Цитаты из книг автора «Борис Носик»

зошло с ней в Париже, уничтожить все следы, все подарки. Нет, не чепчик какой-нибудь, который приятно было вспомнить и через полвека («я носила тогда чепчик из тонких кружев»), но прежде всего рисунки, модильяниевские «ню», которые он ей дарил. «Их было шестнадцать. Он просил, чтобы я их окантовала и повесила в моей комнате», – вспоминала она через полстолетия. И добавляла лукаво: «Они погибли…». Уцелел лишь один – в высшей степени пристойный. Где-то она его тоже прятала. Остальные просто нельзя было никому показывать, эти рисунки-улики, что в стихотворении (по созвучью?) превращаются в гвоздики, которые тоже негде спрятать:

Анна постаралась скрыть от мужа то, что про

Для человека, живущего воображеньем, словом, мыслью, разлука безмерно обостряет любовное чувство; Анна ведь и Гумилева умела любить больше, когда он был вдали. А что же все-таки Гумилев? Видимо, он приезжал в Слепнево, и была новая, для нее и вовсе уж несвоевременная попытка их примирения, смирения. Не об этом ли эти исполненные беспощадной злости и отчаянья строки?

Они смотрят ей вслед, о чем-то догадываясь и ее осуждая: …те неяркие просторы,Где даже голос ветра слаб,И осуждающие взорыСпокойных, загорелых баб. И вот она уже воображает себя провинившейся бабой, которую муж наказывает за измену: Муж хлестал меня узорчатым,Вдвое сложенным ремнем… Она страдает из-за «далекого», а он не пишет, он с ней «опять побыть не мог».

Она приняла за Него муку, она изменила мужу, а Он, изменщик, о ней забыл… Похоже, порой ей легче было перевоплотиться в этих стихах в молодую замужнюю крестьянку, чем в легкомысленную графиню… К тому же крестьянки были тут, в Слепневе, повсюду.

И страшно мне, что сердце разорвется, Оно и правда не было дописано, это нежное стихотворение, и при жизни Ахматовой напечатано было только один раз. И было еще много-много других, написанных той осенью и зимой, сперва в Слепневе, а потом в Царском Селе. В них – тоска и ревность героини: то девушки-крестьянки, то галантной дамы на маскараде, которую ждет под кленом – все под тем же кленом близ фонаря на улице Бонапарта – «таинственный граф», то маркизы, которой принц сломал перо на шляпе (по более поздней версии, оно задело о верх экипажа на прогулке в Булонском лесу – то самое белое страусовое перо, что Гумилев привез ей из Африки), то Алисы или Пьеретты, словно сошедших с сомовских фантазий на темы галантного века… И везде Он – о Его появлении узнаешь по плащу (иногда это «плащ и посошок»), по темным локонам, по ее неотвязной теперешней «любовной пытке», по ревности, которую так легко пробуждает в ней мысль о других, о другой.

Об этом ожидании, об этом письме и о том, кто должен был прислать его, и были ее тогдашние стихи, напечатанные вскоре в петербургских журналах, вошедшие в первую ее книгу и принесшие ей знаменитость:

Но в то лето 1911-го, и в ту первую осень, и потом еще зимой и весной, под Петербургом, он был все время рядом с нею, он был ощутимей, чем все, кто ее окружал… Он должен был дать ей о себе весть, написать, приехать, и эта влюбленность в него, «дальнего», эта ее тайна, это ее ожидание были благотворны для стихов – о Боже, как многим оказалась обязана наша русская поэзия этому трагическому бедолаге-«монпарно», обреченному «тосканскому принцу» из Ливорно!

Она вернется в Париж только через полстолетия… И каких полстолетия! Модильяни к тому времени уже четыре десятилетия как не будет в живых…

Анна бродила по садам, мечтала о своем, о тайном, и писала стихи, убеждаясь с каждым днем, что Слепнево позволяет ей оставаться свободной и обретать все большую свободу – «как арка в архитектуре»: