Признаком идеальности этой нормы служит (выявляемая только в процессе специфической реконструкции) принадлежность ее «чужому» и, следовательно, «высокому». Об этом свидетельствует характерная неспособность респондента ее рационализировать или вообще как-то истолковать. Ее идеальность позволяет видеть в ней, кроме того, радикал предшествующей элитарной эстетической нормы, к настоящему периоду утратившей свое идеологическое значение инновационной санкции. Утрата эта, точнее, отказ от нее элиты оказывается необходимым элементом установления социальной дистанции в процессе перехода образца от группы к группе с различными рангами и статусами. «Жизнь»¹³² как критерий эстетической оценки была особенно в ходу в (новомирской) критике 1950‐х – начале 1960‐х гг., как и несколько более «изысканный» и рафинированный, но относящийся к чуть более позднему времени эпитет – «духовный» (стертый вариант религиозности, православия), который в 1970‐х гг. стал использоваться почти исключительно в конструкциях «почвенников». Можно предполагать в ближайшие годы литературного развития подобное снижение образца и в другие среды.

Изолированность слова «жизненно» от контекста свидетельствует о том, что оно – «чистый» знак отнесенности к «высокому», пустая интенция, демонстративное поведение. Правда, вполне возможно, что его использование спровоцировано ситуацией вторжения чужой культуры в лице интервьюера. В основе подобного демонстративного поведения лежит стремление к идентификации с определенным стилем, образом жизни (т. е. идентификация со стилем носителей высокозначимых позиций). Появление такой ориентации на образцы чужой культуры в среде, до сих пор бывшей весьма устойчивой в культурном отношении, свидетельствует о начале некоторого изменения в структуре основных характеристик этих слоев или групп. Такое соединение традиционной и письменной, книжной культуры – характерная особенность общества массовой культуры.

В процессе длительного социального взаимодействия и культурного заимствования идеологическая форма, выработанная элитарным сознанием в определенных исторических обстоятельствах, получила в других условиях, в других социальных средах свое специфическое содержание. Переход культурного образца, принадлежащего высоким и специализированным уровням социокультурной структуры, в среду массовой культуры с изменениями ценностной организации этой конструкции и может быть назван процессом рутинизации и стабилизации культурных разрывов, т. е. трансформацией некоторых важнейших значений «города» как функционального центра культуры.

Таким образом, тривиальная литература («роман-эпопея», «сельский роман», «исторический роман» и т. д.) представляет собой механизм поддержания в системе культуры совокупности «ценностных» символических образцов. Ее функция – воспроизводить определенные ценности – интегративные символы социальных общностей (идеологические проекции и утопии, национальные фетиши, классовую эмблематику и т. п.), принимающие вид той или иной исторической или псевдоисторической конструкции и обоснования. Однако наряду с этим в тривиальной литературе четко выделяется ряд явлений с определенными типологическими признаками, функциональное значение которых заключается не столько в поддержании символического единства, его фиксации (хотя и это имеет место), сколько в передаче определенного заданного отношения к авторитетным ценностям-значениям (символам). Речь идет о фиксированной норме, безразлично к тому, касается ли это технических аспектов реализации ценности (целедостижение) или символических аспектов (ценностно-рациональные моменты).

В культурных пластах, с которыми соотносятся указанные типы литературы, проблематизирована значимость социальных нормативных средств, прежде всего – универсальных, инструментальных, достижительских (труда, образования, бережливости, «правильного поведения» и некоторых других), с чем связаны возможность и ожидание «надлежащего» вознаграждения. В данных случаях проблематизируется все то, что предполагает блокировку «чуда», иллюзий, необоснованных надежд, ожидания мгновенного присвоения тех или иных благ – важнейших особенностей магического традиционного сознания.

Самой общей предпосылкой подобной элиминации иррационального является калькуляция и расчет. Овладение техникой оперирования временем становится условием всеобщей нормы достижительской культуры. К этим формульным структурам можно отнести детектив, научную фантастику, некоторые виды приключенческой литературы (типа протестантского, повседневного освоения мира в «Робинзоне Крузо»).

Рассмотрим научную фантастику.

Социальные аспекты рациональности: формулы научной фантастики

Отличительной чертой научной фантастики (НФ) может считаться подчеркнутая рациональность и конструктивность. Не случайно уже в самом названии жанра или вида этой литературы подчеркнут ее рациональный характер – «научная» (литература). Ее структуру и основные особенности организации материала образует мысленный эксперимент¹³³ , в ходе которого проблематизируются нормативные системы того или иного ценностного порядка.

В зависимости от основных тематизированных ценностей можно наметить следующие виды НФ, исторически сменяющие друг друга: утопию – «политический остров», фантастику – экспериментальные испытания техники, и антиутопию – альтернативную модель культуры.

«Политический остров». Возникновение этой интеллектуальной и литературной конструкции приходится на XVI–XVII вв. В процессе ее формирования и развития проблематизируется средневековое, сословно-христианское представление о «сущности» человека и основанного на ней социального порядка. Выдвигается идея универсальной природы – родовой сущности человека. Его экзистенция понимается теперь не как сотворенная божеством, а как природа, обладающая соответственными «естественными правами», структура которых дублирует «естественные потребности». Развитие философских и мировоззренческих оснований идеи человека идет таким образом от религиозного эссенциализма к деистическому, пантеистическому и, наконец, секулярному пониманию индивида как потенциально автономного существа, нуждающегося лишь в просвещении и уяснении собственного естества.

Рационализация, следовательно, выражалась как «опустошение» идеи человека от сакральных значений и замещение их инструментальными представлениями: автономизация личности предполагала просвещение его «естественным светом разума», т. е. его образование и воспитание, его «взращивание» – культивирование его человеческой природы («породы»). Утверждается монада утилитаристского понимания человека, разумного эгоиста, но никак не связанного с социальным окружением, с «обществом», человека, детерминированного лишь сознанием своих потребностей, в пределе (но чуть позже) – «человека экономического».

Этот процесс проблематизировал иерархически-сословный порядок социального, т. е. порядок предписанных статусов, позиций, сословий. На место «права по рождению» выдвигалось право в силу «профессионализации занятий» и «призвания» к ним. Критическое начало выдвижения «естественных и всеобщих прав и потребностей» скрывало за собой потенцию достижительства. Универсальность и бескачественность этой «природы» открывается такому же универсализму познавательных и душевных способностей – Разуму¹³⁴, впервые делая возможным исчисление поведения и, следовательно, его организацию по заранее намеченому оптимальному плану (конструктивное планирование).

Гомологическое подобие науки (эпохи Просвещения) и утопии (общие законы Природы и Разума) проявляется и в схожих координатах конструкций литературных утопий: в них принципиальными моментами становятся отсутствие времени, пренебрежение своеобразием историко-этнографического материала, технологический характер представлений о социальной жизни и организации.

Однако утопическая модель «идеального города» как метафора разумной природы и потенций человеческой сущности оказалась действенным средством саморефлексии и экспликации ценностных оснований группы, к которой принадлежит данный интеллектуальный представитель – писатель. Благодаря суггестии как демонстрируемых целей, так и используемых логически принудительных средств (если брать их только в системе культуры данного автора) создается рациональная умственная конструкция в виде пространства контролируемых возможностей. При этом исключаются все нежелательные последствия произведенных действий, все значения, враждебные группе. Модальное пространство эксперимента демонстрируется изоляцией современной автору среды: установлением стены города, непроходимым для кораблей морем, отдаленным от европейской цивилизации месторасположением Города Солнца и аналогичных секулярных раев, искусственной космической средой и т. п. Реализуемая таким способом самодемонстрация группой собственных определений оказывается чрезвычайно мощным интегративным средством. И если в своем чистом виде мирного путешествия в Икарию, на Луну, в Новую Атлантиду утопия фактически не сохранилась в настоящее время как факт нормального массового чтения, то в виде базовой конструкции, основных ментальных процедур, схемы аналитического пространства она вошла во все прочие разновидности НФ. Ближе всего к первоначальному проекту стоят, конечно, «космические одиссеи» любой изощренности, чаще всего оснащенные дополнительным блоком инструментальности – космической, галактической, планетарной войной с пришельцами или, наоборот, завоеванием жизненных пространств, а также принудительным миссионерством и спасением малоразвитых туземцев, которые в качестве «анти-мы» позволяют организацию блистательного гала-парада собственных добродетелей. Помимо «космических пришельцев» можно указать еще на две наиболее распространенные типовые схемы НФ: машина времени и бунт роботов. Нетрудно показать, что, как и в первом случае, базой оценки и конструирования здесь будут непроблематические проекции различных «мы-образов»: меняется только фон «чужих», но структура действия и идентификации остается той же самой.

В литературных конструкциях второго типа НФ – технических утопиях, фантастике – проблематизируется не природа человека (она уже содержательно представлена в конкретных идеологиях, начиная с буржуазно-либеральной), а инструментализация ее культивирования (первые симптомы кризиса, эрозия содержательных значений рациональности или какого-то иного дивергентного процесса внутри самой этой идеологии).

На первом этапе развития этого типа фантастики присутствует позитивная оценка техники как средства социальной организации (в утопии ее нет). В качестве примера укажем на романы Жюля Верна. На втором – тематизируется социальная оценка техники (промышленности) как критерия социальных ценностей, причем возможна даже негативная оценка техники.

Третий тип НФ – антиутопия: техническая оценка социальных ценностей и благодаря этому очерчивание альтернатив социального целедостижения через сопоставление различных достигнутых результатов (Е. Замятин, С. Лем, А. и Б. Стругацкие, О. Хаксли, Дж. Оруэлл и другие).

Итак, общую структуру НФ составляет мысленный эксперимент, в ходе которого те или иные аспекты системы (главным образом, в ее прикладном плане, технологическом отношении; сам предмет технологии – будет ли это дизайн социальный или технологический, индустриальный – безразличен) испытываются и анализируются в отношении фундаментальных ценностей и идеалов данного общества. Возникновение подобной литературы становится средством (и симптомом) обживания, освоения, аккультурации резкого социального изменения, определенные идеологические компоненты которого таким, «эстетическим», образом могут быть проконтролированы политическим или теоретическим сознанием. Но, как и в других случаях, раз возникнув в определенной исторической констелляции, уникальная социальная или культурная форма теряет свое непосредственное исторически-ситуативное значение и принимает более общий характер, чтобы затем, впоследствии, «застрять» в культурах тех групп, для которых значима подобная структура проблематической ситуации. И если первый тип НФ (чисто политическая утопия) в силу утраты актуальности соответствующей проблематики сохраняет интерес практически только для специализированной части исследователей (филологов, философов, социологов, историков – хранителей гуманитарной традиции), то два других типа НФ чрезвычайно актуальны, но функционируют в разных социальных средах, в различных культурных стратах.

Так, например, антиутопия экспериментирует с фундаментальными ценностями данного общества. Посредством предъявляемого набора семантики деструктивных ситуаций (организованного и тотального насилия государства, то есть фиксированной демонстрации ценностных позиций) она определяет границы консистентности и обязательности альтернативных или конфликтующих базовых ценностей и, тем самым, указывает нормативные, пороговые пределы реализации этих ценностей. Эти функции сближают ее с элитарной литературой других типов, произведения которой пользуются весьма ограниченным спросом лишь у специализированных групп, легитимность которых обусловливается продуцированием культурных образцов и для которых этот тип мысленного эксперимента является важной конструктивной чертой образа существования.

Напротив, рожденный Ж. Верном тип конфликта, основанный на взвешивании социальных последствий индустриального развития (А. Беляев, тривиальная НФ и проч.), абсорбирован прежде всего группами, основным конструктивным признаком которых является социализация к технологически модернизирующемуся обществу, к постоянному технологическому изменению, т. е. приобретению интеллектуальных и культурных навыков обращения с техникой как таковой, как чистой инструментальностью. Их идеология основывается на необходимости признать давление принудительной рациональности использования средств (оборотной стороной этой системы воззрений становится ярко выраженный негативизм по отношению к авторитету исторической традиции, представляющейся в этом свете чем-то вроде почтенного суеверия, бессильного консерватизма). Разумеется, эта идеология гораздо шире, чем собственно развлекательная беллетристика. Можно указать на подобное сужение исторического и культурного горизонта в сознании позитивистски мыслящей русской радикально настроенной интеллигенции, скажем Писарева или Чернышевского. Отчетливо оно проступает в утопическом социальном дизайне романа «Что делать?».

Значение этих технических игр заключается в выработке общих представлений о несобытийном времени, времени калькуляции, точнее, калькуляции времени (формальном условии всякого рационального расчета), позволяющей анализировать, рассчитывать имеющиеся в наличии ресурсы. Другими словами, литература этого типа представляет собой формальную схему калькуляции ценностей, т. е. время есть не что иное, как «чистые» ценности – последовательность представлений об иерархии значимостей.

Таким образом, обращение к литературе этого типа становится условием и предпосылкой овладения навыком планирования и проектирования (ярко выраженный вариант социализации через литературу). В условиях модернизации эти проблематичные вопросы могут считаться конструктивными для групп, отмеченных как переходные, маргинальные (хотя сама временность их – устойчивый признак). Имеются в виду прежде всего категории, примеривающие определенные социальные роли: учащиеся и молодежь в возрастных границах от 12 до 22 лет. Этот период связан с рациональным преподаванием естественно-научных предметов в средней и в высшей школе¹³⁵.

Если отвлечься от идеологических моментов консолидации группы, которые несет с собой эта литература (они специфичны не только для нее – точно такие же механизмы работают и в приключенческой, экзотической и др. видах массовой литературы), то фундаментальное значение такого рода образований с течением времени непрерывно возрастает. «В современных условиях “поддержание культурного образца” предполагает сохранение приоритета целеполагания, а это последнее служит необходимой предпосылкой самосохранения общества»¹³⁶