Я ответил, что в школе учат, будто общественное главней, но я лично ещё не решил, так это или не так. Тут дядя Васюня не выдержал моей грубости и заплакал, а дядя Петро начал его уговаривать, чтобы он себя понапрасну не травмировал из-за таких оглоедов как я, и что меня, мол, жизнь за это жестоко накажет, и всякие, в общем, приводил успокоения, но дядя Васюня долго не желал успокоиться и обижался сквозь слезы, что жить не может на таком белом свете, а как посмотрит на поколение подрастающих, так и горько ему делается, так и плачет он по ночам кровяными слезами в подушку, потому что такие как я, обязательно доведут страну до ручки и тогда будет неизвестно, за что они с дядей Петром всю жизнь боролись и для кого наш народ построил Волго-Дон. Потом он вцепился мне в плечо и завопил:

– Как же ты не знаешь, когда я у тебя русским языком всесторонне спрашиваю: что, например, важней, колхоз или мой дом?

Я сказал, что дом важней, потому что в колхозе только работают, а работать везде можно, а дома и живут, и спят, и едят, и хозяйство держат, и всё. Они стали доказывать, что я неправ, что в колхозе техника, план, мероприятия, дворец культуры и многое другое, а дома одна лишь корова, да и та яловая, но мне было непонятно, как бы они ночевали во дворце с крысами, а выпивали б на тракторе, и капуста бы у них стояла под ногами, где сцепления и передачи, а четверть с самогоном и вовсе поставить некуда.

Они видят, что я им не верю и принялись напирать, что я ещё молодой, недопонимаю политику и конституцию, и даже недопонимаю, что государство прежде всего, а люди уже потом, так как, если с людьми плохо, это не имеет особого значения, а когда государству трудно, то от этого страдает весь земной шар и все негры. Но я сказал, что это мне понятно, и опять же повторил, что пусть лучше отец вернёт деньги государству, чтоб неграм веселей жилось, чем всем подряд, абы кому. За это они на меня здорово разозлились, выпили ещё по стакану, а дядя Петро обтёрся, припомнил мне жареного петуха и прочитал лекцию, что у меня молоко, мол, на губах им указывать и что, когда я вырасту, то пойму, что государству эти деньги даром не нужны, потому что государство наше стоит сейчас на таких крепких ногах, как никогда, и будет стоять, пока такие, как дядя Петро с дядей Васюней не перевелись, а мне пора уже расширять свой кругозор и допонимать, что мы «их» всесторонне ракетами закидаем, если «они» на нас нарвутся.

Я засмеялся, потому что подумал, будто наше государство – высокий до неба мужик: одна нога у него – дядя Васюня, другая – дядя Петро, а они уже оба под булдой, и мужику с такими ногами лежать способней, чем ходить. Из-за моего смеха они ещё сильней обиделись и стали меня упрекать, что я бескультурный, в отца пошёл и старших не уважаю, а вот когда они были в моих годах, то всех старше себя подряд уважали и никогда не спорили, а слушались, что старшие скажут, и все их хвалили и по голове гладили, – какие, мол, хорошие ребята, интересно, чьи это они такие? – а меня хвалить не за что, потому что много о себе воображаю, будто я умней всех, а на деле – дурак дураком и уши холодные.

Мне с ними уже порядком надоело и я сказал:

– Раз я дурак, то меня и держать нечего, хочу домой, – но дядя Васюня сгрёб меня в охапку и пересадил между собой и дядей Петром, чтобы я не удрал, и дал мне из капусты мочёное яблоко, а сам сказал, что, мол, ихняя Симка брешет, будто у меня по математике круглые успехи, но это ещё надо доказать, что я за «профессор», и они это сейчас проверят, потому что у них тоже плануется высокая математика. Дядя Петро сразу взял листок и написал вверху единицу с четырьмя нулями. Я понял, что это отцовские деньги и сейчас их начнут делить, кому сколько надо.

Сперва они потолковали, что деду и бабке ничего не надо, так как преклонный возраст, одной ногой в могиле, а туда всех бесплатно пропускают и так далее, это – раз, а во-вторых, старикам сколько ни дай, они их в тот же день тёте Параске за жалобные глаза отдадут, – «болезная, несчастливая, доли нет, муж бросил», а с ней ни один мужик не уживётся, потому что жадная, почти как мой отец, из-под себя жрёт и всё говорит «мало». Самой тёте Параске в наказание за жадность назначить пятьдесят рублей и – будет.

Тётя Танька жила в городе, а там промышленность, универмаги, такси, рестораны, штук двадцать всяких кинотеатров и, вообще, что твоя душа желает, не то, что в станице, где за каждую копейку надо гнуться Курской дугой и биться Сталинградской битвой. Дядя Петро записал её вторым номером и выделил сотню, но дядя Васюня сказал, что Параска обидится, если Таньке больше дать, и устроит скандал, так что главное тут не деньги, а справедливость, чтобы всесторонне, по-честному, безо всякой зависти или обиды, а это значит поровну. Не возражая против, дядя Петро вычеркнул цифру «сто» и нарисовал «пятьдесят».

Вслед за тётей Танькой дядя Петро записал себя с дядей Васюней и определил каждому по две тысячи. Дядя Васюня засомневался и спросил: «Не много?» – но дядя Петро ответил: «В самый раз. Ещё больше половины остаётся. Куда при таких деньгах «много»!

Они поразговаривали некоторое время про уважение дяди Петра к дяде Васюне и взаимно дяди Васюни к дяде Петру, и про отца, который им доводится – младший брат и по закону должен их категорически уважать, как они его уважают, хоть он и жадный, – «всё себе да себе, а другие пусть, как хотят». Мне они посоветовали не слушать отца, который даже беспартийный и ничему хорошему не научит, а брать пример с них, тогда всё у меня в жизни будет путём и всесторонне передово́.

Всё же после разговоров они повели делёж осторожней и не тысячами уже, а сотнями, но это, может, потому, что дальше пошла двоюродная, троюродная и прочая шушваль – «сбор блатных и шайка нищих», как дядя Васюня высказался. Я – кого знал, кого нет, потому что станица большая и людей много, но от меня и не требовалось всех знать, а только лишь сидеть и слушать, как старшие порешат. Я вовсе, к примеру, не знал, что есть племяш Сеня, который будто бы сказал про отца когда-то: «Я за дядю Лёньку отдам хоть самого чёрта», – и вообще, услышал о нём только теперь, когда дядя Петро начислил ему за это обещание пятьсот рублей.

Дядю Яшку я, правда, знал, даром что он мне четвероюродный. Его все знают. Он, как выпьет, так, первым делом, лезет на крышу хаты и кричит прохожим: «Гражданы, стой! Слушай мою команду! Доклад ставит Бажан Яков!» Этот дядя ещё лет двадцать назад сказал отцу: «Учись, Лёнька. Выше-среднее образование, это – всё. Ума не станет, у науки займёшь, а науку достигнешь, кусок хлеба будешь иметь». Поэтому дядя Петро и дядя Васюня рассуждали про него, загибая пальцы, что если б не дядя Яшка, остался бы отец без выше-среднего образования – раз, не сделался бы агрономом – два, не заимел бы облигацию – три и, значит, ни шиша бы не выиграл – четыре. В целом, за разумный совет дяде Яшке полагалось четыреста отцовских рублей или по сотне за каждый загнутый палец.

О детях вспомнили. У дяди Петра был сын Витька, у дяди Васюни – дочь Сонька, мне двоюродные брат и сестра: он – женат, она – замужем. Оба жили отдельно сразу, как поженились, но всё одно – не чужие. Соньке выделили сто сорок рублей, а Витьке сто шестьдесят, потому что Сонька только ещё ходила беременная, а у Витьки уже Сашок бегал, дяди Петра внук, такой шустрый и зубатый, что все удивлялись. Вот Сашку и положили по рублю на зубок, поэтому Витьке вышло больше, а Соньке меньше.

Потом шёл сват Федя, бывший дяди Васюни сосед и друг «не-разлей-вода», который подался на заработки и уже лет пять от него не было ни слуху, ни духу. Свата Федю включили в список под вопросом и договорились послать ему сто рублей смеха ради, когда адрес достанут. То-то он удивится да подумает: «Вот тебе на! Поехал за деньгами, а они меня сами ищут»… Так как народу было много, одного листка не хватило и перешли на второй.

Никогда бы не подумал, что у меня столько родственников и что отец всем им так сильно задолжал. Наверное поэтому отца записали на другом листке в последнюю очередь, тридцать каким-то по счету, когда всех достойных перебрали. Дядя Петро жирно подчеркнул столбики имён и цифр, налил себе и дяде Васюне, чокнулся, – чуть стаканы не побились, покрасовался на список, выпил и во всю глотку затянул:

– Собира-а-ались козаче-е-еньки-и-и…

Дядя Васюня подбасил. Пока они пели, я высчитал. Получилось пятнадцать тысяч восемьсот сорок пять рублей. Дядя Петро взял листок и самолично отнял от этого числа десять тысяч выигрыша. Он переглянулся с дядей Васюней и сказал:

– Что за гадство? Откуда они берутся? Обратно больше половины осталось.

– Нормальное дело, – отозвался дядя Васюня. – Деньги идут к деньгам. Это всегда так, – ты что, не знаешь? Раскинь, что там есть на двоих и будет всесторонне.

– А Лёнька? – спросил дядя Петро.

– Ну, на троих, – ответил дядя Васюня. – Что нам жалко? Брат, что ни говори. Дай Бог, чтоб и он к нам так же всесторонне, как мы к нему в трудную минуту.

– Тут что-то не то, – мрачно сказал дядя Петро. Раскинул. Получается у нас у троих чуть не двенадцать тысяч. А их всего десять.

– Щщщетовод из тебя, – гусаком прошипел дядя Васюня. – Не можешь – не берись. Дай сюда! – Он вырвал у дяди Петра листки с расчётами и кинулся проверять, но у него то же самое вышло: троим братьям в складчину полагалось больше, чем было в кассе. Он швырнул карандаш, ухватил меня за шиворот и обдал самогонным духом:

– Ну, студент наук? Это что ж такое, а?

Я сказал, что по правилам отнимать надо от десяти тысяч, а не от пятнадцати. Они стали делать, как я велел, но у них опять ничего не получилось, потому что уменьшаемое было меньше вычитаемого. Я им объяснял и объяснял, пока не вдолбил, что денег на всех желающих не хватает и, чтоб хватило, надо скостить или деньги, или желающих.

– Это почему скостить? – взревел бугаем дядя Васюня. – По какому такому закону? Это ж сколько людей из-за одного пострадают! За что? – Тут они стали, было, кочевряжиться и норовили всё свалить на отца: он-де недовыиграл, пусть сам и расхлёбывает, но потом видят, что дело так не пойдёт, и согласились, даже подобрели вроде.

– Молодчина! – похвалил меня дядя Петро. – Голова! Инженер-электрик! Переводим тебя в будущий класс без экзамена.

Началось вычитание. Сперва решили скинуть по полсотни с каждого, кроме дяди Петра и дяди Васюни, а я наблюдал, как вместе с деньгами полетели из списка знакомые и незнакомые родственники: тётя Параска, тётя Танька, кум Иван Первый, кум Иван Второй, шуряк, свояк, зятёк, ятровка, золовка и прочая шушваль.

Список до того перемазали и вывозили, что трудно было складывать, но я всё ж таки сладил и сказал: надо ещё скинуть, а то опять денег не хватит. На этот раз решили удержать со всех по сотне без поблажек, в том числе с дяди Петра и с дяди Васюни тоже. Скостили. Выбыл из строя лучший друг дяди Васюни, сват Федя, так и не дождавшись денежного перевода. Вылетел покойного двоюродного деда Кузьмы троюродный внучок Серёжа, очень толковый мужик, но, как сказали дядя Васюня и дядя Петро, не особо нуждающийся, потому что завсклад. Ушли двоюродные Сонька и Витька, а с Витькой и зубатый Сашок по такой причине, что у них, мол, вся жизнь ещё впереди. Дяде Яшке из четырёхсот целковых оставили только-только на папиросы. Заодно вспомнили что-то нехорошее про племяша Сеню и не дали ему ни копья, вычеркнули всего. Таким манером наисключали душ десятка полтора. В общем, черкали много и вскоре на бумаге стало ничего не разобрать, кому сколько. Я сказал, что теперь денег хватит приблизительно на всех, только я считать больше не буду, потому что намарали, а кто марал, тот пускай и переписывает, если нужно, чтобы в точности.

Дядя Васюня хотел переписать, потому, мол, что он на голову крепче и сколько ни выпьет – море по колено, но дядя Петро сказал, что у него зато почерк лучше, хотя я сразу догадался, что почерк ни при чём, а просто дядя Петро смухлевал и забыл у себя отобрать, когда у всех по сотне отнимали, а скостил за двоих с дяди Васюни и хотел, чтобы проскочило, так как у него тогда больше будет, чем у других. Он хоть и пьяный, а хитрый: прикинется, будто спит, а сам всё слышит, что говорят. У него и присказка с него ростом: «Давай сперва твоё, а потом каждый своё». Они оба такие: пьют до одной точки, а дальше того не хмелеют, лишь красные и соображают туго, если у них что спросить…

Вот дядя Петро переписал всё набело (на одном листке поместилось, немного, правда, коряво, но для пьяного очень даже подходяще) и подаёт мимо дяди Васюни, а сам улыбается, как подлиза, моргает мне дальним глазом, чтоб я помалкивал, и спрашивает:

– Ну, как?

Я посмотрел, посмотрел…

– Нет, – говорю. – Наверное, отец не согласится. Ему тут меньше всех причитается.

– А это мы добавим, подмогнём, это в наших силах, – расщедрился дядя Петро. – Верно, Вася? Давай с Лёнькой поделимся, с младшим нашим, единотрудным, единопробным… И выпьем за него по целой.

– Всесторонне с вами согласен, – говорит дядя Васюня. – Только моё такое мнение: денег уже теперь не трогать, а лучше скостим ему выпивку, какую он нам должен поставить по такому случаю. Это ему рублей на пятьсот прибыль, если посчитать, сколько мы списочно выпить можем, а то и больше.

– Совсем, – я говорю, – не больше. Какие пятьсот? Тут отцу всего получать по списку двести тридцать рублей. Это разве деньги? Вы, когда свою Соньку замуж отдавали, даже глухому Захарке пастуху в рот кричали: «Полторы тысячи! Полторы тысячи!» Думаете, я не понимаю, да?

– Каких двести тридцать? – таращит глаза дядя Васюня и привстаёт. – Ты чего мелишь? – а сам… хвать! у меня листок и ну, – ревизия. Потом набычился и к дяде Петру поворачивается:

– Так ты себе, значит, две тысячи, а Ваське тысячу восемьсот и, мол, будет с него, перебьётся. Васька, мол, таковский, лыком шитый, мешком из-за угла стукнутый. Ах ты, жулик, паразит! Привык на чужих харчах заедаться! А это видал? – Дядя Васюня скрутил крупную дулю с загогулиной и сунул её дяде Петру прямо в сопло. – На, пососи и больше не проси! Ушлый какой нашёлся, – Митькой звать! Думаешь, если старше, так на мне воду возить? Думаешь, я тебе рябого своего бычка так и простил? Аферист!

Завязалась у них свара. А тут и тётя Марыся подоспела, тоже влезла, как затычка в дырку.

– Стыд и позор тебе, Васька, за такие слова! Нужен был нам ваш дохлый бычок, как я не знаю чего! Мы чужого сроду не брали, хоть у кого спроси. Нас все до райкома-крайкома знают-уважают. Мы не крадём колхозное сено по ночам, как ты.

– Херов, как дров! – вызверился на неё дядя Васюня и, ни к селу ни к городу, приплёл мать Христофора Колумба. – А ты забыла, морда странная, что я тебе этого сена краденого целую скирду наметал? Забыла? Думаешь, как твой Петро народный контроль, так… Раньше я, значит, Васюня был, а теперь Васька?.. Да я вас, падлы, всесторонне презираю до одного! Да я вас за три копейки всех…

– Меня?! – вскипел дядя Петро слюнями. – В моём доме! За моё добро?! Презираешь?! Ах ты, зараза! Марыська, а ну неси топор, я ему голову срублю, – не брат он мне на сегодняшний день!

Пока они ругались, я под столом пролез, шапку схватил, пальто и – ходу! Только за двор выскочил, стёкла зазвенели битые и тётя Марыся дурняком заголосила:

– Ой, ратуйте! Ой, люди добрые! Ой, убивают! Ой, милиция!

Вот и всё. Конечно, никто никого не убил, только окна да посуду переколотили. А денег отец так никому и не дал. Он продал старый наш дом, ещё добавил, что раньше набралось, да облигация помогла и купил кирпичный. В станице можно хороший дом купить, так как все образованные хотят жить в городе и туда переезжают, а отец не хочет, «потому, – говорит, – что землю люблю». Я тоже хочу любить землю, когда выучусь. Очень хочу. Как отец.