популярные статьи насчет бронхита и воспаления легких. В этом плане он был гораздо умнее и более сведущ, чем все остальные, и потому за консультациями мы обращались к нему, а не к врачам, которые постоянно заняты, и им, кажется не до нас, вечно пристающих с дурацкими вопросами и мешающими работать. Евгений был для нас источником знаний и массовой информации из интернета, никогда не отказывал в просьбе, находя ответы на все, даже самые каверзные вопросы.

– А что, Евгений, – спрашивал я, – правда, что сейчас уже есть роботы, которые могут ставить не только клизму или градусник, но и капельницу.

– Момент, сейчас узнаем, – отвечал ангел-хранитель нашей эрудиции и погружался во всемирную сеть.

Помимо всего Евгений имел еще один счастливый талант, весьма востребованный в наше время. Он был рэпером, сочинял и декламировал речитативом, мало понятные, как японские хокку, плохо рифмованные тексты в стиле хип-хоп и на импровизированных подмостках. Некоторые записи, что называется, на злобу дня он показал мне в смартфоне.

Жизнь – копейка, время – деньги, всякая минута – схватка.

Шевели мозгами, конкуренты наступает на пятки!

– Ну как? – снисходительно глядя на меня, поднял брови исполнитель. – Круто?

– Круто! – угодливо согласился я.

– Тебе респект!

– И тебе респект, – само собой вырвалось у меня.

Затем осторожно, чтобы не задеть авторское самолюбие молодого рэпера, я предложил расширить тематику. То есть дополнить гениальную частушку своими словами, ну, что ли более ёмко и конкретно отражающими суть времени и текущего момента.

– Ну давай, – с некоторым сомнением хмыкнул он и посмотрел на меня уж совсем уничижительно.

С минуту пошевелив пальцем у виска, я начал выдавать утонченную до нельзя жесть:

Милостью божьей, кругами ада, стальная птица идет на посадку.

Жизнь течет капля за каплей в океан беспорядка.

Под вечер запели гормоны, эритроциты, гемоглобины – не шутка.

Молитесь богам, садясь на иглу, вы – нынешние, нутка.

Я чувствовал, что впадаю в экстаз. Во мне росло вдохновение, и крылья Пегаса уносили в заоблачную высь, где можно бредить в том же духе и дальше, пока шевелится язык, не ушел кураж, но тут я с огорчением заметил, что Евгений как-то сник, поглупел, утратил былую спесь и расстроился. Он явно разочаровался во мне, потерял интерес к поэзии, отвернулся к стене и лишь горько заметил:

– Птичку жалко.

Не знаю, про какую птицу он говорил, про стальную или Пегаса, но мне самому тоже стало не до шуток. Уж больно утомительна эта штука – рэп, сушит мозги, вызывает тошноту, мать твою, решил я, и опять сосредоточился на главном.

Глядя на стоящее у кровати железное дерево с его налитыми плодами, воскрешающее в памяти райские кущи и висячие сады Семирамиды, я почему-то вспомнил школьные задачи про две трубы, из одной вода втекает, из другой вытекает. Спрашивается, за сколько минут наполнится ведро или лохань. В данном случае, конечно, имеется в виду обыкновенная мирская жизнь. Когда из нее вытечет последняя капля, одному богу известно. Не надо святотатствовать. Здесь ты своими глазами видишь, как на твой алтарь постоянно капает что-то лечебное, и ничего не выливается. Нигде, скажу я вам, не чувствуешь себя столь благостно и спокойно, как под капельницей.

Правда, не обходится и без неприятных ощущений. Вены у меня всегда были плохие, медсестрам приходилось долго трудиться, чтобы нащупать хотя бы одну из них и вставить иглу. Ели кому-то и удавалось сразу, то это были, как правило, опытные медработники со стажем ассистента пластического хирурга, никак не меньше. Лиля была новенькая, она лишь пару дней назад устроилась на работу после училища, и в этом деле считалась профаном.

Старшие сестры просили войти в ее положение, учитывать данный факт биографии и дать Лиле, как они говорили, набить руку. Она долго возилась с моей правой рукой, потом с левой, пока, наконец, не вставляла иглу в нужную точку, продырявив мне кожу в нескольких местах и напустив лужи крови. Но если все получалось, и мучения мои заканчивались, я обретал такое же счастье, что и мои сокамерники.

– Да, поистине капельница – это аутодафе и рука Спасителя одновременно, – загадочно произнес Евгений, сомкнув веки и читая молитву святого праведного Иоанна Кронштадского о скорой помощи и о спасении от телесной смерти по причине болезни или огня.

– О, великий угодниче Христов, пастырю дивный, скорый помощниче и милостивый предстателю, – шевелил он тонкими посиневшими губами и крестился левой рукой, потому что в правой торчал израильский катетер, куда Лиля только что сунула иглу.

В истории болезни было сказано, что попал он в пульмонологию на скорой помощи месяц назад в критическом состоянии, «на грани летального исхода». Ему нужно было целиком поменять кровь, и только при этом условии можно было рассчитывать на полное выздоровление. В него уже вкачали сотни миллилитров стерильного хлорида натрия и различных антибиотиков на основе физиологического раствора фирмы "Гром Интернешнл", который сам же где-то достал по блату и упросил врачей использовать именно его. Принимал как целебный бальзам, божественный нектар из парка наслаждений древней Помпеи, как средство Макропулоса или пресловутый эликсир бессмертия, в конце концов.

– Осталось влить еще полведра, чтобы довести количество гемоглобина в эритроцитах до нужного уровня, – подсчитал Евгений на калькуляторе.

Сеансы массового вливания и регулярные вызовы в процедурную на укол, как на файф-о-клок, чем-то напоминали методу доктора Грюнштейна, назначавшего всем обитателям чумного барака при гарнизонной тюрьме поголовно одно и то же – промывание желудка. В том числе и Йозефу Швейку, которого поместили туда вместе с малодушными симулянтами, желающими откосить от фронта. Кто-то симулировал бронхит, воспаление легких, чахотку, кто-то – ревматизм, грыжу или сахарный диабет. Таким верным способом, писал Ярослав Гашек, врачи полевого госпиталя изгоняли из них беса саботажа и возвращали в лоно австрийской армии. «Больше не выдержу, – сказал Швейку его сосед по койке, когда ему уже второй раз в течение одного дня сделали очистительную клизму. Он симулировал близорукость. – Завтра же еду в полк».

***

Нас же, временно приписанных к Волжским прудам, местные кудесники заправляли через шланг обычной дистиллированной жидкостью из пластиковых мешков с указанием фамилии страдальца и номера койки. Больной справа – слесарь КИПа Фёдор Цыбулькин оказался здесь своим человеком. Пребывание в больнице стало для него закоренелой привычкой, своего рода неосознанной необходимостью, смыслом жизни и насущной потребностью в одно и то же время.

Он ложится сюда каждые три месяца и это уже его двадцать первая ходка. Знает здесь всех и каждого, а все принимают его как родного, бывалого и почетного клиента, который здесь прописался на ПМЖ, можно сказать, до часа рокового. Помните, у Давида Самойлова: «Смерть, вы знаете, что это? Не конец, не беда. Окончание сюжета навсегда, навсегда».