Ежли человек официально числится в окружающей среде бродягой – с ним может случиться все, что угодно.
Вот я как-то влип в чужие дела очень смачно. Жил в то время в заброшенной баньке. А по соседству кто-то у родителей председателя местного суда унес под покровом мрака четырех месячных поросят какой-то благородной породы. Естественно, родной сын поднял на уши все силовые структуры. Ну, менты у нас там были люди простые и прагматичные. На хрена им кого-то искать, если рядом под рукой живет бродяга. Хапнули они меня, привезли в райотдел и начали… склонять к чистосердечному признанию. Убедительно у них получалось. После пары часов убеждений мне стало все до того по барабану, что я и в убийстве Кеннеди признался бы.
Притащили меня к какому-то майору – типа, клиент созрел, во всем признался – а он посмотрел на меня, потом подошел вплотную, пальцем приподнял мне голову и как начал материться: «Мать-мать-перемать! Вы кого притащили-то? У него документов нету! И полкан линейного отдела предупреждал насчет него – если попадется, сразу отправлять к ним в отдел. Ищите другого, и чтоб хоть какой документ был». Майор вытер палец об китель притащившего меня мента и махнул рукой: «Пошли вон…»
В коридоре менты посовещались, и решили, что у них нет времени меня в линейный отдел везти. Да и видок у меня был… явно не товарный. Хотели просто выгнать. Но один из ударов сапога попал мне сбоку колена в самый что ни на есть сустав. И встать на эту ногу я не мог – падал.
В общем, отвезли они меня к железной дороге и бросили в кустах. Ну, я, как человек привычный, для начала отключился в какую-то полудрему – организм потребовал.
Очнулся я от явственного ощущения, что кто-то лазает у меня по карманам. После ментов там чего-то найти? Странные люди… Потом вдруг услышал явно девичий голос: «Ох, и ничего себе! Это что – дядя Боря, что ль? А ну, завязывайте шмонать!» Мальчишеский голос ответил: «А все равно ни х…я у него нету. А ты че, Нинк, знаешь его?» Девчонка рявкнула, как старшина на новобранцев: «Знаю! Ну-ка, быстро воды принеси в чем хочешь, а ты, Ляпа, беги ко мне домой, отца приведи».
В общем, меня, как раненого в кино, приволокли на куске брезента в какой-то дом. По дороге я пытался объяснить, что меня надо к вокзалу оттащить, а там хрен с ними, с вокзальными ментами, пусть забирают. Но родитель этой крутой девахи послал меня далеко и сказал, что в каталажку я всегда успею.
Неделю где-то я у них отлеживался в пустом курятнике на хозяйских харчах и самогоне. Оклемался, к общему удовольствию.
А в процессе отлежки Нинка-картинка рассказала мне, откуда она меня знает, и почему прониклась таким глубоким сочувствием. Сам я с трудом вспомнил эту историю.
Шел я как-то по своим делам, услышал яростный басовитый лай. А потом увидел – здоровенная дворняга с явными признаками овчарки зажала в щель между гаражами девчонку лет десяти. И собака не может в щель эту влезьть, и девчонка выбраться не может. А пес уже успел ей ногу располосовать. Ну, я по старой памяти скинул с себя куртку и намотал ее на левую руку. А в правую подобрал с земли обрезок арматуры. И говорю: «Слышь, кобель! Иди сюда, я тя перевоспитывать буду счас». Ну, пес явно обрадовался доступной добыче, и радостно ко мне бросился. А я сунул ему в пасть руку с курткой, и пока он ее пытался прожевать, приварил по балде арматурой. Все сходство с овчаркой сразу пропало. С жалобным визгом убегал от меня какой-то диванный мопсик.
Оторвал я рукава от тельняшки своей, замотал девчонке ногу. На том мы и распрощались.
А вот гляди ж ты! Женская память-то…
Шеф мой Сергей как-то резко поднялся по бизнесу, и контора наша переехала в двухэтажный домик, где в советские времена располагались городские коммунальщики. К моим обязанностям прибавилась должность кочегара – я топил небольшой котел, который отапливал эту двухэтажку.
Жил и спал я прямо в кочегарке, поэтому вечно был чумазый, как папуас. Знакомые смеялись при встрече: «Всяких национальностей у нас полно. Вот и негр появился».
Девочки из бухгалтерии перестали меня подкармливать – Сергей, который семь лет не пил, был в завязке, потихоньку начал прикладываться. И это сразу отразилось на репутации его фирмы и доходах. Воду носить мне тоже стало некому – огородный сезон закончился, и водопровод исправно работал на всех этажах жилых домов.
Так что для удовлетворения моих потребностей мне пришлось наладить связи с окрестными ларьками. Туда я по ночам таскал уголь – в обмен на самопальную водку, сигареты и консервы «Килька в томате».
Все бы ничего. Но опять шефа моего начал раздражать женский вопрос. Его любовница Лариска взяла моду сидеть у меня в кочегарке. Приносила все время из дома что-нибудь съедобное, и плакалась мне на свою поломатую и колесами переехатую жизнь. Сергей обещал ей развод с женой и торжественное бракосочетание с ней. Только поэтому Лариска и не сделала аборт. Теперь к врачам обращаться было уже поздно, а на вопросы о разводе Сергей нервно отшучивался и говорил: «Ну, потерпи! Не все сразу».
Я давно уже заметил, что пьющий народ, который завязывает с этим делом через всякие торпеды и кодировки – почти все они возвращаются на круги своя. И, чем дольше человек не пил, тем страшнее у него получается возврат.
Когда Сергей начал бухать – у него явно что-то с башкой сделалось. Всеми делами занимался главный инженер Вова – бывший тренер по баскетболу. А Сергей с утра начинал лечиться пивом, за которым посылал меня. А к обеду уже переезжал на водку.
Как-то шеф приперся ко мне в кочегарку с начатой бутылкой водки. Снял штаны, присел на уголь и стал срать, прихлебывая из пузыря. Потом вдруг ни с того, ни с сего начал у меня выяснять – стоит ли ему разводиться с Лизой и жениться на Ларисе. Я сразу отмежевался: «Это дело хозяйское, надо самому решать. И не мотать кишки ни жене, ни Лариске». Серега сразу рассвирепел, разбил об стену недопитую бутылку и заорал: «Если я тебя, сссука… еще раз увижу около Лариски… Урою, как последнюю падлу, ты понял!!!»
Мое стремление жить тихо и не привлекать к себе внимания иногда принимало какие-то уродливые формы. В очередной раз пришла в кочегарку Лариса – в жилетку поплакаться. Я, как мог, ее веселил, песни пел под гитару, уговаривал не психовать попусту, чтобы на ребенке не отразилось. И тут вломился полупьяный Серега. Молча подошел и въехал мне ногой по голове. Он был когда-то кмс по штанге, так что от удара я улетел в один угол, а гитара, жалобно звеня, в другой. Но Сереге этого было мало. Он продолжил меня месить – и ногами, и руками. Резкости в ударах у него не было, да я и уворачивался по-тихому. Ждал, когда Серега устанет, или ему просто надоест. Но тут Лариска вскочила, вцепилась ему в рубаху: «А ну, прекрати сейчас же! Не смей его трогать!»
Я же говорил, что у Сереги крыша явно поехала. Он развернулся, и со всего маху ударил Лариску кулаком по лбу. Естественно, она шлепнулась в кучу угля. Нда-а…
Я иногда сам на себя удивлялся. Меня он лупил – я ждал, пока ему надоест, и не брыкался. Но, когда этот пудель ударил будущую мать своего ребенка (красиво излагаю, да?) – он для меня стал сразу каким-то неодушевленным чучелом.
Я мягко встал, три шага разбег – и носком своего говнодава капитально засадил ему по печени. Серега сразу сел на жопу и застонал. А ботинок мой разлетелся вздрызг. У меня, по ходу, тоже крыша поехала. Взял я лопату и – от нашего стола вашему столу. С маху шарахнул по Серегиной бестолковке. Что интересно – целился я в шею, и лопату держал параллельно полу. И только в последний момент и лопату развернул плашмя, и цель поменял. Ну, Сереге и так… от пуза хватило.
А потом началась кишкомотина. Лариска в истерике падала на Серегу, который лежал индифферентно. То вскакивала и кидалась в меня кусками угля. И орала дурным голосом: «Убийца! Разве можно… лопатой по голове! Это жестоко!»
В общем, хрен поймешь этих баб. Собрал я свой скудный гардеробчик и ушел к другому эксплуататору – Бауржану. Он давно меня звал.
Потом мне рассказали, что Сергей лежал в больнице, и ни хрена не помнит, почему он туда попал. И, что самое интересное – он опять пить бросил. Без всяких кодировок…
Шел я как-то по городку неизвестно куда. В состоянии средней поддатости. Прошло часа два, как меня выпустили менты из своего «дома отдыха», и я уже изыскал резервы у сочувствующего мне местного населения. Планов никаких не строил, знал, что неблагодарное это занятие. Просто гулял, как обычно, в ожидании – что-нибудь, да приключится.
Недолго мучилась старушка. То-есть, я хотел сказать – недолго фраер танцевал. Раздалось сзади громко-противное: «Ква-ква!», и к моему боку притерлась большая черная ауди. За рулем сидел Саня, у которого было несколько магазинов. Частенько я у него делал ремонты, реконструкции всякие. Платил Саня по-божески. Поэтому я на него уставился весьма заинтересованно.
Ну, дело оказалось простое. Саня этот, имея жену и двух сыновей, лет восемь назад совершенно нахально завел себе любовницу, которая родила ему еще и дочку. И жили вот так, и вроде как всех все устраивало.
Короче, Саня предложил мне пожить в летней кухне у его любовницы и привести в порядок дом и все хозпостройки. Обещанная сумма меня вполне устроила, я согласился.
Расположился я в летней кухне, и начал… приводить все в порядок. Крышу на доме перекрыл, печи везде переложил, пол в доме новый настелил. Штукатурки было много. Саня на стройматериалы денег не жалел, поэтому дела у меня шли шустро.
С хозяйкой Гульнарой отношения были нормальные. Она не ленилась каждый раз по утрам спрашивать – что я хочу на обед. А я ржал: «На обед? А что дадут!» По воскресеньям Гуля топила баню и выдавала мне свежее постельное белье. Ну, свои трусы-майки я никому не доверял – сам стирал.
А вот с семилетней дочкой, которая была тоже – Гуля (Айгуль), я как-то быстро скентовался. Она несколько дней ко мне приглядывалась, а потом пришла, и попросила меня научить ее играть на гитаре. А мне че – жалко, что ль?
Эта маленькая Гулька оказалась девчонкой настырной, и к концу месяца она уже бойко бренчала на моей гитаре и очень красивым своим голосом пела маме «Постой, паровоз…» и «Из колымского белого ада…» Большая Гуля хохотала до икоты и просила меня научить дочку какой-нибудь песне… попроще.
И вообще. Маленькая Гулька умница была не по годам. Только глаза мне ее не нравились. Даже когда она смеялась – глаза оставались какими-то… еврейскими. С вековой печалью. Я понимал, что неуютно по жизни ходить, когда папа приходящий. Но легче мне от этого понимания не делалось. Я просто старался почаще малышку веселить.
Ну, и достарался. Подошло первое сентября. Гульке предстояло идти в первый класс. А она слонялась по двору, как печальное привидение. Гитару не трогала, ко мне не подходила.
А потом… потом такой суп с котом начался! Пришла ко мне хозяйка, мялась, мялась – а потом и выдала: «Боря! У нас к тебе просьба. Я понимаю, что дико звучит, но дочка очень просит. Давай, ты первого сентября с нами в школу на линейку сходишь?»
Сказать, что я охренел – это ничего не сказать. У меня приключилась куриная истерика. Я вопил: «Ну, ладно, она маленькая! А ты-то, кобыла, каким местом думала?! Меня знают все, как облупленного, алкаш-бродяга – и пришел, дай Бог здоровья, папу изображать! И Саня твой потом мне же и яйки оторвет. От полноты чувств!» Гульнара вздохнула, рукой махнула: «Саша с нами не пойдет. Ну, ладно, Боря. Прости». И ушла.
А потом малая пришла. Взяла гитару и запела: «Не жди меня, папа, хорошую дочку…» Мать-мать, я извиняюсь, перемать. Слова никакие меня бы не пробили. А вот взгляд Гулькин – убил напрочь. И… все.
Видок у меня на торжественной линейке был… элегантный, как рояль. Гульнара постаралась. Меня даже не все узнавали. А Айгуль вцепилась мне в руку и почему-то очень гордо поглядывала по сторонам. Один знакомый, Серега, подошел и на ухо: «Борька, так это твоя? Ну, ты молодец!» Потом подрулил еще один поддатый приятель и стал ржать. Я ничего не успел – Серега его оттащил в сторону и угостил о-очень смачной оплеухой. Больше тот не ржал.
К вечеру я выпросил у Гульнары пару бутылок водки и от печалей своих налимонился. Сидели с обеими Гульками, пели на два голоса «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?»
Одному Богу теперь известно, чем все это могло кончиться. Но мне на улице дали по башке и увезли в дальний совхоз строить кошары для овец. А когда через год я вернулся, то узнал, что Саня тот с семьей основной уехал в Россию. А Гульнара с дочкой – в Актау…
Я копал смотровую яму в гараже Бауржана. А сам шеф шлындал туда-сюда, что-то невнятно бормоча себе под нос. Потом вдруг резко тормознулся и рявкнул: «Ну, х… с ним! Попробуем!» Я глянул на него вопросительно, а Бауржан махнул рукой: «Копай, это я не тебе». Достал из кармана мобилу и опять начал ходить взад-вперед.
До меня доносились только обрывки его разговора: «Чингиз, дело такое… Я беру по семьдесят пять долларов за тонну… Нет, продаю с гарантией – как минимум, по девяносто… Десять идут тебе, а уж пять, ты меня, конечно, извини, оставляю себе… Да нет, дом у меня хороший, машина тоже есть, все у меня есть… Да просто засиделся я, охота поработать… Лады… Лады… Все, жду тебя!» Бауржан топнул ногой, подбросил и поймал телефон и подмигнул мне: «Вот как дела делаются!»
На следующий день появился тот самый Чингиз с тремя телохранителями убойного вида. Приехали они на джипе «Туарег», который по сравнению с полуубитым шестисотым мерсом Бауржана выглядел, как денди лондонский рядом с бомжом.
«Туарег» загнали в гараж, и Бауржан при гостях показал мне свой кулачишко: «Если хоть один комар сядет на эту машину – это будет последний день твоей жизни. Ты понял, обормот?» Маленький пузатенький шеф своими угрозами даже вызвал улыбку на лице Чингиза.
Банкет по случаю приезда важного гостя проходил на свежем воздухе. За столом сидели только шеф и гость. Телохраниели уныло слонялись по двору. Мы с женой и старшей дочкой шефа изображали обслуживающий персонал и носились туда-сюда со всякой посудой. Жратвы разнообразной было море, выпивки всякой – тоже хоть залейся. Это Бауржан колотил понты перед Чингизом – в потверждение своих слов, что у него все есть, просто поработать хочется. Но я-то знал, что все угощение покупалось на деньги, которые шеф еле выпросил у своих знакомых под людоедские проценты.
А тут оказалось, что Чингиз вообще не пьет ни водки, ни коньяка, ни вина, ни пива. Чай, кумыс, айран – вот были его напитки. Пришлось и Бауржану сделать вид, что бухло его тоже мало интересует, и что оно приготовлено специально для гостя.
Меня в этом банкете больше всего интересовал я сам. Исходя из лозунга дяденьки Мичурина – «Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее – наша задача» – я тихо-мирно в процессе беготни притырил в своем тайнике несколько больших кусков копченой конины и четыре бутылки водки. (Потом жена шефа Альфия обнаружила недостачу, и в кочегарке провели тщательный обыск. Но вещдоков не нашли, сам я был трезвый, и кониной от меня не пахло. Поэтому Бауржан плюнул и сказал: «Значит, это Чингизовы мордовороты сп… ли». )
Короче, выдал Чингиз деньги на покупку зерна Бауржану. И предупредил, чтобы отдача была в условленный день. Бауржан пучил свои честнейшие глаза, он был готов на Коране поклясться – типа, век свободы не видать, все будет чики-чики. Уехал Чингиз со своими быками на «Туареге» восвояси.
А дальше… дальше начались сплошные геморрои. Зерно-то Бауржан купил – как и говорил, по семьдесят пять долларов. Тысячу тонн. Но, когда продажная цена была девяноста, он всем отказывал. Ходил у меня по кочегарке, хитро ухмылялся: «Я подожду. Через пару недель, как обычно, цена дойдет до сотни за тонну. Вот тогда я и спихну все. На х…я бы я пахал за пятерку с тонны!»
Доухмылялся. Год на год не приходится. Дождался Бауржан, что цена съехала до семидесяти долларов за тонну. Урожайный был год. И уже подкрадывался день, когда надо было рассчитываться с Чингизом.
И залег мой шеф на дно. В том смысле, что машину свою поставил за домом, а сам позакрывал все двери и сидел безвылазно внутри. Со мной был проведен жестко-истерический инструктаж – типа, кто бы ни спросил, отвечать, что к Бауржану приехали какие-то люди, мне незнакомые, и они все вместе уехали. А дома никого нет. На что рассчитывал шеф своими захоронками – я понять не мог. Да меня это особо и не интересовало. До поры до времени.
Как-то поутру я услышал – кто-то бибикает у ворот. Вышел, а там – вот те здрасте. Чингиз собственной персоной. И три его быка. Чингиз улыбнулся мне: «Здорово, командир! Где шеф твой?» В соответствии с полученными инструкциями я пожал плечами: «Я бы и сам хотел это знать. Три дня, как все укатили неизвестно куда. Мне ничего не сказали. А я уже последний хрен без соли доедаю». Чингиз пристально на меня посмотрел, помотал головой и достал из бумажника тысячу тенге: «На, подкормись». Чтобы не выходить из роли, я рассыпался в благодарностях и взял деньги. Но на душе сразу стало муторно.
А один из телохранителей подошел к Чингизу: «Босс, что-то мне все это не нравится. Давай, мы в дом по-тихому зайдем? Глянем, что и как…» Чингиз подумал: «Валяйте. Только аккуратно все. Я через часок вернусь». Сел один в машину и уехал.
Тут я малость растерялся. Вставать грудью на защиту входной двери не имело никакого смысла – уж больно здоровы были ребята. Был бы в доме один Бауржан – я бы плюнул на все, да и встал бы по-быстрому на лыжи. Но там же были и жена его, и две дочки. А я по Москве помнил, что есть такие быки, которым по барабану, кого бить по голове.
Заступил я им дорогу и начал нести какую-то ахинею про свою материальную ответственность, про сигнализацию и про обрез под матрасом. Увернуться я не успел.
А очнулся – я лежу в выкопанной своими руками яме в гараже, и меня шустро засыпают глиной. В принципе, с самого начала моей бродяжки я смерти не боялся. В смысле, всегда был готов крякнуть. Но такой способ – я извиняюсь. Уж очень… неуютный. Приподнял голову – и тут же получил по ней лопатой.
Второй раз я очнулся уже засыпанный. Глина была комковатая, поэтому дышать пока было чем. Потом я услышал глухие невнятные крики, и меня выкопали обратно. Как я понял, Чингиз вернулся раньше времени, увидел всю эту херню и рассердился. Когда меня вытащили на свет Божий, я сразу заметил, что у двух быков вдрызг разбиты носы, а у третьего нижняя челюсть смотрела куда-то в сторону.
О проекте
О подписке