Беглец с этапа

Бывший мичман гвардейского экипажа, участник декабрьского восстания Александр Лопарев, 1803 года рождения, государственный преступник, осужденный по третьему разряду известного царского алфавита к двадцати годам каторжных работ и к вечному поселению в Сибири, три года отсидевший милостью царя в Секретном Доме Петропавловской крепости, – бежал с этапа…

Алексей Черкасов. «Хмель» («Сказание о людях тайги»)

Арестанту, зажатому между двумя дородными жандармами, пышущими здоровьем, не было холодно, – тепло от их крупных тел проходило даже сквозь толстое сукно шинелей и согревало его с боков. Правда, в спину слегка поддувало, но это было терпимо.

Тройка худосочных крестьянских лошадей, увязающих по самые бабки в весенней распутице, с трудом выдергивала ступицы колес из схватившей их размокшей глинистой почвы, словно бы не пускающей путешественников в чуждую для них страну – Сибирь.

Степь заканчивалась; все чаще стали встречаться купы низкорослого подроста, а далеко впереди тонкой темной полоской просматривался коренной лес.

Ближе к ночи тройка подошла к опушке леса и остановилась на относительно сухом пригорке, покрытом толстым слоем мха. Здесь-то и было решено устроить привал, поскольку лошади изрядно устали, а до ближайшего села было верст двадцать такого же чмокающего бездорожья.

Возчик, не мешкая, распряг лошаденок, стреножил их и пустил к другим лошадям обоза на выпас, где оголодавшие животные тотчас принялись подбирать ошметки прошлогодней травы, там и тут лоскутами торчащие в едва ли не сплошном мшистом ковре.

Жандармы, нехотя вылезшие из пролетки, саблями нарубили лапника, набрали сушняка и разожги костер, чтобы обсушиться и приготовить немудрящий ужин. На ночь арестант с возчиком улеглись на еловый лапник под пролеткой и довольно быстро уснули, – один – по-крестьянски быстро и незатейливо, слегка подхрапывая, другой, – пребывая в тяжелой и мучительной задумчивости, в который раз перебирая в голове все, что привело его на этап. Эти воспоминания совершенно измучили его, избавиться от них не было никаких сил, – они возвращались к нему каждый раз, стоило ему только закрыть глаза и забыться…

Их помещик, Иван Сидорович Тресков, из мелкопоместных дворян был не лучше и не хуже других. Больше всего его интересовали охота да дворовые девки, коих он менял по мере того, как они, согрешив с ним – чаще всего в бане, становились непригодны для любовных утех. Таких он отправлял к родителям, позволяя им то накосить для коровы на зиму лишнего сена с барского луга, то спилить несколько сосен для ремонта избы, при этом выделяя отправляемой девке небольшую для него, но существенную для крестьянского хозяйства денежку.

Ребятишки, рожденные от него, вливались в общую стайку многодетной крестьянской семьи и были не в тягость в хозяйстве.

Бывало, застанет Иван Сидорович какого-то бедолагу на охоте в своих угодьях, погрозит кнутом, пожурит, да и отпустит с миром.

А вот староста Степан Савров был настоящим разбойником с большой дороги, но перед барином юлил и пресмыкался, всячески выказывая ему свою преданность. Ему многое сходило с рук, – ведь именно он поставлял помещику молодок и отправлял их к родителям после того, как барин отяжелит их.

Конечно, и крестьяне были не ангелы и время от времени то украдкой спилят пару деревьев для своих нужд, то накосят травы в лесу для коровки, а то и сожнут краюшку ржаного поля…

В один из таких воровских дней, когда барин уехал по своим делам в Москву, а староста ставил себе новую избу, мы трое – я с брательниками Фролом и Ефимом – решили воспользоваться отсутствием присмотра и «укоротить» уступ ржаного поля у развилки двух дорог вдали от деревни.

То ли кто-то из наших шепнул про нашу задумку старосте, то ли он сам прочувствовал неладное, да только совершенно неожиданно для нас появился на лошади со своим помощником.

Все бы обошлось, да только Степан начал махать арапником и рассек лицо Ефиму, едва не выбив ему глаз.

Не знаю, что на меня нашло, но только полоснул я его серпом по горлу, а потом, упавшего на землю, добил подвернувшимся под руку батогом.

Фрол склонился над Ефимом, закрыв ему ладонью сочившийся сукровицей глаз, а я стоял возле в полной растерянности, еще не до конца осознавая, что произошло что-то страшное и непоправимое. Вскоре нас и повязали…

Фрола и Ефима вскорости по просьбе барина отпустили по домам, предварительно выпоров на конюшне, а меня сослали на каторгу в Сибирь.

Почти два месяца мне пришлось провести в городской тюрьме, где формировалась партия заключенных, приговоренных к каторге в разных местах Урала и Сибири.

Мамаша, провожая меня, плакала так, словно прощалась со мной навечно, а Маняша, молодая жена, успевшая подарить мне сынишку, словно окаменев, стояла рядом, не до конца веря во все происходящее. И только когда меня повели, заголосила, словно по покойнику.

Когда арестантов из ближних волостей набралось более полусотни, нас погнали на восток, предварительно заковав в кандалы.

Цепи и тяжеленные негнущиеся каторжные коты на деревянных подошвах затрудняли движение каравана, поэтому он двигался медленно, порой останавливаясь посреди степи для того, чтобы сопровождающий нас священник отпел не выдержавшего трудного пути бедолагу, которого закапывали тут же, возле тракта, и от умершего оставался только небольшой холмик и самодельный крест без упоминания имени покойного.

А дальше снова шла голая степь с редкими селениями, и только однообразный звон кандалов «тринь-трак, тринь-трак» нарушал ее словно застывший во времени покой.

На подходе к Уралу партия разделилась: часть ее повели на север разрабатывать богатства Каменного пояса для заводчиков Демидовых – кабала, о которой ходили страшные слухи.

Этапированных, среди которых находился Федот Кучемасов, посадили на телеги, и обоз неспешно углублялся в просторы бесконечной Сибири. По пути встречались нечастые села, расстояние между которыми заметно увеличивалось по мере продвижения вперед. Порой на пути встречались одиноко стоявшие скиты, а то и часовни, в которых арестантам позволяли помолиться – отмолить свои грехи. Богомолки, чаще всего старушки, подавали арестантам кто краюшку хлеба, вареные яйца и картошку, огурчики, а то в виде милости и копеечку…

В деревеньке Карабиха с пролеткой, в которой везли Федота, случилась беда: сломалось заднее правое колесо, расковались лошади.

Посовещавшись, фельдфебель Городовиков, старший отряда жандармов, решил продолжить путь, а сломанную пролетку с арестантом и двумя жандармами оставил для ремонта и ковки лошадей.

Местный кузнец, которому разрешили помогать Федоту, за два дня выковал новые подковы и обод для нового колеса. Жандармы, сидевшие возле кузни, не очень прислушивались к болтовне кузнеца и помощника, больше занятые бутылью самогона, выставленную кузнецом.

Выслушав историю арестанта, кузнец, сам живший здесь на поселении, наполовину срубил заклепки на кандалах Федота и подсказал, где и как ему лучше уйти в тайгу. Примерно в тридцати верстах от тракта, пояснил он, находится скит старовера, о котором не знают власти. Если старик еще жив, он не откажет в помощи. А уж там, как повезет. И на прощание дал ему небольшое зубильце для того, чтобы потом, в тайге, дорубить заклепки и освободиться от оков.

– Камень вместо молотка в тайге найдешь, – похлопал он по спине Федота. – Удачи тебе…

– Спасибо, брат, – расчувствовался арестант.

– Полно тебе. Ты только, вот что, – в деревни не заходи, враз продадут. Тут платят за беглых…

– Не зайду, спасибо, – еще раз поблагодарил каторжанин и, повернувшись, побрел к пролетке, где его уже ждали жандармы.

И снова потянулась однообразная дорога, на ухабах пролетку изрядно потряхивало.

Жандармы, изрядно угощенные кузнецом, лениво обсуждали деревенские местные обычаи, но вино начинало брать свое, и они начали дремать, лишь изредка вскидывая голову, ошалело оглядываясь вокруг. Убедившись, что арестант сидит смирно, снова клевали носами…

Федот не подавал вида, что внимательно наблюдает за окружающей их тайгой. Заметив впереди сужение, образованное могучими деревьями, вплотную нависающими над дорогой, он застонал и начал толкать сидевшего слева жандарма. Служивый через силу продрал глаза и проворчал:

– Чего тебе?

– Брюхо разболелось, спасу нет. Позволь сходить до ветру.

– Не положено, – сонным голосом проворчал он.

– Так вам же придется нюхать, – страдальческим голосом проговорил Федот.

Жандарм долго соображал, не понимая толком, чего от него хотят. Так до конца не поняв просьбы, он махнул рукой и снова впал в дрему.

Федот неторопливо слез с пролетки, стараясь не запутаться в цепях.

– Мотри, не балуй там, – крикнул ему с облучка возница, стремившийся показать свое превосходство над бесправным арестантом.

– С вами забалуешь, – пробурчал Федот. – Вы-то в тайге, как у себя дома. Бежать – все равно, что башкой в омут.

– Это точно, – самодовольно проговорил тот, перебирая вожжи.

Федот углубился в тесно росшие кусты и подрост и, как советовал кузнец, резко свернул вперед вдоль дороги. «Они не подумают, что ты пошел вперед, – вспомнил он слова своего благодетеля. – Да и тебе видно будет, как они уедут, бросив поиск».

Колодник, продираясь через чащу, старался не греметь цепями. Держа в качестве ориентира дорожный просвет, он прошел около версты и затаился, наблюдая за дорогой.

Только ближе к вечеру он сначала услышал скрип тележных колес и громкую ругань жандармов, а через некоторое время увидел пролетку, в которой яростно переругивались его конвойные.

И только тогда, когда окончательно смолкли звуки человеческих голосов, он успокоился и начал готовиться к первому ночлегу в тайге. Он понимал, что если сейчас, в наступавшей темноте, отправится в путь, то непременно потеряет ориентиры и окончательно заплутает. А это в тайге явная смерть.

Сторожко подойдя к дороге, он еще раз убедился, что его стражники скрылись из вида. Потом отыскал пару увесистых камней, снова углубился в тайгу, где не без труда сбил с себя оковы. Отбросив цепи, он решил сохранить зубильце – какое-никакое, а все-таки оружие, да и при необходимости им можно срубить нетолстое деревце или сучок.

Устроив себе ложе из лапника, беглец устроился на ночь и едва ли не впервые словно провалился в сон и спал без сновидений, лишь изредка вздрагивая во сне и ежась от холода.

Кузнец снабдил его спичками, но разводить костер для того, чтобы согреться, он не стал, проделав несколько гимнастических упражнений.

Еще раз вспомнив наставление кузнеца относительно пути следования, Федот истово перекрестился и побрел в таежную глубь. Ужасно хотелось есть, и он, стараясь не терять выбранного направления, подбирал еще не покрасневшие ягоды земляники и прошлогодние плоды шиповника, благо того и другого было предостаточно.

Эта еда не утоляла голод, но приходилось терпеть. Ему повезло: вскорости он набрел на озерцо, о котором упоминал кузнец. Здесь-то он и решил сделать остановку, чтобы набраться сил. А для того, чтобы не потерять направление, Федот сломал несколько довольно толстых веток, ошкурил их и выложил в том направлении, по которому ему следовало идти дальше.

Ему повезло и на этот раз: собирая на земле сухие ветки, он вспугнул из травы какую-то птицу, а когда нагнулся, то обнаружил гнездо, а в нем четыре небольших пестрых яичка. Мысленно извинившись перед птахой, он забрал их с тем, чтобы испечь на костре.

Внутри яиц уже были небольшие зародыши птенцов, но это не смутило беглеца, – известно, голод – не тетка, привередничать не приходилось.

После скромного обеда, отойдя довольно далеко от тракта, Федот уснул уже более спокойно. А утром, ориентируясь по выложенным ошкуренным сучкам, побрел дальше.

Следующие два дня, вконец оголодавший, он едва брел, спотыкаясь о торчащие то тут, то там корневища и валежник. Редкие грибы он собирал в арестантскую шапку и, когда становилось совсем невмоготу, нанизывал эти грибы на палочки, жарил на огне и грыз их. Но эта еда вызывала приступ жажды, утолить которую не было никакой возможности. Он пытался жевать молодые листья, но кроме горечи во рту ничего не ощущал.

На четвертый день пути Федот окончательно изнемог и, усевшись под сосной, практически сдался, – хотелось только забыться, и уснуть, и дождаться момента, когда закончатся его мучения…

В усталом, изможденном сознании поплыли воспоминания о родной деревне, жене, сыне, оставшемся без отца, стариках-родителях. Сынок теребил его за плечо и что-то тихо говорил, но понять его было совершенно невозможно.

И вдруг сынок размахнулся и больно ударил его по щекам раз и два… От неожиданности Федот открыл глаза, – перед ним стоял старик благообразного вида с седой бородой, доходившей до пояса, опирающийся на массивный посох.

Старик склонился над ним и настойчиво спрашивал:

– Кто ты, человече? Никак беглый?

У Федота пересохло во рту, губы затвердели. Он удивленно смотрел на старца, не понимая – явь это или продолжение беспамятства? Он попытался что-то сказать, но из горла вырвалось только какое-то мычание.

Старик все понял и без слов помог Федоту подняться.

– Ну-ко, не раскисай! Дошел уже, чего там, – ворчал он. – Молодой ишшо, а рассупонился, словно стогодовалый дед.

– Пи-и-ить, – прохрипел Федот через силу.

– Дойди сначала, – бормотал дед, помогая ему идти, – ишь, опору себе нашел, лодырь.

Каторжанин совершенно не соображал, куда и зачем его ведут, – в сознании крутилось одно: «Дошел, спасен!.. Слава тебе, Господи!..»

Уже лежа на какой-то лежанке, он жадно выпил какую-то противную жидкость, которую поднес дед, и тут же провалился в беспамятство.

Придя в себя, он увидел все того же старика, склонившегося над печуркой и что-то помешивающего в глиняном горшке. Заметив, что больной проснулся, старик снял горшок с огня и подошел к лежанке.

– Ну, очухался, болезный? – проговорил он, садясь с краю лежанки. – Как меня нашел?

– Кузнец подсказал…

– Вакула? Вот беспокойный человек…

– Вы знакомы с ним? – спросил Федот.

– Да нет, не свиделись. Ты третий, кого он посылает ко мне. За что тебя в кандалы-то?

– Старосту убил.

– Что, зверь был?

– Да уж, много зла он доставил нашим крестьянам.

– Каешься?

– Не знаю. Все-таки живая душа, грех великий на мне… А в то же время деревню от злыдня освободил. Вот и не знаю теперь… Грех на мне великий, неотмолимый…

Федот хотел было перекреститься, но, осмотрев углы избушки, не нашел икон.

Старик усмехнулся, заметив его замешательство и, выходя наружу, приказал:

– Не вставай пока, не колготись, пару днев надо тебе полежать, перегореть.

«Странный дед, – думал про себя Федот. – Не перекрестился ни разу, икон нет… Кто он? Не колдун ли таежный?»

Об этих колдунах он был наслышан на этапе. Говорили, что они вроде лесных духов, ведьмаков. Могут и порчу навести на человека, а то и вовсе заколдовать его или превратить в зверя дикого.

«Господи, спаси и помилуй, – думал про себя Федот. – Упаси меня от нечистого, от сглазу, от порчи. Не дай пропасть ради сынишки моего махонького, ради батюшки и матушки престарелых, ради жены, страдалицы безвинной…»

Утомленный переживаниями, он не заметил, как снова впал в беспамятство.

Проснувшись поутру, он собрал все силы и сел на лежанке. Услышав его шевеленье, старец, растапливающий печурку, обернулся и удивленно проговорил:

– Такоже! Ай оклемался, болезный? Погоди ужо, раб божий, не колготись. Покормлю тебя, чем Бог послал, а там уж и на волю выйдем, – подышать тебе надо таежным духом. Он в тя силы вольет…

Выйдя наружу, Федот оглядел невзрачную избенку старика и удивился:

– Что ж крыша-то раскрыта? Поправить бы надо, лапником, что ли, накрыть…

– Вот отлежишься, силы наберешься и поспособствуешь мне. Одному-то не осилить, – года уже не те…

Уже в избушке, где уставший от свежего воздуха Федот снова прилег на лежанку, дед как бы между прочим спросил:

– Заметил я утресь, ты, проснувшись, крестился щепотью. Никонианец, видно?

– Так, как все крестятся, такоже и я, – растерянно пробормотал Федот. – Дедушко, а ты вот ни разу не покрестился…

– Чего впустую руками-то махать? Бог в душе у каждого человека должон быть.

– Нехристь ты или как?

– Тьфу тебе! Эк заладил: нехристь! Говорю тебе, – бог свой у каждого человека в душе. Каждый его по-своему представляет.

– А как же иконы? – окончательно растерялся парень.

– Писаницы-то такоже людьми нарисованы. Как иконописец свово бога представляет, так и малюет его. Ты вот молодой ишшо, каким его видишь?

– Светлый такой, просветленный. С голубыми добрыми глазами. Выше меня, светлые волосы до плеч, а над головой свечение…

– Вот. А в моем понимании – он старый, вроде меня, с седыми прядями. И взгляд у него усталый, ровно упрекающий людей за грехи.

Дни текли, словно вода в лесном ручье, сдабриваемые журчанием – разговорами. Старик, да и Федот, словно не могли наговориться, у каждого на душе скопилось многое, что хотелось бы высказать постороннему человеку.

Из этих разговоров Федот узнал, что старик – его звали в миру Авдеем – бывший старовер, который с единомышленниками постоянно уходил от царской греховной власти и от гонения сторонников новой, Никонианской, церкви.

Из Поморья их увел старец Филарет. Авдей тогда был парнишкой, глазастым, любознательным и все увиденное впитывал в себя, словно иссохшая от жажды земля вбирает в себя капли благословенного дождя.

Община шла на восток, в таинственную и пугающую неизвестностью Сибирь, где, как говорили, где-то пряталось святое Белогорье. К людям не выходили, сторонились их с их сатанинскими печатями и списками, с их попами бесноватыми. На лето обычно останавливались, чтобы посеять рожь да подкрепить скотину свежей травкой. Рыли землянки и жили в них, строго блюдя старую веру отцов и дедов.

Разлад в общине начался в распадке в горах Каменного пояса, когда Елисей, один из пустынников, умывался в ручье и неожиданно узрил среди камней золотой самородок величиной с ноготь.

Вот тут-то святого Филарета словно подменили. Он заставил всех нас мыть золото якобы на нужды общины. Поверили мы ему да обманулись.