Цитаты из книг автора «Борис Носик»

Теперь ей оставалось завершить свой очерк про Модильяни. Работа затягивалась. Проза вообще, похоже, давалась ей тяжко. Крошечные кусочки поэтической прозы, картинки, сны, запахи – еще куда ни шло, но чтоб засесть за очерк… Стихи или «шли», или «не шли». Проза у нее, вероятно, всегда шла с трудом. Оказалось к тому же, что она не так уж много помнит про него. Правда, книги помогли (или помешали?) – Карко, Жак Липшиц, какой-то французский роман, рассказы Эренбурга, фильм… Она мало помнила, а то, что помнила, не годилось для предания широкой гласности. Она теперь была пожилая, всемирно известная дама, и мало ли что могут подумать о ее прошлом, прочитав, что она… Нет, нет, и так уж эти ее ранние стихи наговорили о ней Бог знает что… В старости она сказала однажды в поезде на дороге из Ленинграда в Москву поэту Михаилу Дудину: «Мы, поэты, – люди голые, у нас все видно, поэтому нам надо позаботиться о том, чтобы мы выглядели пристойно». Вот эта «забота» о «пристойности» очерк ее и погубила. Все, что было существенного между ними, в нем надо было угадывать. И про ее влюбленность

выйдя из нотариальной конторы на улицу: «О каком наследстве можно говорить? Взять под мышку рисунок Моди и уйти». От долгой жизни, полной поэтических триумфов, любовей, браков, страхов, остался рисунок лохматого тосканца, залог юной любви. Ахматова попросила искусствоведа Николая Харджиева написать несколько слов о любимом своем рисунке. Харджиев написал, что он похож по своей композиции на подготовительный рисунок для скульптуры. Что образ Ахматовой у Модильяни напоминает «аллегорическую фигуру «Ночи» на крышке саркофага Джулиано Медичи, этот едва ли не самый значительный и таинственный из женских образов Микеланджело». В общем, это вневременной, «ахроничный» образ поэта, «прислушивающегося к своему внутреннему голосу. Так дремлет мраморная «Ночь» на флорентийском саркофаге. Она дремлет, но это полусон ясновидящей». Ахматовой заметочка эта очень понравилась. В ней было все, что нужно, чего ей хотелось, – и про будущие скульптуры Моди, и про обобщенный, без личностей, вневременной образ поэта, и даже про ее ясновидение. Главное, что все было возвышенно и пристойно

По возвращении она решила дописать начатый шесть лет назад в подмосковном Болшеве крошечный мемуарный очерк о Модильяни. Она сказала как-то в разговоре с Надеждой Мандельштам, что от былых любовных «романов» ничего не остается ни в душе, ни в памяти. Остается – когда настоящее. С Модильяни было настоящее. Моди прожил рядом с ней все эти тяжкие полвека. Его единственный уцелевший (или единственный ею сохраненный) рисунок все последние годы висел у нее в изголовье. Похоже было, что это единственное, что уцелело у нее от прошлого и чем она дорожит. Единственное ее достояние. Однажды, когда ей пришлось с одним из ее «мальчишек» (с А. Найманом) тащиться к нотариусу по поводу завещания о наследстве, она с тоской сказала своему спутник

России. Помню, как мои друзья, молодые литераторы, ездили в Ленинград на поклонение – те, кого обещали «представить Ахматовой». Осмелевшие итальянцы присудили ей сицилийскую литературную премию «Этна-Таормина», и она слетала в Катанию, снова побывала в Риме.

Она стала в шестидесятые годы маститой и славной, неким благородным институтом диссидентской России.

Вдруг она вообразила, что снова, как в молодости, окружена поэтами и опять заваривается то самое, что было в десятых годах. Ей даже мерещилось, что все в нее влюблены, то есть вернулась болезнь ее молодости… И все же прекрасно, что нашлись мальчишки, искренно любившие безумную, неистовую и блистательную старуху, все зрелые годы прожившую среди чужого племени в чудовищном одиночестве, а на старости обретшую круг друзей, лучшим из которых был Бродский».

ленинградских и московских интеллигентов, жадных до поблажек и привилегий. Но силы у тоталитарного зверя были уже не те. И было уже не так страшно. Когда после мерзкого судилища отправили в ссылку самого талантливого из ее «мальчишек», Иосифа Бродского, которого она звала «рыжим», Ахматова сказала, что «они делают рыжему настоящую биографию» – все знали тогда, кто такие «они», а кто «мы». Она не могла вообразить, конечно, что ее «рыжий» станет Нобелевским лауреатом, но в принципе прогноз ее оправдался. Подруга ее, Надя Мандельштам, и ревнуя, и сердясь отчего-то, так писала об этой новой ахматовской свите «последнего призыва»:

Впрочем, Анна не оставалась больше одна, и если б не болезни, не старость, еще можно было б жить да жить. Чего не жить?.. Конечно, у большевистского социализма не может быть «человеческого лица», но вокруг нее, когда чуть-чуть отступил страх, появилось столько человеческих лиц. ‘Она предпочитала молодые лица. Вокруг нее собрался кружок молодых поэтов. Она была для них веселой, необыкновенной собеседницей, собутыльницей, гениальной старшей подругой, вестницей из Серебряного века… И на дворе потеплело. Конечно, еще сажали время от времени. И даже убивали время от времени в подъездах. И стукачей вербовали почем зря среди хилы

Сын Лева вышел из тюрьмы, доучился, стал ученым. Но близости с матерью у него не получилось. Видно, слишком много у него накопилось обид – на мать, на весь мир. Ему казалось, что она, такая знаменитая, живущая «на воле», ничего не сделала для его спасения: «Хороводишься с кем захочешь / За семь тысяч отсюда верст», – поется в «блатной» песне. У него вообще было немало претензий к миру, у бедного, искалеченного Левы: они нашли потом довольно уродливое преломление в его научных теориях.

е приготовленных к закланию «отравителей в белых халатах» выпустили на свободу и попросили забыть про все. Хрущев, проявив завидную расторопность, первым застрелил Берию, Эренбург, оплакав главного «борца за мир», стал либералом. Он-то и пустил в обиход словцо «оттепель». Тут все поняли, что шестидесятичетырехлетней Ахматовой отныне разрешается жить. Заодно публика выяснила, что она еще жива. Общение с ней больше не было опасным. Напротив, оно стало почетным. Ей повысили пенсию, рубля на четыре, и даже дали крошечную дачку – «будку» в Комарове: в бывшей Финляндии, которая до того была бывшей Рос