Я курил, устроившись на кушетке, глядел, как она прибирает со стола. Аккуратисточка, и делает быстренько: ахнуть не успел, как все было убрано и вымыто.

Она сегодня в том же пальто выглядела иначе: то ли оттого, что глаза у нее сияли, то ли что я уже видел ее другими глазами.

Отправились в тот же магазин: и близко довольно, и знали, что там есть эти «Напредъки».

Стоявший в зале оказался поврежденным. Отыскал вчерашнего продавца.

– Решили купить его? – несколько удивленно глянул он на нас.

– Именно. Только тот, в зале, поврежден.

– Я знаю. Еще два есть.

Повел во двор, вскрыл ящики. Вытащили предметы: обивка красная, фанеровка очень хорошая. Несколько дефектов – практически не заметны.

– А второй можно глянуть? – попросила Фая. Но тот был хуже: главное, обивка синяя.

Пошли платить, и тут выяснилось, что машину можно заказать только на вторник. Помог опять же знакомый продавец, которому Фая через меня подкинула.

Привезли, втащили. И началась возня. Таскали ящики из старого шкафа и буфета, посуду, белье, одежду. Выносили в коридор старую мебель, вносили новую в комнату. Стали ставить «стенку», как задумали вчера; собирать нижние части с верхними. Инструмента было маловато: только то, что ей дали соседи, – своего у нее почти не было. Не все сразу лезло. К тому же, я не такой уж умелец: больше беру старанием.

Уже стемнело, а до конца было далеко. Она предложила поесть, но я отмахнулся: вошел в ритм и делал, почти не куря, чтобы не терять время – курить, зажав сигарету зубами, не могу.

Потом она начала собираться в магазин, – я стал отговаривать, даже открыл ей холодильник, чтобы убедить, что незачем ходить.

– Но отметить хоть немного надо? – этот аргумент, по ее мнению на меня должен был подействовать.

– Не сегодня: когда кончим. – Настроение было и так, без спиртного, – впервые за все бесконечное последнее время. Она ткнулась мне в грудь лицом: слова мои были для нее обещанием не уйти, остаться у нее и в эту ночь.

Провозились и все воскресенье; я звонил от нее родителям, пока она ходила за хлебом. Ушел от Фаины в понедельник, прямо на работу, и после нее заскочил домой, только чтобы сменить рубашку и взять кое-что из инструмента. Ехал к ней, зная: тебя кто-то ждет, ты кому-то нужен, чтобы быть вместе.

Ужин ждал меня. После него я продолжал возиться с всякими мелочами: с помощью паяльника заделал сургучом и черным воском, которые получил от продавца в мебельном, мелкие выбоины; начал делать проводку к столу-секретеру. А она, быстренько вымыв посуду, стала таскать вещи, загружать «стенку». Опорожняла старый гардероб, временно пристроенный в коридоре, и раскладывала в новом в том же безукоризненном, совершенно потрясающем порядке.

Назавтра я сделал перерыв: поехал после работы к родителям – навестить и, заодно, помыться в ванне.

Но в следующий вечер снова был у Фаины. Доделал проводку, взялся за остальные доделки.

В четверг она уже начала ставить посуду, хрусталь и безделушки. Это она, по-моему, делала не совсем как надо.

– А ты говори, как, – сказала она и делала дальше уже по моим указаниям. Беспрекословно переставляла, и не один раз, если сразу не получалось.

Так дотянули до следующей субботы. Домой я не ездил, каждое утро уходил на работу от нее, – она вставала раньше меня, чтобы накормить горячим завтраком, сама утром только пила чай вместе со мной, – и вечером ехал к ней сразу после работы.

В субботу утром проснулись почти одновременно. Оглядели комнату: все было уже сделано, она выглядела очень современно. Не хватало только паласа на пол.

– Ну что, подъем? Завтракаем по быстрому – и куда-нибудь. А?

– Куда спешить: суббота. И уходить отсюда теперь не хочется. – Она поцеловала меня, обняла полной белой рукой. Тело ее манило теплом. «Неделя уже прошла: можно».

Но она начала опять дремать, и я не стал ее тревожить. Ушел на кухню, сварил черный кофе, закурил. Потом от нечего делать стал осматривать квартиру.

Очень она была необычная. Сам дом старый, с обшарпанной лестницей и грязными окнами на ней; сыроват – штукатурка кое-где вздулась. Комнат две. Та, где стоит «стенка», метров пятнадцать, должно быть. Другая поменьше, метров десять, длинная – там сейчас не пройти: заставлена мебелью, которую мы туда впихнули, освободив коридор. Он – особенно интересен: от стенки до стенки руками, поднятыми на уровень плеч, не достанешь. В нем две большие ниши: в одной вешалка с галошницей и полочка для телефона. Вторая – огромная совсем: два метра длиной, полметра глубиной, метр восемьдесят высотой. Если снять старый гардероб с нижней части – влезет. Надо ей сказать.

Наскучивши болтаться, вернулся на кухню, поставил варить макароны. Разбудил ее, когда они были уже готовы.

– Ой, да зачем ты, я бы сама. Разбудил бы меня, – но я видел, что было ей страшно приятно.

Потом я потащил ее на улицу. Хотелось сходить в какой-нибудь музей, но она взмолилась: устала за прошлую неделю, а там опять на ногах, ходить все, – не сегодня, ладно? Я уступил: пошли в кино.

До начала сеанса заглянули в буфет, уселись за столик: я с пивом, она – лимонадом.

– Феликс! – неожиданно услышал я хорошо знакомый голос. Ирка, двоюродная сестра. О Господи!

Ощупывание взглядом. Фая ничего не понимает, но начинает улыбаться довольно таки жалкой улыбочкой.

С сестрой какая-то перезрелая знакомая. Некрасивая, но с претензией. Не исключено, что Ирка хочет нас познакомить: вероятно, даже, что оказалось с этой знакомой в кинотеатре, случайно увидев, что я туда вхожу, – присутствие со мной женщины ее не смутило. Она же может просто познакомить, показать. На всякий случай.

Глядит на Фаину. Сегодня она сначала обсудит со своей мамой, моей родной тетушкой Елизаветой, – и позвонят, а может быть, и подъедут к моей маме. Обсудят все – внешние данные и все возможные варианты и последствия. То, что терпеть не могу – быть темой.

Но внешне сейчас все в рамках: несколько слов, ничего не значащих, но достаточных, чтобы я мог успеть рассмотреть ее приятельницу. «Спасибо, я не хочу» – на Фаино предложение лимонада. И ушли в фойе. Я заметил только, когда входили в зал, как они со своих мест нас рассматривают: сестра – Фаину, знакомая – меня.

Настроение было подпорчено. Фильм смотрел без удовольствия; выйдя, сразу закурил.

Я свернул в первый же магазин, пошел к прилавку винного отдела – ни слова не говоря, но она шла за мной.

Ого, «Vanna Tallinn» – мой любимый ликер!

– Самое оно, будь уверена!

В кондитерском отделе взяли тортик и свежесмолотого кафе.

– Неплохой магазин, – заметил я.

– Хороший, – согласилась она, вздохнув: я не дал ей платить – в конце концов, с какой стати она все это время бесплатно кормит меня.

Глоток ликера, душистого, сладкого, крепкого – не проглатываешь, пока не разбавишь во рту горячим кофе. Тянешь не торопясь, и приятная истома начинает мягко обволакивать мозг.

Включаю телевизор на кухне. Ничего интересного. Хочу выключить, но потом переключаю на УКВ. Скрипичный концерт Мендельсона, самое начало: какая удача!¹ Я забываю обо всем.

Как будто издалека, из времени, давнего невероятно, слившегося вдруг с сейчас. Звуки обмывают душу, уносят горечь и обиду, говорят мне то, что ни от кого не могу дождаться. Слезы катятся у меня из глаз – я долго не замечаю их. Ничего, вообще не замечаю.

Я не вижу ее: она исчезла вместе со всем окружающим. Только очнувшись, не сразу, вспоминаю о ней. Слезы застилали глаза, и я подумал, не видела ли она их. В левой руке рюмка с недопитым ликером, в правой чашка с остывшим кофе, – я ставлю их на стол, вытираю ладонью лицо, и тогда поворачиваюсь.

Она сидит и вяжет на спицах – и видно, целиком поглощена своим занятием: на меня не смотрит. Рюмка и кофе, чуть отпитые, надкушенный кусок торта рядом. Почувствовала мой взгляд, подняла на мгновение голову, глянула рассеянно, и снова сразу опустила – к вязанию, к спицам.

Что-то сразу кольнуло меня: то, что меня так взволновало, ей безразлично: она не слушала. Жаль!

А впрочем: что я, вообще, о ней знаю? Кто она по сути своей? Что ж: смотри. Только смотри – и не учи, не подправляй ее: увидь ее, какая есть, не принимая желаемое за действительное. Чтобы, если захочешь, решать что-то. Хватит того, что было: не надо больше никаких иллюзий, незачем выдумывать что-то, чего и в помине нет. А то повторится то же самое. Нет уж: видеть надо какой человек на самом деле есть – сейчас. Надеяться на потом, что переделаешь взрослого человека – чушь. Брать надо из того, что уже есть. Вывод из собственного опыта: обошедшегося слишком дорого.

Я сварил новый кофе. Выпил еще ликеру, закурил. Мы оба молчали. Она – сосредоточенно двигая спицами, я – разглядывая ее. Так кто же она?

– Твой кофе остынет, – заметил я.

– А, да, да! – она отхлебнула кофе.

– А ты с ликером, вот так.

– Захмелею. Хочу повязать немного.

– Оставь: отдыхаем сегодня.

– Так для меня ж это не работа: возьмешь спицы, вяжешь – и покойно, покойно так. И узор какой хороший нашла, – она ткнула рукой в раскрытый журнал. Рядом стояла сумка, набитая ими: из-за всех случившихся дел она так и не разгрузила ее.

И все же я не дал ей вязать, молча забрал спицы, и она не сопротивлялась. Ликер, да еще вместе с кофе и тортом, понравился ей. Я перетащил все в комнату, поставил на журнальный столик; мы уселись в креслах друг против друга.

Блаженно улыбаясь, она разговорилась. И я узнал почти все из того немногого, что она могла рассказать о себе.

…Росла с мамой и тетей; мама была старше, но немного красивей – тетя была некрасива. Отца не помнит: кажется, его и не было.

– То есть?

– Мама, я думаю, и не была замужем. С кем-то специально сошлась, только для того, чтобы родить меня. Тетя как-то обмолвилась, когда мамы уже давно не было.

Они обе неплохо зарабатывали: мама работала в хорошем ателье, еще и так брала заказы, а тетя – шеф-поваром в ресторане. Она была дочкой обеих: одевали ее, как куколку. Даже в войну она особой нужды не помнит.

А потом мама умерла. И болела недолго. Сразу после войны – она тогда была еще совсем девочкой.

Тетя и кормила, и одевала ее по-прежнему, но была с ней строга: подружек можно приводить только по ее выбору, и если что, то пусть больше не приходит. Домой чтобы вовремя. Порядок чтоб дома всегда, и выглядела обязательно аккуратно.

Не успела техникум закончить, тетя начала прихварывать, а потом и вынуждена была уйти с работы. Добра в доме было немало; кое-что поначалу продали, чтобы жить по-прежнему, – главным образом, питаться: тетя любила вкусно покушать. А потом она устроилась в артель инвалидов – делать искусственные цветы, и зарабатывала немало, потому что Фая ей много помогала.

Такая была жизнь: работа, магазины и домой – там готовка, уборка и изготовление цветочков в неизменном обществе тети. Летом добавлялись еще заготовки: варенье всех сортов в солидном количестве – себе к чайку, гостей, бывших тетиных коллег, принять; наливочки – единственное спиртное, что водилось в их доме. Буфет всегда ломился от банок. Тетя даже отпускала ее в ночные поездки за грибами, когда давали автобус на работе: чтобы засолить и замариновать свои.

Так и жила. Дома идеальный порядок – ни пылинки, и тетя, строгая с ней, но взявшая на себя всю заботу думать и решать. Развлечений, кроме поездок за грибами и редких культпоходов или экскурсий от работы куда-нибудь, еще гости, тетины, не слишком редкие: тетя была довольно общительной. Иногда она говорила своим подружкам:

– Пора бы ее и с рук сбыть. Помогли бы – познакомили. А то сама больно робка.

Обещали – забывали, но раза два приводили: один – ей совсем не понравился, другой – тете.

– Ничего – не старая еще: куда торопиться!

А после у тети начались обострения – тут уже все побоку. И цветы не крутили, хрусталь либо ковер продавали – чтобы врачи из платной: лучшие, профессора.

И еще – в глубине души – опасения: всякого наслушалась на работе. Тетя вот, да и мама, прожили так – и ведь ничего. А тут все менять: страшно.

Так вот и крутилась: только дома, только с тетей – не вылезая почти.

Два года тому назад тетя начала сразу резко сдавать: слабела на глазах. Стала заговаривать с Фаей о своей смерти, о том, как она без нее жить будет. Подробненько. И еще сказала, что сберегла для нее немало золота и камешков, что остались еще от покойной бабушки, – припрятаны были на черный день, да обошлось. Сказала, что где, достать велела и принести; показала все, сказала название каждого камешка и цену каждой вещи.

После смерти ее как что оборвалось: пусто стало. Незачем было, а спешила домой – убираться. Готовила ужин, а в рот не лезло – пропадало, и готовить стало редко: так как-нибудь. Варенье пора было варить – а для кого, зачем: в буфете банок еще полно осталось. В общем: делай, что хочешь – да не хотелось. Даже телевизор, который совсем им с тетей не мешал цветочки делать, не включала…

Я спешно налил ей еще рюмку ликера. Она сделала несколько глоточков.

…Так вот и жила поначалу, не зная, куда себя деть. С работы домой уходить не хотелось: там люди, разговоры, которые, хотя она в них не участвовала, отвлекали.

Ее дело, как и других – следить за приборами. Снимать и записывать в журнал нужные показания; они же отвечают за своевременную поверку и смену приборов на пультах. Если строго все выполнять, то ЧП почти никогда не будет, а у нее был порядок, как дома, да еще она лучше других чувствует, если с приборами что-то неладно: потому у нее ЧП ни разу и не было. А без ЧП остается еще свободное время: можно поболтать. Еще некоторые успевают вязать, понемногу, прямо на работе, только так, конечно, чтобы особо не видели.

Там ей и показали, как это делать: попросила, чтобы чем-то занять себя. Получилось у нее как-то сразу, и когда показала первую связанную кофточку, сослуживицы ахнули: ни малейшего изъяна, а быстро – будто этим уже давно занимается. Еще бы не быстро: пришла домой, и почти сразу за спицы – свободна ведь – и до ночи. Нравилось: успокаивает очень – так и говорили.

Уже через полгода вязала лучше всех на работе. Почти всем у себя связала по кофточке – бесплатно, только шерсть, конечно, их была. Потом одна из сослуживиц попросила связать для своей подруги – за деньги уже. Сама назвала цену, небольшую, но вмешалась другая сослуживица:

– Ты что: за такие деньги? Знаешь, сколько все берут – да еще вяжут вдвое дольше?

Но Фая сверх той цены ничего не взяла: делала за деньги ведь первый раз. А заказчица, придя за кофтой, еще и торт принесла, благодарила долго.

Кто-то еще иногда пользовался: просил связать своей родне, за невысокую плату. Но чаще стали приходить те, кто платил как следует. Стоило уже: любую вязку быстро осваивала, да еще чувствовала сразу, кому что пойдет – от матери, видно, унаследовала.

– И та кофточка – не покупная, не импортная: своя.

Много вязала: не ради денег – для занятия времени и успокоения. Но деньги, все равно, шли – и немалые, а девать их было некуда – копила просто, даже на книжку не клала.

Иногда накатывало что-то, даже вязать не могла – петли путала. Но быстро проходило.

– А теперь ты есть – и вот хорошо мне. – Я улыбнулся неожиданному, чисто библейскому, обороту ее последних слов.

– Давай пересядем. Туда, – я кивнул в сторону дивана.

– Зачем? – слегка заплетающимся голосом спросила она.

– Затем. Разве ты не хочешь? – И она засмеялась и сказала:

– Хочу.

…Я очнулся от сна, когда за окном было уже совсем темно. Мы лежали рядом, раздетые, и она грела меня своим теплым белым телом. Я медленно провел по нему рукой – она не проснулась, продолжая тихонько похрапывать.

Становилось жарко, и я вылез из-под пледа, включил свет в секретере. В бутылке на столике еще был ликер, я налил себе, медленно высосал рюмку. Но он оказал на меня, как это иногда было, обратное действие: я стремительно начал трезветь – и оттого почувствовал себя совсем здорово. Даже есть захотелось.

Вытащил антрекоты из холодильника, побил их ножом и поперчил. Начистил картошки, поставил ее жарить.

Пошел ее будить. Она мотала головой, не желая просыпаться. Да и я, грешным делом, больше глядел на ее не прикрытые прелести, чем старался растормошить ее. Чуть не соблазнился снова улечься с ней, но вовремя вспомнил про картошку, – убежал на кухню и оттуда услышал, что она встала. Тогда поставил еще одну сковородку: жарить антрекоты.

Через несколько минут она вышла, накинув халатик, на кухню. Подошла ко мне, поцеловала еще чуть липкими губами:

– Хороший ты мой!

То были наши первые дни.

Для разгона это был самый, можно сказать, кусок воспоминаний. Я внутренне даже смог чуть взять себя в руки. Во всяком случае, когда Оля что-то сказала, я сразу ответил ей, хотя почти тут же забыл, что она мне сказала, и что ответил я. Но, кажется, я даже улыбнулся, когда говорил.