Голос над Гангом

Асафом я познакомился в непростую минуту. Я ехал в Варанаси с двумя друзьями и уже в поезде нас скрутило… Мы разошлись по разным вагонам, чтоб не мешать друг другу, и проводили мучительные часы, скорчившись в невообразимо грязном тамбуре, всем телом ощущая монотонный перестук колес.

Когда наступали редкие минуты облегчения, я ковылял в свой вагон и пытался прикорнуть, но тут же приходилось вставать и возвращаться в тамбур. Сидячие места у окна прямо напротив моей полки занимала пара высоких стариков-индусов с неприступными лицами, одетых во все белое. На одной из станций они купили мешок фисташек, и лузгали их, бросая скорлупу прямо на пол, не меняя при этом серьезного и строгого выражения лиц под высокими белыми тюрбанами. Каждый раз, проделывая путь к тамбуру и обратно, я чувствовал под ногами податливо хрустящую шелуху.

Вернувшись в очередной раз к своему месту, я обнаружил курносого индийца, сидящего на моей полке. Он весело смотрел на меня, большими выпуклыми глазами. Выяснять, кто он и что здесь делает, у меня не было сил. Сев в угол, я прислонился к стене и закрыл глаза.

– Что, совсем плохо, братец?

Я приоткрыл глаза. Было странно услышать слова, произнесенные на иврите улыбающимся индусом…

– А ты неплохо говоришь на иврите, – я не узнал собственный голос – глухой, сдавленный, с твердым русским акцентом, который становился отчетливее в минуты усталости или волнения.

– Да уж получше тебя… Ладно, ты только не умирай мне здесь. Вот, запей это водой, – он протянул мне какие-то таблетки.

– Что это?

– «Я пришел извлечь из твоего тела отравленную стрелу, а ты спрашиваешь меня кто я?». Такова судьба всех, кто стремится бескорыстно помогать! Ладно, удовлетворю твое любопытство: это таблетки от дизентерии, далеко не лишняя вещь в путешествии. Особенно в Индии. А теперь пей. Или ты еще не все узнал?

Я слишком отвратительно себя чувствовал, чтобы удивляться его безошибочному произношению, его иронии и манере изъясняться. Послушно взяв таблетки, скорее, чтобы он отвязался, чем надеясь на облегчение, я запил их водой. Вопреки ожиданию, уже через несколько минут мне стало легче настолько, что я смог уснуть.

Пробуждение было оглушительным. Несколько мгновений я не мог сообразить, что происходит. Впрочем, долго искать источник шума не пришлось, его производили мои невозмутимые соседи. Запас фисташек, по-видимому, истощился, и они решили попеть. Точнее, пел один из них – высоким, пронзительным голосом. Второй задавал ритм чем-то вроде маленького бубна на рукоятке, к которому было привязано два шарика. Вращая рукоятку попеременно вправо и влево, он заставлял шарики бить в бубен. Песня была скорее ритмичной, чем мелодичной, почти речитатив. Старики не обращали на меня никакого внимания, и их лица, вместо обычного надменного равнодушия к окружающему, выражали сильнейшую экзальтацию.

Постепенно раздражение на то, что меня разбудили, сменилось другим, трудноопределимым чувством. Чем-то невообразимо древним и чуждым веяло от этих безумных смуглых лиц под белыми тюрбанами, от горящих глаз, от непонятных слов, произносимых нараспев, под аккомпанемент резких ударов бубна. Этот ритм, и эти слова, и произносивший их голос заключали в себе целый мир, лежащий за пределами моего опыта и, возможно, даже воображения, суровую аскезу, магические формулы вед, неспешный дым жертвенников, затхлый запах Ганга…

Поняв, что заснуть мне не удастся, я слез с полки и отправился искать Лёшу с Мариком. Чувствовал я себя почти хорошо, только от слабости немного кружилась голова.

Своих друзей я обнаружил в следующем вагоне. Марик читал, лежа на животе, на верхней полке. Перед ним дымилась чашечка молочного чая. Леша сидел на краю нижней полки лицом к проходу и с расстановкой и смаком пел что-то из «Любэ» двум молодым индийцам, выглядывавшим из соседнего купе. Индийцы бессмысленно улыбались. Похоже, их не столько развлекало Лешино пение, сколько забавлял вид поющего на диковинном языке туриста.

Увидев меня, Леша отвлекся от своих жертв:

– А, брателло! Очухался немного? Мы заходили тебя проведать, но ты спал.

Я сел у окна, напротив Леши с Мариком.

– Да, какой-то индус дал мне таблетки от дизентерии, а то я еще до сих пор не мог бы разогнуться. А вы неплохо выглядите. Что, само прошло, или тоже какая-то добрая душа помогла?

Марик как-то странно посмотрел на меня. Леша рассмеялся:

– Он такой же индус, как и мы с тобой. Это Асаф, израильтянин. Кажется, довольно известная здесь личность. Марик встречал его в Гоа.

– Известная личность? Чем же он известен? Шатается по поездам и раздает таблетки?

– Это твоя благодарность за помощь?

– Я просто пытаюсь выяснить, что это за фрукт.

– Фрукт! – Леша хохотнул. Трещина, ровно посередине обветрившейся нижней губы и отросшая борода, придавали Лешиной улыбке абсолютно ему не свойственный плутоватый вид.

– Марик! Отвлекись уже от своего бульварного чтива. Просвети нас. Мне тоже интересно. Он меня заинтересовал, этот Асаф.

Марк демонстративно вздохнул, закрыл книжку и с выражением бесконечной усталости посмотрел на нас. Мы с Лешей, не выдержав, рассмеялись. Марик раньше нас приехал в Индию и, по своему обыкновению, успел полностью мимикрировать. Обладая нейтральной средиземноморской внешностью и необычайной восприимчивостью ко всему новому, он, попав в новую среду, очень быстро перенимал манеру поведения, стиль одежды, особенности речи – так, что везде его принимали за своего. Вот и сейчас, полулежа, облокотившись на локоть, на нас смотрел житель Раджастана или долины Кулу. Борода придавала ему какой-то умудренно-умиротворенный вид.

– Не обращай внимания, – ответил я на вопросительный взгляд Марика, – я просто подумал, что и ты легко можешь сойти за индуса. Похоже, этот Асаф не один такой.

– Ну вот, – Марик оживился, – как раз благодаря этому мы с ним и познакомились. Я был тогда в Гоа. Сходил на пару вечеринок – они мне довольно быстро осточертели. Не знаю, как люди зависают там месяцами. Ну, неважно, надо было посмотреть, что это – я и посмотрел. После этого, взял мотоцикл и поехал по побережью. Один. Хотелось выветрить весь этот тусовочный мусор. Только я, мотоцикл, море и пальмы. В общем, заехал я куда-то, куда, видно, туристы не заезжают, хотя в Гоа не должно быть таких мест по определению. Ищу где бы остановиться покушать. Долго ищу. В конце концов, заезжаю в какое-то селение, и там, на отшибе нахожу какой-то деревенский трактир. Захожу туда. Внутри темно, запах – хоть святых выноси, сидят несколько удолбанцев и уминают какую-то коричневую кашу, на тарелках из пальмовых листьев. Кушают, ясное дело, руками. Выглядело все это не больно аппетитно, но я сильно проголодался, к тому же в качестве этнографического опыта могло пригодиться. Хозяин – старый пират в черной бандане, похожий на старшего помощника Генри Моргана с какой-нибудь «Черной каракатицы». Подхожу к нему, и говорю, по-английски естественно, чтоб дал мне поесть. В принципе, я привык, что меня везде принимают за своего, но одно дело Россия или Кавказ, а тут, все-таки, Индия. Поэтому, когда этот флибустьер ответил мне по-тарабарски, я малость офигел. Я ему говорю: «Друг, ты ошибся. Я тебя не понимаю. Я турист. Дай мне поесть, вот хоть этого, на листьях». А этот удолбанец только смеется и похлопывает меня по плечу. Думает, что я над ним шучу. Я уже подумывал реквизировать у них тарелку с бурдой без спроса, вскочить на мотоцикл, и только они меня и видели. Потом в джунглях поел бы, как человек. Но тут один из этих пиратов встает из-за стола, говорит Моргану что-то, от чего тот меняется в лице, а потом обращается ко мне на иврите.

– Кто, Морган?

– Да нет, Асаф! Это он сидел там, в этой пиратской забегаловке. Так мы и познакомились. Съездили вместе в Пуну, а спустя несколько дней встретились на Арджуна-бич.

Леша провел ладонью по голове, наголо обритой перед поездкой – теперь он любил ерошить отраставшую густую щетину:

– Ну, и что он делал в этом трактире?

– Набирался впечатлений. Кто-то, приехав в Индию, читает Пелевина и распевает «Дюбэ», а кто-то – надевает местную одежду, изучает язык и ходит по таким местам, куда туристы не заглядывают.

– Туристы заглядывают в те места, которые этого стоят, – веско сказал Леша. – Я, например, не собираюсь тратить свое время на изучение индийского быта.

Я вижу вокруг грязь, нищету и толпы попрошаек. Это как-то не вдохновляет на более тесное знакомство.

– Может, если бы ты дал себе труд познакомиться с этой страной по-настоящему, ты увидел бы в ней что-то ещё, кроме нищеты и грязи, – сухо сказал Марик, берясь за книгу.

– Если бы раньше не загнулся от пищевого отравления, или какой-нибудь заразы! Ты посмотри, мы всего лишь попили воды из кулера, на котором было написано: «питьевая вода». Чем это закончилось! Мне тут все уши прожужжали индийской «духовностью», а по мне, так лучше убирали бы мусор. Чего стоит эта их хваленая культура, если они не могут наладить у себя человеческую жизнь?

Марик яростно захлопнул книгу:

– Знаешь, как-то в Арджуне, на одной из тех тусовок, когда по кругу передают джойнт, зашла речь как раз об этом. Один голландец говорил слово в слово то, что ты. И тогда Асаф…

– Опять Асаф…

– … сказал, что Индия сознательно пренебрегла материальной стороной жизни. Я запомнил это объяснение, потому что оно меня поразило. Энергия Индии устремлена не вовне, а внутрь. Пока Запад развивал технологии и обживал внешний мир, Индия занималась поисками Бога.

– Выходит, все те нищие и калеки, которых мы видим, сами выбрали свою нищету? – спросил я.

– Эти нищие и калеки, наверняка, думают о том, где бы достать кусок хлеба, а не о духовных поисках. За них все решили. Они свою судьбу не выбирают, как не выбирают американцы, родившиеся в обществе потребления, проводить всю свою жизнь на ярмарке товаров и услуг.

– Этот Асаф интересный человек. Чем он занимается? Кто он такой?

– Вокруг него много разных слухов. Да он и сам любит о себе рассказывать…

– Я это заметил, – вставил Леша.

– В Индии он уже несколько лет. Говорит, что свободно владеет несколькими местными языками, изучал йогу где-то на юге, жил в буддийском монастыре, в Гималаях…

– … учил психологию в Штатах, участвовал в семинаре по альтернативной медицине на Сахалине, был офицером спецназа, – вмешался Леша, – все это он успел разболтать мне за полчаса знакомства.

– И ты, конечно, этому не веришь?

– Я просто умею считать, геноссе. Смотри сам: армия – четыре года, раз он был офицером. Так? Вторая степень по психологии – минимум, пять лет, итого девять. Плюс несколько лет, как ты говоришь, в Индии. На вид ему лет двадцать пять-двадцать шесть, вот и посчитай – в каком возрасте он должен был начать свои похождения, чтобы все это успеть.

– Ему тридцать семь, – сказал Марик. – Я видел его паспорт.

Мы с Лешей присвистнули.

– Может, он владеет секретом вечной молодости? – спросил я. – Может это, граф Сен-Жермен, собственной персоной?

– Больше похож на собственной персоной барона Мюнхгаузена. Ты хоть обратил внимание, год рождения был до или после нашей эры?

Марик устало махнул на нас рукой и вернулся к чтению. Леша сказал, что пойдет прогуляться по поезду. Я стал смотреть в окно. Поезд пересекал долину, покрытую бурой, выгоревшей травой, с группками невысоких темно-зеленых деревьев. На горизонте виднелись голубоватые горы. Пейзаж был далек от экзотичности, но это была Индия – та Индия, о которой я мечтал с самого детства, страна тайн и чудес. Я хотел прикоснуться к этой тайне и чувствовал, что для этого придется найти свой путь, отличный не только от Лешиного снисходительного пренебрежения ко всему индийскому, но и от самозабвенного растворения в нем Марика.

* * *

На следующее утро мы прибыли в Варанаси. Едва ступив на перрон, мы были захлестнуты волной, запахов, шумов и красок, ошеломляющее разнообразие которых оглушает, ослепляет, обволакивает, пока не выбросит отдышаться на шаткую пристань какого-нибудь гест-хауса. Стараясь контролировать сохранность сумок и карманов и пытаясь не потерять друг друга, мы протиснулись через толпу к выходу, где нас, сразу же, окружил рой оборванцев, требовательно предлагавших всевозможные услуги. Открытое пространство перед вокзалом было запружено мото- и велорикшами. Несколько допотопного вида такси стояло под пальмами. Возле одного из них невысокий индиец энергично махал рукой, пытаясь привлечь чье-то внимание. Прошло довольно много времени, прежде чем мы поняли, что машет он нам и что это не кто иной, как Асаф.

Убедившись, что его заметили, Асаф сказал что-то стоявшим рядом с ним представительным индийцам, и направился к нам. Глядя, как он свободно и раскованно пробирается сквозь толпу, так не похожий на неловкого туриста, я подумал, что Асаф, по-видимому, принадлежит к тому редкому типу людей, которые везде чувствуют себя в своей тарелке. Его с равным успехом можно было представить и в эскимосском иглу и на приеме у английской королевы; и он, наверное, с той же независимой повадкой, смотря по обстоятельствам, ел бы сырую рыбу, или отпускал изысканные комплименты.

Подойдя к нам, он несколькими отрывистыми фразами на хинди рассеял окружившую нас разношерстную толпу. На ярком свету было видно, что он европеец – глаза, казавшиеся черными в полутьме вагона, оказались серыми, а темнота смуглой от рождения кожи имела, все же, другой оттенок, чем кожа местных жителей. Я думал об этой разнице, мысленно сравнивая Асафа с моими соседями по вагону, как раз сейчас появившимися у выхода. Они остановились в нескольких шагах от нас и переговаривались о чем-то, видимо, советуясь. Я заметил, что рикши, такие настырные по отношению к нам, как будто робеют этих стариков, с их величественно-отрешенным видом.

– Что это ты их так изучаешь? – спросил Леша. – Хоть они и индусы, им может не понравиться, что на них так бесцеремонно пялятся.

– Это те самые факиры, которые вчера устроили мне концерт.

Асаф внимательно посмотрел на них.

– Это брахманы высокой касты, – сказал он. – Наверное, приехали в Варанаси, чтобы умереть здесь.

– Выглядят они довольно бодро. Жаль, что ты не слышал, как они поют. В них жизни еще лет на двадцать. Хотя, злоупотребление пением в общественных местах может ее существенно сократить.

Асаф улыбнулся:

– Не брюзжи. Считай, что тебе повезло: услышал исполнение религиозных гимнов. А когда я сказал, что они приехали, чтобы умереть, я не имел в виду, что это произойдет уже завтра. Варанаси это особое место, друзья. Индусы считают, что отсюда начался мир. Тот, кто умрет в этом городе, и чей пепел будет развеян над Гангом обретет освобождение от цепи рождений и смертей. Это освобождение – «мукти» – высшая цель каждого правоверного индуса, как рай для христианина. Поэтому многие, состарившись и чувствуя приближение смерти, приезжают сюда.

После этого объяснения, мы по-новому посмотрели на моих вагонных соседей. А они, закончив совещаться, величественным жестом подозвали велорикшу и уселись вдвоем на сиденье под потрепанным тентом. Рикша привстал на педалях, мучительным усилием всего тела сдвинул повозку с места, и направил ее в переплетение тесных улиц, ведущих к Гангу.

Мы попрощались с Асафом, договорившись, что он зайдет за нами вечером в гест-хаус «Shanti», в котором обычно останавливаются израильтяне.