2. Юность вождя

Кирьяков саму дату рождения Керенского считал знаменательной. История революционного движения становилась фоном для описания детства будущего «борца за свободу»:

Первый вздох А. Ф. Керенского (он родился 22 апреля) почти совпал с последним вздохом великих борцов за свободу России – народовольцев Софии Перовской, Андрея Желябова, Тимофея Михайлова, Кибальчича и Рысакова, задушенных по приказанию Александра III на Семеновской площади.

Первые его детские движения, первый его детский лепет почти совпали с последним движением, последним лепетом испуганной России^[79].

Место рождения Керенского, Симбирск, для Кирьякова также было значимым – оно влияло на выбор жизненного пути героя его повествования: «Волга несла ребенку не только “песни, подобные стону”, но и вольные песни о любимом народном герое Стеньке Разине, знаменитый утес которого находится как раз около Симбирска»^[80]. Читателю давалось понять, что Керенский с детства находился в поле влияния памяти о народных страданиях и великих восстаниях прошлого, укорененной в этих местах, и она уже тогда воздействовала на его мироощущение.

Биография, созданная Кирьяковым, соответствовала канону народнического описания жизни героя революции. Историю взаимной любви Керенского и России он описывал, придавая особое значение месту и времени рождения будущего вождя. Другие же авторы, напротив, не считали нужным много говорить о детстве и юности политика. «Личная жизнь А. Ф. Керенского, как жизнь многих великанов мысли и дела, бедна внешними событиями. Он как будто берег себя для огромного дела, чтобы сжечь всю свою энергию и силу потом, в огне всероссийского пожара. Его биография – биография обыкновенного русского интеллигента», – заявлял одесский жизнеописатель министра^[81]. Однако обыкновенность раннего периода жизни Керенского тоже играет здесь пропагандистскую роль – служит для обоснования его особого авторитета: вождь, «великан мысли и дела», первоначально неотличим от других, он один из многих; тем самым подчеркивается его демократизм, его корневая связь с рядовой интеллигенцией, типичным представителем которой он, по мнению автора, является. Лишь в дни великих испытаний можно увидеть величие лидера, который набрал силы, проведя свое детство и юность в «обычной» и «простой» среде.

Кирьяков же, опираясь на свидетельство самого министра, сообщал: «Первые детские воспоминания А. Ф. Керенского – тогда еще шестилетнего ребенка – это, по его словам, смутные воспоминания о тихом ужасе, охватившем Симбирск, когда там узнали о казни сына местного директора народных училищ, студента Александра Ильича Ульянова (родного брата нашего “пломбированного” Н. Ленина) за участие его в попытке последних народовольцев казнить… царя Александра III…»^[82]. (Нельзя тут не вспомнить стандартные советские жизнеописания Ленина, непременно упоминавшие о судьбе Александра Ульянова как о решающем моменте, определившем дальнейшую жизнь вождя.)

Не все биографы Керенского упоминали о его родителях. В некоторых текстах сообщалось, что его отец в момент рождения Александра был директором гимназии в Симбирске^[83]. Богораз-Тан не вполне точно писал: «Отец его… был учителем русского языка в Симбирске, впоследствии директором гимназии в Казани»^[84].

При этом никто из биографов Керенского во время революции не указывал, что в 1887 году Ф. М. Керенский получил «генеральский» чин действительного статского советника, а через два года был назначен на должность главного инспектора училищ Туркестанского края. Иными словами, отец будущего министра сделал довольно удачную административную карьеру в Министерстве народного просвещения, что было не слишком полезно для создания революционной биографии Керенского-младшего^[85]. (Это также напоминает канонические советские биографии Ленина, в которых делался акцент на «демократическом происхождении» вождя, но не говорилось о чине действительного статского советника, присвоенном И. Н. Ульянову^[86].)

В биографиях Керенского, изданных в 1917 году, не писали и о его предках по отцовской линии. Подобно многим другим русским интеллигентам, министр происходил из семьи священников. Можно предположить, что такая родословная не была во время революции особенно полезна для укрепления авторитета политика. Никто из биографов Керенского в 1917 году не упоминал о матери Александра Федоровича – Надежде Александровне (урожденной Адлер), отец которой, офицер российской армии, возглавлял топографическую службу Казанского военного округа^[87]. Между тем происхождение матери министра было тогда предметом частных разговоров: одни считали ее немкой, а другие – еврейкой^[88]. (Слухи о еврейских корнях Керенского фиксировали в 1917 году, не позже июня, и русские периодические издания^[89].) Иностранная фамилия матери и служебное положение деда с материнской стороны не считались факторами, способствовавшими укреплению репутации вождя Российской революции, поэтому, наверное, первые биографы Керенского о них и умалчивали.

В некоторых биографических очерках приводились фотографии Керенского-гимназиста^[90]. Наверняка они были переданы издателям либо самим министром, либо его семьей. Тан, явно общавшийся с родными министра или с ним самим, указывал на школьные успехи будущего вождя: «А. Ф. Керенский обнаружил с детства исключительные способности. Он учился в Ташкенте, окончил гимназию первым, с золотой медалью» (и тут вновь нельзя не вспомнить советские биографии Ленина). Школьные успехи указывали на необычайную одаренность лидера, проявлявшуюся еще в детстве и юности, – полезный факт для укрепления его политического авторитета. Отмечал Тан и артистизм будущего лидера: «С ранней юности он проявлял черты духовного кипения, чувствовал влечение к музыке, к искусству, выступал артистом в “Ревизоре” и с успехом играл заглавную роль»^[91].

Артистизм, как мы увидим далее, был в первые месяцы революции важен и для политических действий Керенского, и для его репрезентации. И все же об исполнении Керенским роли Хлестакова его биографы, как правило, благоразумно умалчивали: известные качества персонажа легко могли быть перенесены и на того исполнителя, который необычайно хорошо играл эту роль. Впоследствии, в период неудач главы Временного правительства, а затем и в эмиграции, его открыто сравнивали с героем Гоголя. Правая бульварная «Народная газета» А. А. Суворина, которая стала выходить после того, как Временное правительство закрыло ее предшественницу – «Маленькую газету», в середине июля 1917 года перепечатала заметку из немецкого периодического издания «Фоссише цайтунг»; это явно была попытка дискредитации политика. Автором текста был Фридрих Дюкмайер, немецкий учитель, преподававший в свое время в ташкентской гимназии. У него учился и юный Саша Керенский, которого Дюкмайер вспомнил в 1917 году. В заметке напоминалось о немецком происхождении Н. А. Адлер и о деде политика, которого автор даже именовал генералом. Гимназист Керенский вспоминался своему учителю тем, что «одевался с некоторой склонностью к франтовству», увлекался более всего светской жизнью, танцами, театральными постановками. Автору особенно запомнился Керенский в роли Хлестакова, «казалось бы, написанной исключительно для него». Наконец, отмечалось, что «и тогда уже» в нем поражала его бледность^[92]. Болезненность министра, о которой, как мы увидим далее, много рассуждали, в этом рассказе представлялась чуть ли не врожденной.

По мнению Кирьякова, со времен обучения в гимназии Керенский определил свой политический выбор. Он якобы уже тогда решил посвятить свою жизнь освобождению народа:

Из всего прочитанного, слышанного и виденного живое воображение Саши Керенского творчески воссоздало всю вековую картину подневольной жизни всего русского народа – трудового, незлобивого, всевыносящего, всепрощающего, многострадального русского народа. И он полюбил его – этот трудовой русский народ – всем пылом молодой, юношеской любви, проникся глубоким уважением к первым борцам за свободу и счастье народа. Едва ли можно сомневаться, что первые герои, которым захотел подражать Саша Керенский, были борцы героической «Народной воли»,

писал автор, используя стиль прославления народниками своих кумиров. Даже место обучения будущего лидера представлялось фактором, революционизирующим юного гимназиста: «Ташкент – ворота Сибири. Стоны политических борцов за свободу России, томившихся в то время на каторге и в ссылке, были там ближе, сильнее»^[93]. Кирьяков явно преувеличил революционность своего героя в школьные годы. Сам Керенский не упоминает в мемуарах ни о своих радикальных взглядах в то время, ни о чтении памфлетов, посвященных народовольцам. Напротив, в своих воспоминаниях он вовсе не описывает собственную гимназическую жизнь в стиле народнических агиографий: «Ни я, ни один из моих одноклассников не имели ни малейшего представления о проблемах, которые волновали молодых людей наших лет в других частях России, толкнувших многих из них еще в школьные годы к участию в нелегальных кружках»^[94]. Кирьяков явно преувеличил радикализм Керенского-школьника, но именно так, по мнению народника, должно было протекать детство настоящего «борца за свободу», таков был канон жизнеописания «вождя народа», и традиция революционного подполья побуждала сторонников министра сочинять такую биографию, которая подкрепляла бы авторитет политического лидера.

Годы обучения Керенского в Санкт-Петербургском университете (1899–1904), сначала на историко-филологическом, а затем на юридическом факультете, были важны для жизнеописаний вождя, потому что в это время он «выработал свое миросозерцание, стройную систему мышления, которая и вывела его на путь чести, славы и спасения России», как отмечал одесский биограф министра^[95]. Упоминание об осознанном образовании и самообразовании будущего политика не было случайным: «стройное мировоззрение», сознательно выработанное в результате самостоятельного овладения знаниями как в университете, так и за его пределами, являлось важной квалификационной характеристикой будущего радикального лидера.

Некоторые биографы Керенского упоминали о семейном положении министра, женившегося в 1904 году на Ольге Львовне Барановской^[96]. Иногда текст сопровождался фотографиями, запечатлевшими супругу Керенского с сыновьями, Олегом и Глебом, иногда – самого министра со своими детьми^[97]. Предполагалось, что и семейная жизнь вождя представляет общественный интерес. Наверняка в этих случаях семья Керенских также оказывала содействие авторам биографических очерков.

Авторы некоторых жизнеописаний министра явно преувеличивали политический радикализм студента Керенского и его близость к партии социалистов-революционеров: «Любовь к народу, обездоленному трудовому народу, все росла и ширилась в честной груди Керенского. Любовь эта и толкнула его к партии, наиболее близкой к народу, к крестьянству и к рабочим, к партии, написавшей на своем знамени: “Земля и воля всему трудовому народу. В борьбе обретешь ты право свое”, – к партии социалистов-революционеров», – писал Кирьяков, делая биографию своего героя все более партийной, более эсеровской^[98]. В действительности же оппозиционность студента не получила в то время какого-то партийного оформления.

После окончания университета Керенский мечтал войти в группу «политических адвокатов», юристов, защищавших лиц, обвиняемых в совершении политических преступлений. Стать членом этого объединения было сложно: туда принимали лишь лиц, имевших определенную и устоявшуюся политическую репутацию, пользовавшихся особым доверием в радикальных кругах. К Керенскому же, выходцу из среды «бюрократии», сыну довольно видного чиновника Министерства народного просвещения, имевшего связи в столице, отношение этой среды поначалу было настороженным. Он даже испытал известные трудности при вхождении в корпорацию адвокатов, в которой господствовали либеральные и радикальные взгляды. В 1917 году биографы Керенского об этой его первоначальной неудаче не писали.

Керенский стал помощником присяжного поверенного. Молодой юрист, мечтавший о карьере «политического защитника», занимался организацией бесплатной правовой помощи бедным слоям Петербурга. Как и многие современники, он был потрясен событиями 9 января 1905 года, непосредственным свидетелем которых ему довелось стать. Керенский посещал родственников погибших демонстрантов, оказывая им юридическую помощь, подписал протест против ареста группы известных интеллигентов, пытавшихся предотвратить трагедию, и в связи с этим привлек внимание секретной полиции – на него было заведено особое досье. Издания 1917 года сообщали об этом читателям: внимание Охранного отделения к молодому юристу, засвидетельствованное документальной публикацией, подтверждало давнюю революционную репутацию министра^[99].

Его одесский биограф писал: «Примыкая к партии эсеров, Керенский вместе с ней перенес все невзгоды “пятого года”. Несмотря на строгую конспирацию, несмотря на то, что партия берегла Александра Федоровича, чуя в нем незаурядную силу, он был арестован и посажен в тюрьму»^[100]. Биограф существенно преувеличивал влияние Керенского в среде социалистов-революционеров, к которым тот в действительности скорее именно «примыкал», нежели принадлежал. Лидерам же партии молодой помощник присяжного поверенного вряд ли был в то время известен.

В мае 1917 года Керенский обозначал свою тогдашнюю позицию как радикальную: «…после 1905 года, при наступившем всеобщем утомлении, я был в числе тех, кто требовал наступления на старый режим»^[101]. Напоминание о том времени, когда он требовал активизации действий против режима, могло обосновать его право настаивать на том, чтобы солдаты сдерживали собственные требования: для Керенского, занявшего пост военного министра, это являлось важной задачей.

23 декабря 1905 года молодой юрист был арестован – его обвинили в подготовке вооруженного восстания и в принадлежности к организации, добивавшейся свержения существующего строя. Однако 5 апреля 1906 года он был освобожден под особый надзор полиции, с запрещением проживать в столицах. Молодой юрист вновь отправился в Ташкент, где еще служил его отец. Вскоре с помощью своих родных и влиятельных друзей семьи он добился отмены этого распоряжения и возвратился в Санкт-Петербург уже в сентябре того же года^[102].

Авторы жизнеописаний революционного министра не сообщали, что избежать ссылки ему помогли связи в «бюрократической среде», – они находили иные объяснения: «Тяжелых улик, однако, не оказалось, и будущий министр юстиции России был выпущен из русской тюрьмы», – повествовал одесский биограф^[103]. Не писали они в 1917 году и о возвращении Керенского в Петербург: факт смягчения наказания не способствовал укреплению революционной репутации.

Упоминание же об аресте, напротив, было крайне важно. Так, вскоре после назначения Керенского на должность военного министра главная газета этого ведомства писала: «Несколько раз еще до своей политической работы как члена Государственной думы А. Ф. Керенский был арестован старой властью за принадлежность к крайним левым течениям»^[104]. В специфических условиях того времени факт пребывания в тюрьме во времена «старого режима» мог рассматриваться как источник авторитета, даже как важное квалификационное требование для занятия подобного поста. Об аресте писали и биографы министра (Кирьяков, одесский автор), а Леонидов констатировал, явно преувеличивая тюремный стаж вождя: «И если когда-нибудь отдыхал Керенский, то только… в тюрьме»^[105].

Арест был важен для политической карьеры, но не меньшее значение имело и возвращение в Санкт-Петербург: в провинциальной среде жизненная траектория Керенского была бы совершенно иной. Молодой юрист, вновь оказавшись в столице, опять занялся политической деятельностью, масштабы которой некоторые биографы преувеличивали. К примеру, одесский автор так описывал его роль в организации выборов во II Государственную думу: «Для подготовки к выборам была создана в Петербурге особая организация социалистов-революционеров, душой которой стал А. Ф. Керенский. Его самого партия по тактическим соображениям не выдвигала в депутаты»^[106]. Вернее было бы утверждать, что руководство эсеров не считало молодого юриста подходящим кандидатом.

Этот эпизод жизни Керенского вспоминал и Кирьяков, но излагал его иначе:

Это было в «Земле и воле» – петербургской интеллигентской организации по подготовке выборов во 2-ю Государственную Думу – в конце лета 1906 года.

Сразу же он привлек к себе все сердца и не раз удивлял той практической государственной сметкой, которой очень недоставало старым партийным работникам, принужденным до 1905 г. или ютиться в подполье, или проживать большую часть времени за границей^[107].

В описании Кирьякова Керенский предстает не видным деятелем социалистов-революционеров – каковым он в то время и не был, – а членом радикального непартийного объединения интеллигенции. Интересно, что молодой юрист изображается как представитель нового поколения, идущего на смену старым ветеранам освободительного движения, поколения более практичного, государственно мыслящего. Подобная прагматичность государственника, проявленная еще в молодые годы, обосновывала статус лидера в эпоху новой революции, когда от политиков, входящих во власть, требовались такие навыки и такое видение ситуации, которыми не обладали радикальные деятели предшествующего поколения. Кирьяков, принадлежавший к правому крылу социалистов-революционеров, явно противопоставлял Керенского В. М. Чернову и другим лидерам партии эсеров, занимавшим центристские позиции.

В результате ареста и последующей политической деятельности репутация Керенского в кругах радикальной интеллигенции была упрочена. В октябре 1906 года Н. Д. Соколов, социал-демократ и видный «политический адвокат», предложил Керенскому срочно выехать в Ревель, чтобы защищать в суде эстонских крестьян, участвовавших в разгромах имений остзейских баронов. Керенский немедленно направился в столицу Эстляндии. Защиту он повел удачно: большая часть подсудимых не понесла наказания, они были освобождены в зале суда^[108].

Одесский биограф Керенского описывал этот поворот его карьеры так: «В эту темную и глухую ночь реакции принес гонимым братьям свою любовь и труд А. Ф. Керенский. Он оставил свою практику молодого, талантливого адвоката и всецело отдался политическим процессам. Редкий из них обходился без Керенского в качестве защитника»^[109]. У читателя создавался образ популярного и высокооплачиваемого столичного юриста, который по принципиальным соображениям отказывался от выгодной карьеры, приносящей ему значительный доход. Это не соответствовало действительности, хотя на профессиональный выбор, сделанный помощником присяжного поверенного, и в самом деле влияли идейные мотивы. О тяготах Керенского писал и Тан, преувеличивая их, по-видимому: «Он получал от своего патрона 25 рублей в месяц, долгое время терпел нужду и вместе с семьею обитал на чердачном этаже»^[110]. Как мы увидим далее, образ аскета, посвятившего всего себя борьбе за свободу, был весьма важен для репрезентации «вождя революции».

После процесса в Ревеле Керенский стал полноправным «политическим защитником». Этот этап его биографии считали нужным вспомнить почти все авторы его жизнеописаний: «…был известен как выдающийся защитник по политическим делам». И сам министр, обосновывая свой авторитет, вспоминал и собственное пребывание в тюрьме, и защиту обвиняемых в государственных преступлениях. Во время весьма важного выступления 26 марта перед солдатскими депутатами в Петроградском Совете, он заявил: «…мне пришлось долго находиться в застенках русского правосудия[,] и через мои руки прошли многие борцы за свободу»^[111].