– Ты еще молодая… Но вообще-то и молодые тоже хотят замуж. Все хотят.

– А я не все!

– Это я уже успел понять. Так почему нет?

– Это больно.

– Что – жениться?

– Да нет. Ты балда… Больно потом, когда хорошее кончается.

– Обязательно кончается?

– А как же иначе? Оно всегда кончается. Это только плохое тянется, тянется и никуда от него…

– Но есть же на свете счастливые люди…

– Я не встречала…

Солнце палило. И ее горячий живот под моей рукой. А губы, вот они, наклонись и пей. И я пил. Пожалуй, действительно, и я не встречал тоже…

Так что очень может быть, она…

Однажды перед самым закатом мы случайно набрели на заброшенный яблоневый сад. Покосившийся забор из прогнившего штакетника, и дыр больше, чем этого самого забора. Но сад… А какой там стоял запах…

Нюша носилась между деревьями, хватаясь за стволы и радуясь как ребенок. Подбирала валявшиеся повсюду яблоки и ела. А они хрустели у нее на зубах…

– Смотри, сколько их тут, – она повела рукой вокруг. – Они же просто пропадут и все, сгниют, жалко. Давай возьмем с собой, ну хоть немного, хоть на сегодня, а?

– А во что? У нас же ничего нет, Нюша…

– Я сейчас что-нибудь придумаю, подожди минутку…

Она шустро стянула через голову свою белую майку, простую, на резинке, юбку задрала до подмышек – получилось платье. Не слишком длинное, до середины бедер…

– Вот, из этого можно сделать узелок, видишь?

– Вижу… – я смотрел на ее голые плечи. – Знаешь что, верни-ка юбку на место…

– Но я…

– Я сказал – верни юбку на место, слышишь…

Она стояла передо мной – смущенная, враз покрасневшая и почему-то беспомощная. Я ее такой…

– Ну…

– Я… Я стесняюсь.

– Кого? Здесь же никого нет.

– Ты есть. Я тебя стесняюсь…

– Почему? Я что, тебя голой не видел?

– Это совсем другое, это работа. А сейчас…

– А ночью? Тоже работа?

– Ночью темно…

– Ну и что? Что изменилось?

– Ты не понимаешь…

– Ну так объясни.

Она подняла на меня глаза и несколько секунд молчала. Потом отвернулась.

– Если ты часто будешь видеть меня голой, я тебе надоем… тело мое тебе надоест. Я ведь для тебя – тело. Ты его рисуешь. Ты его… – она запнулась. – А я не хочу… надоесть. Хочу, чтобы ты каждый раз удивлялся мне, вот…

Передо мной стояла – смущенная, покрасневшая и вся целиком моя – Ню…

– Я понял. А теперь верни юбку на место…

…Ню медленно подняла руки, ухватила ткань и потянула ее вниз. Ее глаза были полны слез.

– Еще, – сказал я. – Сними ее совсем, все сними… Вот так, да…

… – Что… дальше? – спросила она, хлюпая носом.

– Подойди к дереву и прижмись к стволу. И не хлюпай ты, дуреха. Чуть опусти голову и чуть вправо… левую ногу… все… замри и не шевелись…

Я знал ее тело. Я помнил каждый его изгиб и каждую ложбинку. И как она сказала: попробуй раздеть меня сам… Я сделал это – ее руками, и все в самом деле получилось. Я написал ее «Портрет в солнечном свете», хотя солнца почти уже не осталось – закат, закат, закат… Но она – светилась. И техника была особая, уникальная. Когда все мазки выполняются одной-единственной кистью – нежностью.

Такой же слепящей и обжигающей, как…

Назавтра мы уезжали.

Умри мы вместе, одновременно, в ту последнюю ночь, было бы легче потом, потому что этого «потом» не было бы вовсе…

Город ждал нас. И жизнь резво взяла меня в оборот, так что уже на следующий день Ню оказалась почти призрачным существом и жить без нее стало возможно. Не слишком весело, все-таки я к ней изрядно привык, но возможно. Да и куда мне ее – в заваленную подрамниками и старыми холстами мастерскую с завтраками на этюднике? И отсутствие стабильного заработка… Даже при моем нездоровом отношении к светящимся женщинам. Правда, не светилась больше ни одна из… Ни как Нюша, ни вообще…

Ее не было месяца три. На звонки не отвечала, сама не звонила, ее просто не стало. Я, конечно же, мог ее отыскать, но когда представлял, как являюсь к ней нежданный-незванный… Возможно, застану ее не одну, а с…

В один прекрасный день она появилась и осталась аж на две недели. И разумеется, это были совсем другие две недели, не те – крымские, морские, яблочные. Снегопад и сосульки…

– Нюша, где ты была все это время?

Она молча стояла, прижавшись ко мне всем телом, и, по-моему, дрожала.

– Замерзла?

Несколько раз подряд судорожно кивнула.

– Ладно, потом расскажешь, проходи, чаю горячего, с баранками, да?

… – Ну? Теперь рассказывай все, слышишь? Все. Где была, что делала?

– Была…

– Я звонил, а ты не отвечала…

– Не хотела…

– Допустим. А что сейчас?

– Ничего особенного. Вот только… бабушка умерла. Теперь у меня никого…

– Как это никого, а я? – но этого я не сказал…

… – Слушай, Марик, можно я поживу у тебя недельку, а то мне пока некуда идти…

– Живи, разумеется. А почему некуда идти? У тебя же вроде квартира была?

– Да. Там сейчас Алик…

– Кто это – Алик?

– Ну тот парень. Который ничего особенного. Помнишь?

– И почему он там, а тебе некуда идти?

– Не знаю. Не хочет уходить. Но я разберусь…

…Как-то само собой мы оказались в постели, и резанула воспоминанием линия загара внизу ее живота… И нежность, тенью проскользнувшая на кончиках пальцев. И вкус яблок на ее губах. И что не моя. А может, все это мне только…

Утро теперь состояло из омлета и кофе, день – из оформления очередной выставки в очередном доме культуры, вечер – из усталости, душа и легкого ужина, ночь – из Ню… Жизнь то ли остановилась, то ли еще не началась.

Чем она занималась дни напролет, я не спрашивал, но видно было, что дома не сидела. Не то чтобы меня это совсем не интересовало, но… Некое подсознательное мужское нежелание раздавать авансы. Чтобы не подумала, не строила иллюзий. Чтобы…

Встречала почти всегда одинаково – улыбкой и голыми плечами. Она знала мое отношение к ее телу и показывала мне его украдкой, словно случайно, ненароком, дарила себя. И я перестал ее рисовать. Совсем…

Вечерами мы болтали, даже не помню о чем. О ерунде.

– Нюш, скажи… А вот ты пришла именно ко мне. Почему?

– А что, мешаю, да? – и сразу испуганные глаза, вот-вот рванется вещи собирать.

– Да нет, ну что ты, в самом деле, я просто так спрашиваю, ну… Да живи ты сколько хочешь…

Она выдыхает и мгновенно успокаивается – верит.

– А что тебе непонятно-то? Что – почему?

– Ну… У тебя своя жизнь, свои друзья. Мало ли. Неужели среди них – никого…

– Дело совсем не в этом.

– А в чем? Я и спрашиваю…

– Ты – хороший.

– Это ты ошибаешься, точно. Это не про меня.

Она уставилась на меня исподлобья, вот-вот полезет драться, защищать меня от самого себя.

– Ты добрый. Ты не врешь. Ты не такой, как другие.

– Я вру, и еще как! И часто. А доброта моя… Ну, может, зла прямо такого во мне и нет, но и доброты особой…

– Ты мне не врешь, понимаешь? Мне. И все, мне достаточно. И со мной ты добрый. И открытый. Я же для тебя тело – картина – девочка. Не больше. Но и не меньше. И ты этого никогда не скрывал, не требовал от меня больше, чем получаешь. Не пытался взять больше, чем я отдаю. Ко мне ты добрый, а что еще надо…

Она пожимает плечами, и я утыкаюсь ей в шею. И думаю о том, как я буду жить без нее дальше, если она…

Когда она снова пропала, я затосковал.

Сначала я пытался завалить себя работой, потом поехал к ней домой – в ее квартире жили незнакомые люди. А потом работа закончилась, и я начал пить. Сначала понемногу, но в одиночку, а дальше…

Весна пришла серая и слякотная, жить не хотелось.

Ню появилась в конце апреля – исхудавшая и какая-то встрепанная, как воробей. Влетела и повисла у меня на шее.

– Гоша!

И увидела пустые бутылки…

Она набрала полную ванну и засунула меня туда. Следом и себя. Так я и отмокал – постепенно. А когда более-менее отмок и попытался ей улыбнуться – заплакала…

– Почему ты пьешь?

– Мне пусто.

– Что такое пусто? Чего тебе не хватает?

– Тебя.

– Ты врешь!

– Тебе – нет. Тебе я не умею…

– Больше не пей!

– Больше не уходи…

– Раз ты просишь, не уйду.

– Я хотел тебя найти. Я пытался…

– Напрасно. Раз не прихожу, значит, так надо.

– А что с квартирой? И этот, как его, Алик? Что с ним?

– Все в порядке, Гоша. Квартиру я продала. А Алик… Его я убила.

– Что ты сказала?!

– Что я его убила.

– Нюша…

– Что?

– У тебя с головой – как?

– Как всегда. И вообще, теперь все хорошо…

– Теперь?

– Да. Теперь я смогу к тебе приходить, когда захочешь. Хочешь – рисуй, а хочешь…

– А раньше нет?

– А раньше мне надо было долг вернуть. И много разного другого сделать…

– Вернула?

– Да, весь, до конца. И еще кое-что осталось, могу не работать. Так мне приходить?

– Нет, не надо. Не приходи…

– ?..

– Ты просто не уходи. Не уходи – и все. Совсем…

Она осталась…

– Нюша, я сегодня поздно…

– Хорошо, я дождусь.

– Не надо, ложись спать, я тут сам…

– Хорошо.

Вернувшись, я находил ее спящей, свернувшись калачиком на узкой кушетке, прямо у входной двери. Рядом, на этюднике – клубника и плитка шоколада.

Я брал ее на руки и нес в постель.

– А шоколад-то зачем?

– Чтобы грустно не было.

– А клубника?

Улыбается…

– Клубника для запаха.

– А почему у двери, тоже, чтобы грустно не было?

– Нет… – смотрит.

– А почему?

– Чтобы, как собака хозяина…

– Ох, Нюша… Нюша… ты…

И никогда ни одного вопроса. Ничего.

Так не бывает.

А летом мы снова уехали в Крым.

Я не хотел брать с собой этюдник и краски. Потому что не хотел писать. В том числе и ее, Аню. А может быть, ее прежде всего… Наверное, просто боялся, что если еще раз…

Она меня, конечно, уговорила. И даже тащила на себе здоровый, тяжелый, полный кистей и тюбиков с красками, этюдник до самого вокзала.

Я не мог ее рисовать, я не мог ее подчинить. Она никогда не спорила, покорялась во всем, глядя на меня снизу вверх или, наоборот, сверху вниз преданными, только что не собачьими глазами, и всегда все выходило по ее. Я это видел, понимал и ничего не мог поделать. Она была сильней. Я был ей не нужен. Она светилась – сама…

А сад нас помнил. Мы навещали его раз в два-три дня, уносили с собой яблоки и этот дурманящий плодовый запах…

Дней через пять после приезда, ночью, пришла гроза. По крыше и стенам дома застучали капли, потом начался настоящий ливень. Мы проснулись. Аня встала, чтобы прикрыть окно, и в этот момент совсем близко сверкнула молния, на долю секунды осветившая все. Впервые за долгое время я увидел ее снова. Снова и заново, другую Ню, Ню-незнакомку. Она вернулась ко мне в постель, прижалась и спросила:

– А теперь ты будешь меня рисовать, скажи?

– Может быть. Завтра…

– У тебя получится, все получится, вот увидишь.

– Откуда ты знаешь?

– Ты смотришь на меня по-другому. И видишь по-другому. Я и есть другая. Попробуй, ну…

И я пробовал ее всю оставшуюся ночь – до утра…

Я снова начал рисовать ее, практически постоянно. Везде. Дома, в саду, где-то еще… Словно не мог напиться – ею, собой, светом, который вернулся. И в каждом наброске, в каждом эскизе, в каждом этюде Ню была действительно другая – моя…

…Потом еще три недели я писал ее портрет. Привез из города станок, холст, и она позировала мне до изнеможения – ее и моего. Практически я построил ту же композицию, которую увидел тогда, в саду, в самый первый раз.

Только смотрела она теперь с портрета прямо в глаза. И – румяное, спелое яблоко в протянутой руке… «Яблоко Ню»…

… – Как ты не понимаешь, мы же не можем провести всю жизнь в этой развалюхе! И на что? Денег хватит максимум еще на неделю-полторы. А что потом? На базаре яблоками торговать?

– А почему ты не можешь работать здесь?

– А что я буду здесь делать? В городе у меня мастерская, какие-никакие связи, возможности, долги наконец…