Удушающий аромат
цветущих столетних лип,
лилово-малиново-алый закат.
Крик матери. Детский всхлип.
Черный с желтым китайский халат.
Отчим – тот еще тип.
 
 
Бронзовка летит на газон,
забирается в глубь цветка.
Начинается долгий дачный сезон.
Странно, что жизнь коротка.
Странно, она проходит как сон,
как мелькание мотылька.
 
 
Говорящий столб. Сообщение ТАСС.
В кастрюльке суп разогрет.
Рукомойник. Эмалированный таз,
поставленный на табурет.
Сколько раз тебе говорят! Сколько раз!
Сколько лет тебе, сколько лет?
 
 
И опять пластинка – щелчок, повтор,
повтор и опять щелчок.
Лоза цепляется за забор.
Мать собирает кудри в пучок.
 
 
Пластинка крутится до сих пор.
Летит золотой жучок.
 

 
Жили совсем недавно Абрам и Сара.
Сара с кошелками возвращалась с базара.
Абрам сидел у окна и читал газету,
передовицу – как поклоняться Сету,
Осирису, Ра, Анубису или Изиде,
как сладко мумии спать в большой пирамиде.
 
 
В детстве он тоже мечтал стать мумией. Позже
он приобрел отвращение к черной высохшей коже,
золоченым маскам, расписным саркофагам.
Лучше остаться живым и работать завмагом.
 
 
Лучше играть в домино во дворе под сенью
огромного дуба, чем становиться тенью
самого себя, слышать Голос, видеть виденья.
 
 
Но Голос звучит, виденья перед глазами
стоят, зачем – не понимая сами.
Тот же Голос, который сказал "Изыди!".
Куда изыди? Правнуки – к той же Изиде,
в страну кирпичей и корзин, откуда
не выбраться, если не будет чуда.
 
 
Абрам берет нож, которым резали булку,
кричит в окно: "Исаак! Айда на прогулку!"
И уводит сына вверх по наклонному переулку.
 

 
…Доколе облако не взяло Его из вида их
и не вернуло. А кто же отдаст, если возьмет?
Он пребывает с нами, но их оставил одних
посреди земли, где течет молоко и мед.
 
 
Посреди времен, где с пророком спорит пророк
за верное вечное слово и лучший кусок,
где невинный отрок пускает струю в песок.
 
 
Внутри домов, где застит дверной проем
тучный римлянин со щитом и копьем,
где сестра говорит сестре: "Давай поиграем вдвоем!"
 
 
На земле, где пока светло, но скоро будет темно.
В душе, где между сердцем и разумом – каменная стена.
"Где, смерть, твое жало?" – Да вот же оно!
"Где, ад, победа твоя?" – А вот и она!
 
 
Что ж Ты стоишь и стучишь? Не тревожь мальца.
Он, руку в карман запустив, изучает свежий "Плейбой".
Дай ему прежде убить и похоронить отца,
а потом он, возможно, пойдет за Тобой.
 
 
Мама, можно потрогать золотого тельца?
 
 
В пионерском лагере горнист протрубил отбой.
 

 
Стоит корыто, другим накрыто – цинковый гроб.
Благородный афганский народ победит в борьбе.
 
 
Анекдот. "Здесь живет Петя, мать его еб?" —
"Я его мать!" – "Блядь, так мне ж не к тебе
надо, мать твою еб!" – "Мама, к тебе пришли!"
 
 
Сынок, тебя призовут, сынок, погоди!
 
 
Слишком жарко для водки. Гитара бренчит вдали.
Подонки ходят туда. А ты туда не ходи.
 
 
Не отпускай свою память гулять во дворе,
где ходят старик в трусах и женщина в бигуди.
Не пей, сынок, больше не пей, не стой на жаре.
А где же еще стоять с наколкою на груди:
орел, распластавши крылья, несет змею.
 
 
На столе помидоры, губчатый хлеб ржаной.
 
 
Чумазый мальчишка прячет в кулачке за спиной
серебряную монетку – юность мою.
 

 
При скончании века, на его острие,
совпадающем в данном случае с острием иглы,
скользящей по черной бороздке, кавалер де Грие
поет о своей Манон. Тополь в виде метлы,
 
 
прислоненной к небу, сметает прочь остатки ночных
светил и ошметки своей же листвы заодно.
Звуки ложатся в стопку, как в церквах у свечных
ящиков поминальники. Голгофа входит в окно
 
 
черною крестовиной, понуждая звучать
арию как молитву. Шипение, треск, щелчки
придают торжественность голосу, накладывая печать
церковности на историю, в которой сердца толчки
 
 
не более чем механика. Работа пружины. Завод.
Ящик красного дерева. Ручка, что в наши дни
напомнит о кофемолке. Вот
мы и остались из всей родни на свете одни,
 
 
"Юлий Генрихъ Циммерманъ". Поставщик двора
расстрелянного величества. Тяжелый диск на штырьке,
покрытый зеленым сукном. Рулетка и ломбер. Вчера,
лет девяносто тому, солдат выносил на штыке
 
 
на свалку русской истории милую тусклую жизнь
наших прабабок и прадедов. Дачную местность. Сирень.
Однообразный мотив, с которым только свяжись —
не отцепится, не разломив голову, что мигрень.
 

 
Сцепленье, расхождение, сплетенье
трех нот в грегорианском песнопенье.
 
 
Теченье-лопотание потока,
латыни шелестящая осока.
 
 
Здесь символ Агнца видит символ Рыбы,
глядясь в быстротекущие изгибы.
 
 
Здесь крест сияет меж рогов оленя,
здесь просит лев: "Прими мои моленья!"
 
 
Здесь скалы говорят о твердой вере,
полет голубки – о грядущем веке.
 
 
Здесь, пошатнувшись, можно опереться
на что угодно. Жаль, не отогреться.
 
 
Здесь яд светлеет, смешиваясь с кровью,
и ангел ставит камень к изголовью.
 

 
И еще, закрыв глаза, представляешь лазурные воды.
Это лагуна. На берегу небольшой укрепленный город.
Над лагуной облако. Ангелы, словно годы,
медленно пролетают. В церкви тяжелые своды
держатся на молитвах о том, чтобы не постигли
град ни огонь, ни меч, ни потоп, ни голод.
Послушник в белом ползет к прелату. Его постригли.
 
 
Между тем противник ведет осаду, запас еды на исходе.
В колодцах вода зацвела. Моровое поветрие у порога.
Но это обычные вещи. Все ведут себя, вроде
ничего не случилось. Девушка-недотрога
ушла с солдатом. Ноги торчат из стога
прошлогоднего сена. Князь заботится о народе.
 
 
Все навсегда пропало. Никто не заметил пропажи.
На рынке христопродавцы кричат, набивая цену.
На дозорной башне пялят пустые глазницы стражи,
ослепленные за неспособность видеть сквозь стену.
 

 
Средневековье бывает довольно часто
и длится довольно долго, обычно не совпадая
со временем нашей жизни. Оно бывает уделом
мертвых девственниц, королей, архиепископов, нищих,
продолговатых статуй, слепых от рожденья,
в ниспадающих складках, застывших в нишах.
 
 
От средних веков остаются сооруженья.
Камень на камень наваливается всем телом.
 
 
Синагога с завязанными глазами стоит, рыдая.
Рядом с ней улыбается Церковь. Вероятно, от счастья.
Средневековье бывает у мертвых. Нам от этого рая
остается то античность, то Просвещенье, то Возрожденье.
Мы строим, мы ходим строем. Под звуки грачиного грая
выносят знамя особо отличившейся части.
 
 
Следом за флагом Свобода приходит нагая,
не терпящая послушанья, ни тем более возраженья.
 
 
Средневековье в отстое. Возрождение – это круто.
Вот оно опять подступает вплотную к гетто,
где упакованы в прочные стены (брутто)
страх и трепет еврейской души (бесплотное нетто).
 

 
Старик ударами каблука
добивает оскалившегося зверька.
Потом за хвост поднимает тельце
и отбрасывает. Второй негодяй безрук.
На культю насажен железный крюк.
Что еще сказать о его владельце?
 
 
Всюду мертвые крысы. В толк не возьму:
всюду мертвые крысы – это к чему?
Не поминай суму и чуму.
Особо чуму. Все равно не услышу.
Лучше вот погляди: покидая крышу,
химера летит головой во тьму.
 
 
Пьет вино душегуб, не чувствуя губ.
Льнет к суккубу инкуб, к инкубу – суккуб.
Самцы ревут, покрывая самок.
На кресте собора железный петух
святой розарий читает вслух.
 
 
Из вершины холма выпирает Замок.
 

 
Вот Сатана. Он едет верхом
на хромой седой кобылке с грехом
пополам, с погибелью накоротке.
Проезжает узкую улочку. Вдруг
пред ним – река и цветущий луг,
и лодка плывет по реке.
 
 
На одной ноге, на самой корме
стоит монах не в своем уме
с горящим крестом в руке.
Он корчит гримасы, поскольку огонь
разгорается, жжет ладонь.
И лодка плывет по реке.
 
 
Огромные рыбы всплывают со дна.
В чешуе отражается седина:
бес в ребре, седина в бороде.
В облаках читают псалом чтецы.
Дьявол скачет во все концы,
а лодка плывет нигде.
 
 
В небе – Агнец с крестом меж рогов
смотрит вниз. Он видит врагов
соцветьем несчетных глаз.
Он видит всадника и пловца,
пешего, лешего, подлеца,
но прощает – на этот раз.
 

 
Во времени, как и в пространстве, есть святые места.
Места паломничества. Здесь нечестивых уста
в кровь замолкают, припадая к подножью креста.
 
 
Здесь капюшон закрывает верхнюю половину лица,
но по излому губ и острому подбородку узнаешь гордеца.
Потом – второго и третьего. И так без конца.
 
 
Посмертные судьбы врагов разведены по полюсам:
в пылающий центр земли, к слюдяным небесам,
совершенно безоблачным. Что хуже? Не знаю сам.
 
 
Поющие ангелы. Квадратные ноты. Круглые рты.
Ниспадающие одежды скроены из пустоты.
Господи, я взываю к Тебе, но не слышишь Ты
 
 
ни моей мольбы, ни его, ни вообще ничьей.
По цветущему лугу бежит звенящий ручей.
У разрушенных врат алебастровый старец со связкой
ключей.
 

 
Улочка слишком узка. Когда из окна
льют нечистоты – не увернуться. В столице
дела обстоят иначе. Там повсюду видна
рассудительность герцога, да продлится
время его владычества! – молится вся страна.
 
 
Там вдоль домов – канавы. На каждом доме балкон
закрытый, но с круглой дырой в полу. Оттуда
вниз низвергаются желтые струйки или слышится стон:
кто-то выдавливает экскременты. Ночная посуда
там не нужна. О, герцог! О нас позаботился он.
 
 
Конечно, по улице ходят посередине, гуськом.
Опять же запах. Но лучше с плеском в канаву,
чем прямо на голову. Даже мечтать о таком
прежде не смели. На площади видишь ораву
восторженных граждан. Герцог сидит верхом
 
 
на любимой кобылке. Как любимой? Это вопрос.
Всякое говорят. Скотоложство – личное дело
скотоложца. Пустяк, если вспомнить горбатый нос
герцогини, ее большое, должно быть дряблое тело,
собранный на макушке узел седых волос.
 
 
Закипая, огромное облако заполняет весь небосклон.
Но толпа не расходится. Также и смена столетий
не мешает сброду сбегаться со всех сторон,
чтобы увидеть, как герцог, епископ и некто Третий
посредине площади плотью выкармливают ворон.