Беркут тогда не сразу поверил ему. При первой же встрече с поручиком он рассказал о встрече с майором Поморским и его группой и был очень удивлен, что Мазовецкий ничего не слышал ни о Казимире, ни о Залевском. Хотя Владислав с товарищами должен был совершить рейд от польской границы до Подольска, так сказать, по «старым польским землям». Ему казалось невероятным, что группе Мазовецкого не дали пароль для встречи с Поморским или Залевским.

Владислав прислонился к плетню, закурил и стал наблюдать за улицей и частью проходившей невдалеке дороги. Пока там было подозрительно спокойно. Лишь однажды нервно протарахтела одинокая повозка, а через несколько минут прогромыхала машина, после которой еще долго не улеглось облако пыли.

Тем временем Беркут и Готванюк вошли в хату. На столе стояла недопитая бутылка самогона и лежали две банки немецких консервов. Готванюк взялся было за бутылку, но Беркут остановил его:

– Не время. Ничего не трогать. Стань у окна, чтобы мог видеть дорогу.

Сам уселся на скамье у печи, обвел взглядом изрядно запущенную хату Княжнюка, уже несколько месяцев не знавшую женских рук (Беркут слышал от Лесича, что хозяйка умерла под самый Новый год), и устало закрыл глаза. Раньше чем через час смена полицаям не заявится – значит, можно чуток вздремнуть.

Прошло минут пятнадцать. Лучи предзакатного солнца окрасили багрянцем окна. В комнате воцарился полумрак. Готванюк сидел у окна, упершись локтями в подоконник и, раскачиваясь из стороны в сторону, то ли бессловесно тужил, то ли что-то напевал про себя.

Прислонившись к стене, Беркут задремал. Но очень скоро его разбудил крик Готванюка:

– Командир, швабы!

– Давно пора, – с сонным спокойствием отозвался Беркут. – Сколько их?

– Откуда ж я знаю?! Машина у них крытая. Вон, точно, сюда едет!

– Всего лишь одна машина? – удивленно уточнил Беркут, не спеша поднимаясь. – Рискованно. Ну ладно. Во двор. Держись свободнее. Стрелять только в крайнем случае.

Мазовецкий услышал рокот мотора еще раньше их и, поудобнее пристроив на плетне перед собой шмайсер, приготовил гранату. Затем краем глаза проследил, как, выскочив из-за сарая, залег за поленницей, поближе к воротам, Костенко.

А вот и «оберштурмфюрер». Подошел к калитке, расстегнул кобуру и, вынув из кармана пачку немецких сигарет, принялся угощать его, «унтер-офицера». Эту сцену и увидел из кабины немецкий ефрейтор, когда его машина остановилась возле усадьбы Лесича. Еще через мгновение из кузова выпрыгнул рядовой вермахтовец, а за ним и сам хозяин усадьбы.

Беркут и Мазовецкий недоуменно переглянулись. Появление здесь Лесича было или подарком судьбы, или черной вестью о хорошо продуманной немцами операции. Случайность казалась невероятной. Как истинный служака, ефрейтор вышел из кабины и, став по стойке смирно, отдал им честь.

– Возьмешь солдата, – вполголоса бросил Беркут Готванюку. – А ты, унтер, – водителя. Живым.

Крамарчук и Корнев добрались до усадьбы Кравчука примерно за полчаса. К хате скрытно подходили по пологому подковообразному склону возвышенности, щедро поросшей травой и мелким кустарником. Весь этот уголок села был необычайно красив, и Николаю даже стало досадно, что такому негодяю выпало жить среди такой удивительно живописной природы.

– Ты мне одно скажи: как, живя в этом раю, можно было продавать людские души? – словно бы угадал его мысли Корнев.

– В раю их в основном и продают, – проворчал Николай. – Главное, чтобы больше он этим раем не любовался. Беспощадно, но справедливо, как любит говорить Беркут.

Они залегли за кустами малины и несколько минут наблюдали за подворьем, на котором хозяйничала не в меру располневшая женщина лет сорока – сорока пяти.

– Только бы эта лахудра шума не подняла, – вздохнул Корнев. – Иначе придется…

– Не придется, – резко оборвал его Крамарчук. – Не трогать. И так Богом обижена.

Выждав еще минутку, он вышел из-за кустов и, так ничего и не объяснив товарищу, не спеша, как бы прогуливаясь, направился по тропинке во двор. Еще не уловив его замысла, Корнев тем не менее тоже, не колеблясь, поднялся и пошел следом.

Увидев их, женщина на какое-то мгновение застыла с миской в руках, из которой кормила кур. По мере того как эти двое приближались к ней, женщина все больше съеживалась, делалась мельче и неприметнее, словно надеялась остаться незамеченной.

– Бог в помощь, хозяюшка, – почти приветливо поздоровался Николай. – Господин Кравчук здесь проживает?

– Здесь, – испуганно сказала она. – Ефим, к тебе! – добавила неожиданно тонким голоском.

– Кто? – сразу же появился на пороге хозяин. Он был в штатском, но из-за пояса брюк выглядывала рукоятка пистолета, которую он небрежно прикрывал ладонью.

– Почет и уважение, господин Кравчук. Из Подольска мы, из полиции. Срочное дело, – не сводя глаз с пистолета, уверенно шел на него Крамарчук. – Есть приказ шефа гестапо…

– Кого, кого?! – недоверчиво переспросил Кравчук, ступая ему навстречу. Это был приземистый мужичок лет пятидесяти, с обвисшими плечами и землистым лицом. Под вышитой, посеревшей от пыли и пота рубахой, словно ворованная тыква, несуразно выпирал живот.

– Шефа гестапо, – уже более сухо повторил Крамарчук, ощущая в слишком пристальном взгляде агента воинственное недоверие. – Мы от него. Однако хотелось бы поговорить без хозяйки, – взглянул на женщину. – В доме что, гости?

– Нет там никого, – ответил Кравчук и так же пристально посмотрел на Корнева, который уже стоял чуть позади Николая. – Вас тоже не ждали. Но коль уже во дворе… то прошу, прошу… – заулыбался Кравчук и вдруг, не переставая улыбаться, схватился за пистолет. Выстрелить он все же сумел, однако Николай успел отбить руку и, выхватив из-за пояса нож, ударил Кравчука в грудь.

– Беркут! Беркут!.. – прорычал Кравчук. – Я почув…

Следующий удар ножом заставил его умолкнуть навсегда. Однако сразу же ойкнула и запричитала женщина. Запричитала на удивление тихо, будто не желала, чтобы кто-либо из соседей узнал о том, что здесь происходит.

Стараясь не обращать на нее внимания, Крамарчук подобрал с земли пистолет и только теперь вдруг заметил, что Корнев почему-то медленно оседает на траву. Тихо, без стона, зажав невидимую на груди рану.

Николай бросился к нему. Успел подхватить под мышки. Нащупал пальцами большое вязкое пятно крови. Но помочь уже ничем не мог.

– Как же это? – растерянно бормотал он. – Как же… это получилось? Ведь все шло так хорошо…

Осторожно положил голову убитого на землю, растерянно оглянулся, как будто надеялся найти кого-то, кто сумел бы объяснить ему происшедшее, и… оцепенел. В двух шагах от него, с занесенным над головой топором стояла Кравчучка, о которой в эти несколько минут он совершенно забыл. Что удержало ее? Какой доли секунды, какой капли решительности не хватило этой отчаявшейся женщине, чтобы ступить еще шаг и зарубить его – этого он уже не поймет никогда. Но не хватило.

Николай оглянулся, взгляды их скрестились, и женщина на мгновение замерла. Она смогла, решилась бы ударить сзади, неожиданно, пока не встретилась взглядом со своей жертвой. Однако момент был упущен, и теперь, когда Крамарчук заметил ее…

Все еще не сумев прийти в себя, Николай в каком-то немыслимом прыжке отпрянул в сторону и в следующее мгновение резко ударил женщину ребром ладони по плечу. Зазвенел на камнях топор. Кравчучка вскрикнула от боли, схватилась за плечо и присела. В зеленой кофте и зеленом платке она была похожа на огромную затаившуюся жабу.

Лихорадочно оглядевшись, Николай подхватил сначала свой карабин, потом карабин Корнева. Поблизости никого. Но надо спешить. Если выстрел услышали в селе, то с минуты на минуту здесь могли появиться полицаи.

– А твоего мы казнили, потому что заслужил! – бросил он Кравчучке, спеша к левадам, за которыми начинался лес. – Сама знаешь, что продался гестапо, и знаешь, сколько крови на его совести. – И, словно оправдываясь перед самим собой за случившееся, добавил: – Вот такая она… суровая действительность.

Это «суровая действительность» он позаимствовал у Беркута, но никогда не решался произнести в его присутствии. Да и теперь оно вырвалось само собой.

С вершины холма Николай еще раз оглянулся на усадьбу Кравчука. Там было тихо. Какая-то удивительная тишина воцарилась вокруг. Будто здесь ничего и не произошло, будто не было ни выстрела, ни криков, ни двоих убитых. И не оставался там, во дворе, его товарищ Семен Корнев, вместе с которым воевал и с которым столько раз познавал и страх, и голод, и отчаяние. Оставался теперь уже навечно.

«Да, но почему она не причитает? – вспомнил вдруг о Кравчучке. – Нет, действительно, почему она молчит? Почему не проклинает меня? Так не должно быть. Каждое убийство должно быть проклято».

Как только Лесич ушел, в башне Штубера, служившей одновременно и его жилищем, и штабом отряда, сразу же появился фельдфебель Зебольд.

– Господин гауптштурмфюрер, пленные доставлены. Двенадцать человек. Старались отбирать самых крепких. Из тех, что были под рукой, разумеется.

– И они в состоянии будут выдержать хотя бы полчаса интенсивной тренировки?

– Похоже, что в лагерях для военнопленных кормят несколько хуже, чем в силезских ресторанах, – мрачно заметил Зебольд. – Но парни пока еще свеженькие, большинство должно продержаться.

– Не завидую тому, который достанется вам, – Штубер смерил взглядом огромную гориллоподобную фигуру фельдфебеля и нервно передернул плечами.

– Сегодня в гладиаторских боях я не участвую. Отдыхаю. С вашего позволения, конечно, – спохватился фельдфебель.

– Струсили? Ладно-ладно, этот отдых вы заслужили.

Больше всего Штубера поражали необыкновенной ширины кости этого человекоподобного существа. Казалось, сокрушить их не способна была никакая сила. В последнее время для тренировок он все чаще брал в партнеры именно этого мужлана, и хорошо знал, каких адских усилий стоило порой блокировать его удар или провести прием самому. Что же касается силезских ресторанов, то Зебольд вспомнил о них не случайно. Он происходил из силезских немцев и вплоть до тридцать восьмого года жил в Польше. Именно там его и завербовали для работы в абвере, предвидя в нем великолепного исполнителя диверсионных акций. Выбор был точным. Это был прирожденный террорист. А точнее, просто громила. Не зря, кроме действий против врага, время от времени ему поручали еще одну довольно деликатную миссию, о которой в группе знал только Штубер. В его обязанности входила ликвидация агентов, по каким-либо причинам потерявших доверие руководства немецкой разведки, в частности если возникало устойчивое подозрение, что агент перевербован, проявил слабодушие или просто созрел для явки с повинной.

Однако знал Штубер и о том, что эти деликатные операции требовали необыкновенно аккуратной, «ювелирной» работы, и поручали их профессионалам самой высокой квалификации. А Зебольд к тому же исполнял еще и функции своего рода инспектора. То есть, довольно часто судьба агента зависела исключительно от впечатления, которое он произвел на этого невпечатлительного верзилу.

За несколько месяцев до нападения на Польшу Зебольд, проходивший в секретных донесениях абвера как агент Витовт, оказался в Германии. Здесь он прошел ускоренную подготовку и вскоре был заброшен в Силезию, уже как командир группы парашютистов. За две ночи до начала войны эта группа, как и десятки других, ей подобных, словно смерч прошлась по приграничной полосе, взрывая полотно железной дороги и административные здания, уничтожая все, что попадалось на пути. Именно после этой операции своеобразного польского варианта «хрустальной ночи» его и заметили сначала в абвере, а затем и в отделе диверсий СД Главного управления имперской безопасности.

– Поднимайте рыцарей, фельдфебель, – приказал Штубер. – Тренировку проводить в углу двора, между башней и стеной. Я буду наблюдать за ее ходом из бойницы.

– Слушаюсь, господин гауптштурмфюрер.

– Возле места тренировки поставьте трех солдат с автоматами. На всякий случай.

– Я прослежу. Случаев не будет, – ответил Витовт с угрюмым спокойствием. Когда он говорил в такой манере, мало кому приходило в голову усомниться в его исполнительности, правдивости его слов или верности обещанию. Не говоря уже об осуществлении его угроз.

Зебольд вышел, а Штубер еще с минуту стоял у двери, напряженно прислушиваясь к его шагам. Гауптштурмфюрер понимал, что он, Вилли Штубер, тоже наводит ужас на многих людей, которые оказываются зависимыми от него. Но разве он позволил бы себе признаться кому бы то ни было, что и сам испытывает неизъяснимую волну беспокойства при каждом появлении Витовта? Он и в группу этого фельдфебеля зачислял неохотно, только потому, что не нашел веских причин отказаться от его услуг. Штубер прекрасно понимал, что если в большой игре высоких чинов сам он тоже вдруг окажется лишним, Зебольд немедленно ликвидирует и его. Лучшего палача им просто не найти. И хотя в такой финал своей карьеры Штуберу верить не хотелось, какое-то подсознательное опасение в нем все же прорастало.

Убедившись, что к тренировкам уже все готово, Штубер решил тоже спуститься вниз. Пленные уныло стояли у стены (Зебольд, видимо, специально поставил их так, словно собирался расстреливать, – он любил такие эффекты) и настороженно следили за «рыцарями», которые с автоматами наготове перекрывали выход из крепостного закоулка.

Ни о чем не спрашивая, не делая никаких замечаний, сохраняя абсолютную невозмутимость, гауптштурмфюрер приблизился к отошедшему чуть в сторону от других пленному – коренастому русоголовому парню лет двадцати – и изо всей силы ударил его кулаком в грудь. Тот качнулся, уперся плечами в стену и глухо застонал. Возможно, не столько от боли, сколько от ярости. Но все же сдержался. Выждав несколько секунд, Штубер сделал вид, будто уходит, но, неожиданно развернувшись, так же молча ударил его еще раз. Теперь уже в лицо. Этот удар пленный попытался блокировать, однако не успел.

«Слишком замедленная реакция, – разочарованно отметил про себя Штубер, – первый признак того, что перед тобой ненатренированный, плохо обученный даже обычному солдатскому ремеслу окопник». И, не спуская глаз с избранной жертвы, отошел поближе к часовым. Парень недоуменно смотрел на своих товарищей. Несмело, бочком, приближался к ним, словно опасался, что после всего, что произошло, они просто-напросто не примут его в свое, пусть униженное, но все же товарищество. Должно быть, он усмотрел свой проступок в том, что отважился держаться в стороне от остальных.

– Пленные, – обратился к ним Штубер по-русски, – сегодня мы расстреливать вас не будем. Но тогда возникает вопрос: зачем же вас привезли сюда? Согласитесь, что таким молодым людям, как вы, время от времени нужны какие-то развлечения, не правда ли? Так вот, сегодня я даю вам возможность поразвлечься. Сейчас мои парни будут проверять на вас свою физическую подготовку. При этом вы имеете право защищаться всеми возможными способами. Из истории вы знаете о поединках гладиаторов в Древнем Риме. Так вот, считайте себя гладиаторами. Сражайтесь мужественно и смело. И запомните: кто струсит или не продержится хотя бы час – останется у этой стены навсегда.

Гауптштурмфюрер многозначительно посмотрел на Витовта. Тот молча кивнул и приказал солдатам выбирать себе напарников.

– Этого, – показал Штубер на русоголового здоровяка, – использовать не более пятнадцати минут. Он нужен мне свежим.

– Яволь, господин гауптштурмфюрер.

«А что, неплохо звучит – гладиаторы! – думал он, поднимаясь на башню. – В конце концов, все мы здесь гладиаторы. Только вряд ли среди высокородной публики, наблюдающей за нашими боями, найдется хотя бы один человек, который бы жестом холеной руки решился отвести от моего горла меч победителя. На этой арене каждый принимает смерть как заслуженную награду».

Пока денщик, Ганс Крюгер, не принес ужин, Штубер стоял у бойницы, откуда виден был закоулок с «ареной», и наблюдал за тренировкой. Группа его «рыцарей» состояла сейчас в основном из русских и украинских эмигрантов времен Гражданской войны, которые уже по нескольку лет были агентами абвера или гестапо. Только шестерых он навербовал среди полицаев и тех, что добровольно сдались в плен. Однако этим людям Штубер пока что не очень-то доверял. Поэтому особенно внимательно приглядывался именно к ним.

Со здоровяком, реакцию которого он только что проверял, сражался сейчас агент по кличке Звонарь. Штубер знал, что он отлично владеет пистолетом и всеми видами холодного оружия. А вот в рукопашной был плох – это стало очевидным сразу. Небольшого роста, худощавый, Звонарь вообще мало походил на человека, уже десяток лет числившегося разведчиком абвера. Тем не менее в штабе Ранке его ценили: хыладнокровен, владеет немецким, русским и украинским, легко маскируется под местных крестьян. В то же время в операциях отличается особой жестокостью. Доподлинно известно, что иногда он уничтожал даже женщин, с которыми случалось провести ночь, маниакально не желая оставлять после себя каких-либо свидетелей. В любом деле.

Тем временем Звонарь, используя различные приемы, пытался сбить своего противника с ног, но разозлившийся пленный прижался к стене и упрямо защищался, стараясь достать увертливого агента своими гигантскими кулачищами. Неудивительно, что через две-три минуты их схватка, как и большинство других, уже напоминала драку в пивнушке.

– Фельдфебель! – гаркнул Штубер, у которого, наконец, лопнуло терпение. – Прекратите этот пьянчужный мордобой! Следите за техникой проведения боевых приемов! Если после занятий хоть один из пленных способен будет стоять на ногах, то в дальнейшем технику всех приемов будем отрабатывать лично на вас!

– Что за визит? Кого это вы привезли? – шагнул Беркут к ефрейтору. Краем глаза он следил, как Готванюк медленно, чертовски медленно, приближается к стоящим у заднего борта Лесичу и солдату. Старик узнал его. И даже не скрывал этого. Но им обоим повезло: в эти минуты солдат не видел лица арестованного.

– Приказано доставить сюда этого старика, – ответил ефрейтор. – Это его дом, господин оберштурмфюрер СС.

– Кто именно приказал? Теперь гестапо уже само развозит арестованных по домам?

– Приказал гауптштурмфюрер СС Штубер.

– Кто-кто?! – почти изумленно переспросил Громов. – Как вы назвали его фамилию?

– Именно так: Штубер.

– Штубер?! – но, спохватившись, тотчас же пробормотал: – Ах, да-да. Знаю, знаю такого гауптштурмфюрера. Приходилось встречаться.

Тем временем Готванюк уже оказался возле Лесича.

– Что, старик, доигрался? – злорадно усмехнулся он, заглядывая в кузов. Свой карабин Готванюк держал на плече, как дубину. Солдат, конвоировавший старика, что-то буркнул в ответ и нетерпеливо посмотрел на ефрейтора, ожидая приказаний. Этого было достаточно, чтобы Готванюк успел ударить его прикладом по голове. В тот же миг сильнейшим ударом в сонную артерию Беркут сбил с ног ефрейтора и бросился в кабину к водителю.

– Спокойно. Не двигаться! Жить хочешь?

– Да, господин… – водитель хотел оторвать руки от руля, на который прилег отдохнуть, но не смог.

Чуть запоздав, рванул дверцу и Мазовецкий.

– Присмотри за этим! – бросил ему Беркут, оставляя кабину.

Второй удар прикладом солдат, конвоировавший Лесича, получил уже лежа на земле, когда пытался подняться. К тому же Костенко штыком добил ефрейтора и вместе с Коларом тоже подбежал к машине.