Последний федави

Ныне, в год одна тысяча двести двадцать четвертый от Рождества Христова, когда минуло двадцать пять лет со времени событий, о которых я хочу поведать потомкам, пришло радостное известие, что в своем логове умер свирепый зверь, более тридцати лет наводивший ужас на весь Восток. Мусульмане называли его демоном во плоти, а его слуг «стрелами шайтана». Хасан ас-Саббах сгинул в преисподней!

Ирина Измайлова. «Кинжал обреченных»

Обманутые юноши, называемые федави (или фидаины) становились послушным оружием в руках коварного Старца. Повиновение их доходило до полного самоотречения. Пренебрегая усталостью, опасностями и пытками, они с радостью отдавали во имя шейха даже жизнь, если тот поручал им исполнить очередной смертный приговор.

Инга Сухова. «Гибель черного ордена»

Загоршино – село среднее, по меркам наших мест, всего-то дворов сорок, и принадлежало оно князю Даниле Шкуряту, человеку незлобливому, но хозяйственному. Нам неплохо под ним жилось, – и скотина какая-никакая у каждого водилась, и избы справные, да и народ здоровый подобрался, трудолюбивый. И подати вовремя платили, и себя не забывали.

Нет, грех было жаловаться на князюшку. Бывало, сам по избам пройдет вместе с княгинюшкой в праздник великий и уж непременно расспросит о нуждах, позволит лишнего соломы оставить, чтобы крышу подновить, а княгиня непременно ребятишек одарит – кого пряником мятным, кого коржиком. Хоть и невелик подарок, а детям в радость и родителям в удовольствие.

Одну только хату, стоявшую поодаль от других, почти у самой опушки леса, княгиня не решалась посещать. Она с ребятенками да с прислугой возвращалась в княжий терем, а князь один шел туда, но обычно задерживался недолго и возвращался домой.

Я-то, помнится, еще ребятенком был. Тятя рассказывал, что там живет пришлый откуда-то издалека, ну, князь и принял его под свою руку. Это был человек не нашей породы – смуглый, чернявый, и глаза смотрят так, что невольно оторопь берет. Сам по себе высокий, стройный, нос горбинкой. Он слегка прихрамывал на правую ногу, но ходил без батога. Говорил, коверкая наши слова, но со временем обвык и вроде как научился балакать довольно свободно. Правда, на разговор его вызвать было невозможно, да и мужики наши не особенно к нему благоволили – побаивались. Чувствовались в нем какая-то скрытая силища и затаенная угрюмость.

Как бы то ни было, люди постепенно привыкли к его бирючьему виду, – ну, живет, никому не мешает, да и Бог с ним! Хату себе выстроил с позволения князя, обитал в ней в одиночестве, только летом к нему водили княжеских отпрысков в сопровождении ратника Ефимия. Поговаривали, что он их какому-то особенному воинскому искусству обучает. Не знаю, правда это или нет, врать не стану.

Так и шло все своим чередом, пока не случилось в нашем доме несчастье. Гришаня, муж моей сестры Глаши, зимой рыбалил на озере, да и угодил в прорубь. Вытащить-то его вытащили, да только недолго он промучился. Мороз-от был злючий, закоченел мужик, пока его до теплой хаты волокли. Сколь его ни отпаивала местная знахарка Меланья, сколь ни парили в бане, ни отпаивали медами, мужик быстро высох до ужасти, а к весне отмучился, похоронили его.

Глаха-то, понятное дело, поревела, поревела, да делать нечего, осталась у нас с малюткой девчушкой на руках. Правда, ближе к Святкам князь отдал сестру тому бирюку, – тут уж не спрашивают: князь повелел, и пошла, забрав малютку.

Любил я старшую сестренку, хотя она и была взрослее меня на восемь годков. Да и к несмышленой дочке ее, племяшке моей, привязался. После того как она ушла из дома, скучали мы по ним, да и она частенько забегала в гости, то вроде как за солью, то за дрожжами. Приглашала в гости и нас к себе, да только тятя с матушкой все не решались гостевать – побаивались, что ли…

А мне, вертопраху ветренному, было все нипочем. Нет, первые-то разы приходил с опаской, ясное дело, но потом пообвык и стал все чаще захаживать.

Как-то летом я забрел к ним. Глаша занималась стряпней, малышка спала, а Ахмед – мужа Глашиного так звали – копался в хлеву. От нечего делать я решил выстрогать племяшке куклу. Нашел чурку сосновую, покрутился в поисках ножа, увидел на подоконнике кривой нож с удобной рукояткой, острый до невозможности, сел на порожек и начал строгать.

Я настолько увлекся работой, что не заметил, как подошел Ахмед, грубо схватил меня за руку, державшую нож, и вырвал его. Как-то зловеще сверкнув глазами, он грубо крикнул:

– Нэ бэри никогда! Никогда!

Я так перепугался, что тут же сиганул домой и целую неделю не ходил к ним. И только когда Глаша, придя к нам за чем-то, спросила меня:

– Ты что к нам не приходишь? Ахмед спрашивал, не заболел ли ты? – я стал снова ходить к ним в гости.

Потом Глаша родила еще одну девочку, а через год и еще одну.

Ахмед хорошо относился к ним, не выделяя родных от приемной дочери. Но, видимо, желание иметь сына сидело у него где-то внутри, и, возможно, по этой причине, он стал все чаще и чаще привечать и заниматься со мной, то показывая какие-то приемы борьбы, то обучая меня метать ножи, дротики, топоры… Сам он делал это необыкновенно ловко. Однажды он попросил меня принести жердочку из тех, что были прислонены к тыну.

– Которую? – спросил я.

Ни слова не говоря, он махнул рукой, и его кривой нож со свистом пролетел возле меня, с силой вонзившись в одну из жердей.

– Эту, – буркнул он.

Я поразился силе и меткости броска, – расстояние было немалым, да и при малейшей неточности нож скользнул бы по круглой нетолстой лесине и упал бы на землю.

Слух о моих успехах в боевом учении и умении ловко обращаться со всеми видами оружия дошел до князя, и он пожелал лично убедиться в этом. В один из дней он с тремя своими ратниками подъехал к избе Ахмеда, где во дворе мы как раз проводили бой на деревянных мечах.

Князь некоторое время молча смотрел на нас из-за плетня, затем спешился и перемахнул через плетень. Потом позвал одного из ратников и приказал ему сразиться со мной.

Ратник, с которым мне предстояло сразиться, был на голову выше меня, да и весил пуда на два больше. Князь приказал ему снять шлем и доспехи, оставив его в одной нательной рубахе. Но и раздетый он выглядел устрашающе в сравнении со мной – шестнадцатигодовалым отроком.

Мы взяли щиты и деревянные мечи, и бой начался.

Я твердо запомнил заповедь Ахмеда – не бросаться в бой, сломя голову, а если отсутствует момент неожиданного нападения на противника, спровоцировать его на первый удар, чтобы в момент замаха использовать краткий миг и прямым тычком острия меча или кинжала встретить кисть его руки, державшей меч.

Мой противник Ефимий, любимый боец князя, был опытным воем и не спешил нападать, присматриваясь не столько ко мне, как к моим ногам. Вдруг он быстро сделал полшага ко мне и почти без замаха махнул мечом параллельно земле, словно отгоняя меня, как муху.

Я едва успел прикрыться щитом и невольно отшатнулся назад. А меч Ефимия, не доходя до нижней точки, резко развернулся и пошел вдоль земли, стремясь задеть мои ноги. Я едва успел подпрыгнуть, пропуская меч под собой, а тот уже летел в обратном направлении, словно Ефимий не сражался, а косил траву. Новый прыжок спас меня от удара.

Князь и его ратники внимательно следили за боем и, увидев мои прыжки, засмеялись. Кровь бросилась мне в лицо, но я вспомнил слова Ахмеда: «Потеряешь контроль над своими чувствами – проиграешь!»

В тот момент, когда Ефимий заносил над головой меч для рубящего удара, я обозначил свой удар, целясь сбоку в его бедро. Противник дернул щит вниз, защищаясь от моего выпада, в этот момент я резко прыгнул вперед и ударил его щитом в лицо, разбив ему нос.

Ефимий удивленно вскинул брови и глянул на меня, явно не ожидая такой прыти от малыша. Он отступил на пару шагов, держа перед собой меч и не давая мне приблизиться к себе.

Быстрота и ловкость были явно на моей стороне, и он прекрасно это понял, соображая, что драться придется по-серьезному и одной силой здесь ничего не сделаешь.

Некоторое время своими длинными руками с мечом он держал меня на расстоянии, выбирая момент для атаки. В то время как он наносил рубящий продольный удар, а рука была на ползамахе, я резко шагнул к нему и со всей силой ударил мечом по кисти руки, державшей меч. Он успел лишь слегка толкнуть меня в плечо своим щитом, но я устоял на ногах.

Меч выпал из его руки, и он оказался обезоруженным. Ефимий непонимающе смотрел то на упавший меч, то на меня, не понимая, как это произошло.

Князь засмеялся и хлопнул в ладоши, старался прекратить бой. Смущенный Ефимий стоял, потирая ушибленную руку, и не смотрел ни на кого. Я оглянулся на Ахмеда, ожидая его похвалы, но он стоял с непроницаемым видом, словно не ожидал другого исхода.

Князь встал со скамеечки, заботливо поданной ему Глашей перед боем, и подошел к нам, жестом позвав Ахмеда.

– Соседский князь упредил меня, что за Волгой оживились татарове, – сказал он. – Не иначе как что-то замышляют. Нам надо готовиться. Посему ты, Ахмед, с завтрашнего дня начнешь обучать мужиков тому, что умеешь, а ты, отрок, – повернулся он ко мне, – займешься своими сверстниками. Ковалю я прикажу делать оружие и дам ему в помощь людей.

– Много ли их? – спросил Ахмед, имея в виду татар.

– Говорят, за рекой ставят юрты, и их число с каждым днем возрастает. Видать, не миновать беды…

Собрав всех наших и из соседних деревень мужиков и отроков, мы с Ахмедом начали обучать их воинскому искусству. Но руки, привыкшие держать ручки рала и косы, плохо держали непривычные для них деревянные мечи и щиты. Дело двигалось медленно.

Князь, наблюдавший эти мучения, только качал головой и, посмотрев на нашу возню, отворачивался и уходил к себе в терем.

Так прошло три недели, когда к нам прискакал человек от соседей и рассказал, что татарове переправились через Волгу и идут в нашу сторону. Они уже разорили и сожгли несколько селений, неся разруху и смерть.

Мы продолжали обучать мужиков искусству боя, а тут новая беда – коваль известил князя, что кончилось железо и мечи ковать не из чего. И всего-то мечей получилось меньше двух десятков.

Через несколько дней князь собрал своих ратников, пригласив на этот сбор и меня с Ахмедом. В этом сборище людей перед княжьим теремом оказался какой-то чужой человек, явно взволнованный и постоянно озирающийся по сторонам.

Князь, стоя на крыльце, обратился к нам:

– Этот человек прискакал от соседей. Ему велено передать нам, что татарове уже на подходе к ним и их великое множество. Соседи просят нашей помощи. Как много их? – спросил он посланца.

– Тьма великая. Беда, князь, не справиться нам одним.

– Перед тобой едва ли не все мое войско. Можем ли мы выстоять вместе с вами? – снова обратился он к приезжему.

Тот ничего не ответил, а только опустил глаза в землю.

– Не сможем, – заключил князь. – Значит, только погибнут и ваши, и наши, а победы нам не видать.

– Но и вы одни не выстоите! – почти прокричал чужак.

– Не выдюжим, – согласился с ним князь. – Ввяжемся в драку, людей положим. А как жить дальше? Молчишь? – тихо проговорил он, отвернувшись от посланника.

– Что, братья, думаете? – обратился теперь к своим.

Толпа молчала. Люди стояли, опустив головы. Через некоторое время раздался негромкий голос Ахмеда:

– Дозволь сказат, киняз.

– Говори, Ахмед.

– Я знаю, стэпняки – люди бэз жалости. Они, как саранча. После сэбя оставляют пустыню. Такой малый войск, как у тэбя, они смахнут и нэ замэтят. Всэ уничтожат.

– Что же ты предлагаешь? – нетерпеливо и раздраженно спросил князь.

– Уйти в лэс с жэнщинами, дэтьми, скотом, забрать все добро. Там татары нэ смогут нападать стаэй. Людэй спасом, сами живы будэм…

– Они сожгут избы, амбары, – крикнул кто-то из толпы.

– Лэс многа, людэй сохраним, патом пастроим…

– Хорошо, расходитесь, – заключил князь. – Я подумаю.

И, уже обращаясь к посланцу, сказал:

– Извинись за меня перед своим князем. Невелика наша помощь, да только проку от нее никакого.

Народ молча разошелся по своим избам, говорить было не о чем. Только Ахмед по приказу князя пошел за ним в покои.

Через день князь снова собрал людей возле своего терема.