Платон Сергеевич

На следующей день, чтобы застать художников, мы пришли до обеда. Они из поролона делали детский костюм конфеты.

– К грядущему празднику, – говорит Лидия Сергеевна, затягивая веревочкой поролон.

В подвале сыро и масляно, пахнет краской и деревом. Пол скрипит, как палуба корабля – никогда не плавал, но по фильмам знаю. На полках куча с подсохшими пятнами флакончиков, скрученных в три погибели тюбиков, коробочек с краской, пузырьков, баночек – в одной из них, чувствуется, ацетон. Широченный стол с красной тряпкой, Катя к ней приклеивает звездочки из фольги. Зеленая прядь волос закрывает глаза, она ее смахивает рукой, дотягивается до кофе в бумажном стаканчике, делает глоток и продолжает… В деревянном углу тускло мерцает экран компьютера. Окна заколочены – солнцу не пробиться – электрическое заточение.

– А что за праздник? – присаживаюсь я на маленький стульчик.

– Первое мая, Девятое мая, День защиты детей, – вздыхает Лидия Сергеевна.

– Нам нужна ваша помощь.

– Мы знаем, Азим Газизович нам сказал уже… Ну что, Кать, поможем ребятам?

– Поможем. – Девушка встает, разминает хрупкие плечи. Очень даже и ничего эта Катя, если бы не эта зеленая прядь…

– Я пьесу прочитала, – пожилая художница откладывает костюм конфеты в сторону. – Там такой сюрреализм.

– Верно, – включается Серега.

– У меня пара идей появилась. Да, Кать?

Катя молчит и допивает кофе.

– Каких? – интересуюсь я.

– У нас декорации с детского спектакля «Посвящение в пешеходы» остались, можно их использовать. Да, Кать?

Катя бросает стаканчик в офисную урну.

Серега встревоженно чешет косматую голову.

Нас отводят в «карман» – хранилище всех декораций ДК… Проходим за кулисами. На сцене в это время идет репетиция. Маленькие школьницы трясутся у микрофонов, дребезжащим голосом по очереди, каждый по строчке, читают стих.

– Майский праздник
День Победы
Отмечает вся страна,
Надевают наши деды
Боевые ордена.

– Ближе к микрофону! – взрывается по правое плечо.

Мы тут же приседаем – инстинкт самосохранения. Пепеляще осколочная волна, вздымая на затылке волосы, проносится над головой.

Алевтина Васильевна огненными губами воспламеняет сумрак зала. Удушливая копоть словно рой черно-черных насекомых надвигается из-за ее спины.

Все застывают, только одна девочка, словно переступает через растяжку на минном поле, пододвигается к стойке.

– Их с утра зовет дорога
На торжественный парад.
И задумчиво с порога
Вслед им бабушки глядят.

– Ты понимаешь, что читаешь? Понимаешь? – худрук и главный режиссер ДК забирается на авансцену.

Юные артистки расступаются. Карательница всей своей мощной фактурой надвигается на выбранную жертву… Красное пятно света над локтем Алевтины Васильевны напоминает повязку.

– Ты понимаешь, что читаешь? Понимаешь?

Кажется, что девочка сейчас свалится в обморок – она бледна, нижняя губа дрожит.

– Ничего ты не понимаешь. А стих про Победу! Про большую Победу нашу. Что ты своей башкой киваешь? Ты хоть знаешь, что такое Бухенвальд?

– Нет, – изрекает девочка, возможно, что это ее последнее слово при жизни.

– Не знаешь, – закатывается смехом Алевтина Васильевна. Ее руки трясутся в праведном гневе, а вместе с ними и вся сцена. – Вот поэтому и блеешь, как овца. Там детей жгли, вот такую, как ты, жгли, такую, как она. – Она тычет ярко-когтистым пальцем в сторону случайной школьницы. – Таких, как вы!

Из неведомых закромов кулис веет горелым мясом.

– Вот были бы вы там – вас бы первым делом сожгли. Завел бы дядя фашист тебя в крематорий, дверку закрыл бы, и все – блеяла бы ты уже обугленная. Да? И никто бы о тебе не вспомнил. Прах с грязью да с говном перемешали бы и все. Что ты молчишь? Да?

– Да, – вырывается у девочки.

– И не стояла бы ты здесь передо мной, нервы бы мне не трепала. – Алевтина Васильевна извергает словесную лаву, градус темперамента зашкаливает – вот-вот и будет точка кипения. – А ты стоишь… Стоишь и блеешь! А надо рассказывать стих громко, отчетливо, понимаешь? Хотя, что ты там понимаешь башкой своей овечьей. Даже кричи во весь голос, все лучше, чем твое блеянье… Или ты, может, Родину свою не любишь? – Режиссерша ДК внезапно затихает, хитро насупив брови. – Не любишь?

– Люблю. – По лицу девочки катятся слезы.

– Может, ты подвиг дедов и прадедов своих, ду… – Режиссерша хочет сказать «дура», но останавливается. – Не чтишь?

– Чту. – Маленькая грешница уже готова к покаянию за все… За всю свою распутную жизнь… Глаза ее чисты и просят прощения.

– Вот любишь если, чтишь если, то тогда кричи, надрывайся! Чтобы стыдно за тебя не было! Чтобы гордость за наш народ у людей была! Чтобы видели люди, как Родиной гордиться надо.

– Валим отсюда. – Серега шутливо прячется за боковой кулисой.

– Не пугайтесь. – Лидия Сергеевна снимает амбарный замок. – Это она ко Дню Победы репетирует – театрализованное выступление делает.

Отодвигается створка мощной и стальной двери, такую бы в Средневековье на вход в крепость, ни один захватчик бы не пробил.

Тусклый свет сменяется ярким.

– Это пиздец, – первое, что говорит Серега.

На нас наваливаются фанерные руины давно прошедших праздников и утренников. Картонные огрызки деревьев, обломки досок, потускневшие стенды, щиты, лестницы и заваленный рухлядью огромный плакат с торчащей залысиной какого-то депутата.

– Где-то тут были. – Лидия Сергеевна невозмутима.

До «где-то тут» мы разбирали полдня весь хлам, потрепанные декорации выносили на сцену, раскладывали, рассортировывали.

– Не так я представлял работу директора, – нахватавшись заноз и вспотевший, как черт, хриплю я, когда приставляю к стене макет избушки.

– А думаешь, работу худрука я так представлял? – сипит Серега, выволакивая на сцену скрученный транспарант.

Появляется Алевтина, следом, как верные стражи, три женщины. Стальной блеск глаз, тройные подбородки, укороченные юбки.

– Вы что творите? – Алевтина Васильевна упирает руки в бока.

– А что? – Какой вопрос – такой ответ – так же дерзко отвечает Серега.

– Аккуратнее, – шепчу я, пытаясь вытащить «волшебное зеркало» с нарезками фольги вместо стекла. – Они же нас сейчас съедят.

– Кто вам разрешил? – Предводительница идет в атаку, и это естественно, мы же разворошили ее логово, вторглись на ее территорию, нарушили вековой покой ДК…

Мы выходим навстречу Алевтине и теткам – видимо, руководителям кружков и театров. Сталкиваемся в середине сцены. Глядим друг на друга в упор. Вот тебе, блин, спектакль, заполняйте зал, глазейте – сейчас начнется…

Когда-то я воровал металл, чтобы выжить. Работал в бригаде у Палыча, порой были конфликты с другими такими же, как и мы, романтиками поселковой окраины. Барогозили, толкались, грызлись. Даже с цыганами дрались за чугунные плюшки. Всякое бывало. И случалось так, что сердце уходило в пятки, что дрожь сковывала зубы – слово и не сказать, а раз, уползая от спецназа по трубе, обоссался. Ничего страшного, казалось, что все забылось. Да вот, как бы не так…

«Show Must Go On».

– Вы здесь еще никто! – начинает Алевтина.

Речь ее судорожна и нервозна, все ясно – директор ее предупредил, приказ свыше тоже озвучили. Она бессильна, просто хочет взять на понт. Да хер тебе по бороде!

– Женщина, освободите, пожалуйста, сцену, вы мешаете работать… – говорю я, стараясь оставаться невозмутимым.

– Женщина? Ты с кем так говоришь? Я худрук городского Дворца культуры! Я двадцать лет уже в культуре.

– Поздравляю, – перебивает Серега.

– Ты сейчас, мальчик, на улице поздравлять бомжей будешь.

– Сцену освободили, кому сказано! – раздается из-за спины Алевтины Васильевны.

– Я двадцать лет в культуре, а он меня женщина… пиздюк этот, – надрывается худрук ДК.

Вспоминаю Палыча, тот подобные разборки вел как надо – выслушает с поникшим видом оскорбления и наезды, подпитает соперника уверенностью, а потом – раз, как отмочит. Да так, что оппонент сразу дар речи теряет, ему только и остается или кинуться драться, или замолчать.

– Почтовая лошадь двадцать лет письма возила, а читать не научилась.

Вырывается у меня со смехом… Эффект ядерной бомбы.

Алевтина Васильевна встает на дыбы, кричит, ее верные стражи ей вторят.

На крик выходит уборщица в синем, смиренно созерцает конфликт. Еще какие-то люди выглядывают из-за пианино. Даже мужик в больших очках из звуковой студии подтянулся. Не сразу разобрал, откуда шумят. Медленно и очень вдумчиво повернул свою большую и рыжую голову в нашу сторону. И замер от любопытства, бормоча:

– Ох, блядь, ебанись…

Алевтина Васильевна и ее подчиненные, кажется, сейчас ринутся нас топтать. А нам как в ответ поступать? Женщин бить вроде бы нехорошо.

ДК пробуждается! Кофейно-валерьяночное спокойствие обретает смысл.

– Покиньте сцену, сами не работаете, нам не мешайте! – свирепеет Серега.

Одна из верных стражей заприметила «волшебное зеркало».

– Это мое! Куда вы его? – Она засеменила толстыми ногами на тонких шпильках к растрепанной декорации. – Это же «портал времени» из моей сказки! Куда вы его?

Руководительница расталкивает меня и Серегу, прорывается к своему порталу. Из-за длинных каблуков и выпирающих с боков килограммов она напоминает слона на костылях с картины Дали, обломятся сейчас, и все, крах…

– Туда же дети заходят и в другой мир попадают, – совершенно беззлобно вырывается у женщины.

– Все хорошо, никуда мы его не денем… – Я подхожу к ней – раскисшей и опечаленной.

– Точно?

– Ручаюсь.

Алевтина щурится. Растеряна, от этого еще злее:

– День, два, на улице будете свой спектакль на помойке ставить! – угрожает она напоследок, косясь на давшую слабину коллегу, как на предательницу.

Моргает красным светом фонарь. Скрипят половицы подмостков. Худрук вместе со своими стражами уходит во мрак, но на полушаге застывает, оборачивается в нашу сторону и выплевывает:

– Всех вас в топку вместе с цыганами отправим…

Кажется, последняя фраза мне послышалась.

На сегодня мы победили. Что завтра? Не знаю…

И пока театры репетируют свои будущие премьеры, мы устраиваем разборки с Алевтиной и ее охраной. Перспективно…

Расчистив весь «карман» и разложив все обломки декораций, позвали Лидию Сергеевну.

– Ну где тут, вы говорили, декорации с этих?.. – выдыхаю я, весь пыльный, исцарапанный, перепачканный краской, воняющий затхлостью. К мокрым рукам налипло всякой мелкой дряни – все зудит и чешется.

– «Посвящение в пешеходы», – поправляет художница.

– Да-да.

Заходим в «карман».

Серега стряхивает с кудрей опилки. Оттопыривает пологий ворот футболки, дует на себя, чтобы хоть как-то остудить. Пахнет он явно не лучше меня.

– А вот он. – Лидия Сергеевна стучит по трухлявому пандусу, такое ощущение, что по нему еще Ленин на броневик забирался. – Мне кажется, хорошо подойдет.

Серега с печалью глядит на перекошенный временем помост.

– Видимо, в пешеходы нынче уже не посвящают.

Я поднимаю голову. Огромный плакат. Все тот же депутат – залысина после разборки хлама, загораживающего его лицо, приобрела вполне неплохую прическу. Сочная улыбка, подпертая тройным подбородком, расползается по лицу. «Выборы главы и собрания депутатов», а ниже: «За Лупина!»…

– Залупа нам, – по-своему читает Серега.

Все, что вынесли на сцену, надо убирать обратно.

Вытащив разваленный пандус, из которого все сыпалось и выпадали деревяшки, затащили весь фанерно-дощатый лом обратно в «карман». Еще раз оглядели добытое. Любой зритель поймет, что такие декорации двух миллионов не стоят точно.

– А у меня еще спектакль сегодня. – Серега садится на деревянный край помоста.

– Какой?

– Мольер, будь он неладен, «Тартюф».

На Viber проходит сообщение. Да там, пока «карман» расчищали, новостей набралось на десять лет вперед. Аккуратно вожу пальцем по экрану, пытаясь не заляпать сотовый грязными руками. Ленка и Библиотекарь. Сначала читаю Леху: