– Гауптштурмфюреру очень не понравилось, что он остался в таком виде. Он так и сказал: «Сын Божий имеет право потерять все, что угодно, кроме головы. К тому же Христос должен видеть, как на этой виселице карают людей, предавших его веру». И приказал этому верзиле (он действительно самый лучший из мастеров): «Ты сотворил эту виселицу, тебе сотворять и голову Христа. Пусть Иисус любуется твоим творением и благословляет каждого, кто будет начинать на нем свой путь в обитель Божью. Семь дней тебе хватит?».

– Понятно, библейские семь дней, – заметил Беркут.

– На что этот дикарь ответил: «Если Господь Бог за семь дней сумел сотворить всю Вселенную, то уж я, раб, голову ученику его как-нибудь и за три дня пристрою. Трудно приходится народу, когда его святые оказываются безголовыми». Я думал, что, услышав такой ответ, эсэсовец тотчас же пристрелит его.

– Однако гауптштурмфюрер воспринял слова пленного философски, – кивал лейтенант, все больше утверждаясь во мнении, что речь идет о Штубере.

– Вы правы: он и в самом деле совершенно спокойно сказал: «Ну что ж, за три, так за три… Только знай: за сколько дней сотворишь, столько тебе и жить. Как только пристроишь эту голову – сразу на виселицу. Такова традиция: первым нужно казнить мастера-творца. Но если вздумаешь волынить и не уложишься даже в две недели, а это последний срок, – прикажу распять на этом же “распятии”. Как еретика-богохульника».

– И сколько же дней он работает?

– Второй, господин обер-лейтенант. Очень торопится. Думаю, дня через три закончит. На его месте я бы так не торопился.

– А вы уверены, что он понял смысл поставленного гауптштурмфюрером условия?

– Тот сам перевел ему это на русский. Кстати, оказалось, что этот эсэсовец хорошо владеет их языком. Хотя начинал разговор через лагерного переводчика.

Пленный стоял на коленях и старательно вытесывал голову, на которой действительно вырисовывалось уже нечто похожее на терновый венок. Ефрейтор был прав: пленный работал быстро и как-то слишком уж воодушевленно, словно увлекшийся замыслом скульптор-раб, верящий, что, создав свое творение, он наконец получит долгожданную свободу. Рядом с ним лежали набор стамесок и два молотка, и Беркут понял, что уже сегодня после полудня мастеровой начнет работать ими, а завтра или послезавтра голова будет водружена на распятие.

По пояс оголенный, пленник и в самом деле напоминал раба-великана, и Беркута поражала покорность, с которой он выполнял приказ своего палача, – покорность, старательность и непонятная ему, Беркуту, обреченность. Пленный работал так увлеченно, что совершенно не интересовался ни его разговором с ефрейтором, ни самим появлением здесь незнакомого обер-лейтенанта и, как показалось Андрею, вообще не следил за ситуацией, не пытался выбрать момент для побега и даже не помышлял о нем. Хотя не был ни связан по ногам, ни ранен. А рядом – базар, дворы, кладбище, за ним – лес… Нет, покорность и старательность этого пленного были непостижимы для Андрея.

– Слушай, ты, русский, – на ломаном русском обратился он к «рабу-скульптору». – Ты что, действительно когда-то занимался скульп-турой? Или это твоя первая работа? Отвечай, когда тебя спрашивает офицер!

– Первая, – ответил тот, не отрываясь от работы.

– Почему же ты взялся за нее?

– Потому что распятие это вытесал мой дед. Еще в молодости. И тоже ничего больше не вытесывал: ни до Иисуса, ни после него.

– Что, так было на самом деле? Это распятие – работа твоего деда?

– Чья же еще? Кто в этих краях был мастеровитее?

– Тогда это многое проясняет. Но знаешь ли ты, что тебя ждет, когда кончишь эту работу?

– Не мешал бы ты… – сурово ответил пленный, поиграв на весу топором. – Видишь же: под петлей сижу. А когда человек уже под петлей, а в руке у него топор…

– И все-таки не советовал бы тебе спешить, – сказал Беркут, чуть пригасив голос. – У тебя в запасе еще десять дней. За десять дней многое может случиться. Разве ты не понял, что тебе «наобещал» тот эсэсовец?

– Мне на израненного Христа смотреть больно. Дед его из дуба вытесал, думал, будет вечным. А теперь что ж? Негоже распятому Христу без тернового венца быть, негоже…

Беркут еще раз осмотрелся вокруг. На небольшой площади возле виселицы – двое часовых. Чуть поодаль – забредший сюда полицейский патруль: стоят, любуются виселицей и на пленного поглядывают… В ста метрах – забор лагеря и пулеметчик на вышке. Но главная трудность не в этом. Как убедить пленного, что ты свой, если он и головы не поднимает?

– Ну что ж, солдат, – сказал он на прощанье, – у каждого свой крест и своя Голгофа. А люди, готовые распять нас, всегда найдутся.

Открыв глаза, Беркут увидел перед собой Отшельника. Тот стоял, опершись на ствол немецкого ручного пулемета, рядом с прикладом которого чернела колодка с лентой. Какое-то время капитан смотрел на него, не понимая, что произошло. Не похоже было, чтобы Отшельник угрожал, однако мрачная фигура его как бы нависла над Андреем, а потому в самом очертании ее чудилось нечто мистически грозное и непонятное.

– Что случилось? – негромко, но строго спросил Андрей. Он заснул, сидя на камне, привалившись спиной к скале, и теперь не мог понять, что сейчас: вечер, ночь, утро? Ни солнца, ни луны. Перед ним – каменистая гряда, все пространство справа от него – в фиолетовой дымке. – Я спрашиваю: что случилось? Почему вы здесь? Где часовой?

– За камнями твой часовой, капитан, там, где ты его поставил, – негромко ответил Отшельник. – Да не пугайся: ни тебя, ни солдатиков твоих не трону. Забыл сказать: сегодня я побывал в селе, в Горелом. Туда набилось около батальона немцев. Один мужик поведал мне, что с ними машина – из тех, которые радиостанции вынюхивают. Видеть я ее не видел, но этот мужик немного смыслит в радио. Не думаю, чтобы он ошибался.

– Решил попугать нас? Авось уберемся? – Беркут поднялся, поежился, не столько от холода, сколько от сырости, и взглянул на вход в пещеру. Колодный и Мазовецкий спали. Часового не слышно.

«При такой охране в одну чудную ночь нас здесь просто-напросто вырежут, – мысленно вспылил Беркут. – Сонных. Как когда-то афганские повстанцы вырезали английский экспедиционный корпус».

– Мое дело предупредить. Если уж немчура подтянула такую машину, то рацию вашу она обязательно вынюхает. Вот и подумай: может, сегодня утром твоему радисту не стоит садиться за свою «пипикалку»? И еще… Ты предупредил десантников, что я тоже бытую здесь?

– Не успел. Уснул, как видишь… размышляя над нашим с тобой разговором.

– Предупреди. А то придется снять кого-то из них. Он ведь сдуру и пальнуть может. Пулемет этот возьми себе. У меня в закутке «дегтярь» сохранился, при двух дисках.

– Подожди, – остановил его Беркут, видя, что, прислонив пулемет к камню, Отшельник повернулся, чтобы уйти. – Давай поговорим. Как твоя фамилия? Звание?

– Это еще зачем? Я тебе больше не солдат. И чинов у меня нет. Ты меня уже как-нибудь прозвал, про себя?

– Прозвал, конечно. «Отшельником». Как тебя еще назовешь?

– Я думал, «монахом». Или «странником», «дезертиром»… Но если «отшельником» решил, – так и называй. Только звания у меня больше нет. Я – не солдат. Сам себя демобилизовал.

Беркут недовольно покряхтел, однако промолчал. «Сам себя демобилизовал!» Он вспомнил, как в 41-м, когда ему впервые попался на глаза такой вот «самодемобилизованный», сразу же схватился за пистолет, и лишь деликатное вмешательство Крамарчука спасло «самодемобилизованного» от его пули. К счастью, спасло. Потом этот красноармеец, по фамилии Готванюк, стал хорошим бойцом его группы – «группы Беркута». И погиб по-солдатски, в бою.

С тех пор перед Беркутом прошли сотни людей, которым казалось, что эту страшную войну можно просто-напросто пересидеть. Но только казалось. Вряд ли хотя бы одному из них это удастся. Однако за пистолет он никогда больше не хватался.

– Пулемет добыл только сегодня?

– Что? – вздрогнул Отшельник. – Пулемет? Добывать в селе? Чтобы из-за этой железки фашисты потом все село в яму закровавили? Это только вы, горе-вояки, можете так воевать. Лишь бы трупов побольше.

– Мог бы ответить и короче, – вплотную подступил к нему Беркут. – Например, что этот пулемет был спрятан у тебя внизу, в тайнике. И ты прихватил его, чтобы подарить нам. – Капитан вызывающе смерил его взглядом и, перехватив пулемет за ствол, прислонил к камню.

– Может, и подарю, если ты мне понравишься, капитан.

– А что касается того, что ты уже не солдат, то, насколько я помню, приказа о демобилизации всех оказавшихся в окружении не было. Я уже говорил тебе: в отряд наш ты можешь не идти, насильно не загоняю. Но помни: по существу, мы – подразделение армии. И в этом твой шанс. Ибо может случиться так, что все вокруг будут радоваться освобождению, а тебе придется предстать перед военно-полевым судом. Вместе с кучкой каких-нибудь вонючих полицаев. Если тебя это устраивает, можешь и дальше покрываться плесенью в своей пещере.

– Товарищ капитан, – вдруг послышался из-за гряды негромкий оклик Копаня. – С кем это вы?

– С тем, кого вы, часовой Копань, прозевали. Не отвлекайтесь, несите службу.

– Как это «прозевал»? – изумленно переспросил Копань. – Никого здесь не было. Я бы слышал. – Он хотел молвить еще что-то, однако, увидев перед собой незнакомого громилу, покаянно охнул и окончательно стушевался. – Но если вы так приказываете, товарищ капитан, то есть не отвлекаться!..

– Слушай, Отшельник, по ту сторону гряды, за твоей пещерой, кажется, существует удобный спуск? Не скрывай, сейчас это очень важно.

– Спуститься вообще-то можно, – нехотя ответил монах, слегка помедлив.

– Даже с рацией?

– А что ей будет? Нормальный спуск. Только с небольшим секретом. И потому снизу, из леса, найти дорогу сюда трудно.

– Тогда проведи нас. Благодаря тебе мы сэкономим на дороге часа полтора. В бою можешь не участвовать – это твое дело. Ну а мы попробуем выманить немцев из деревни. Удобное место для засады знаешь?

– Знаю. И назад приведу.

– Часовой! – негромко позвал Андрей.

– Я!

– Поднять людей. Только без лишнего шума. Сначала разбуди офицеров. – Они с Колодным договорились, что как только группа обрастет людьми, Мазовецкому поручат командовать взводом. А пока условились считать поручика Мазовецкого старшим лейтенантом Красной армии. Поскольку Мазовецкий никогда не упускал случая напомнить, что он тоже офицер, эта условность была ему приятной. – Построение здесь, у пещер.

Часовой побежал выполнять приказание, и они снова остались вдвоем.

Отшельник молчал. Беркут взял пулемет, осмотрел его, насколько позволяла видимость, даже принюхался: да, затвор пахнет смазкой. Сохранял, значит. Для чего, если солдатом себя уже не считает?

– Ты говорил о засаде… Есть там одна балка. В селе ее Кремниевой называют. Это такое ущелье…

– Ущелье – это уже хорошо. Обещаю, что в самом твоем селе ни одного немца мы не тронем. Кстати, ущелье… Оно между селом и этой пустошью?

– Нет, чуть дальше, поближе к Чиглинскому лесу. А этот, под скалой, называют Гробовским. И дорога возле Чиглинского проходит. Так что немцы могут попереться туда на машинах.

– Ясно. Остальное выясним на местности.

Через несколько минут все бойцы уже стояли в строю. Старший лейтенант Мазовецкий, младший лейтенант Колодный, старшина Кравцов, младший сержант Горелый, ефрейтор Низовой, рядовой Копань, рядовой Гаёнок. Последним стоял рядовой Задунаев. Но пока без рации.

Беркут осматривал их при свете луны дольше, чем следовало бы. Наконец-то перед ним стоит армейское подразделение. Впервые после долгих месяцев борьбы в тылу врага он снова ставит боевую задачу бойцам Красной армии. Казалось бы, какая разница: партизаны или парашютисты из кадровой части? И все-таки Беркут ощущал то особое волнение, которое в свое время ощутил разве что тогда, когда после училища впервые построил гарнизон дота. Еще того, на Буге. Как же убийственно давно это было!

«…Сюда бы еще Крамарчука, – вздохнул он. – И было бы совсем как построение в доте “Беркут”. Ну да, не хватало только этих твоих сантиментов, – язвительно усмирил себя Анд-рей. – И слезливой речи».

– Сегодня мы приступаем к регулярным боевым действиям в тылу врага. С этой минуты вы должны забыть, что вас высадили в тылу врага, что вы преследуемы, а значит, постоянно нужно скрываться, избегая стычек с противником. Отныне мы не будем со страхом ожидать, пока нас выявят каратели. Наоборот, сами будем выявлять и уничтожать противника, даже там, где ему и в голову не приходит ждать нас.

– Да, пора уже браться за него, – одобрительно проворчал Гаёнок, – а то застоялись мы, как молодые жеребцы на коновязи.

Однако старшина «цыкнул» на него, заставив умолкнуть.

– И еще одно: если в бою нет особого приказа, действуйте самостоятельно. Учитесь маневрировать, вовремя менять позицию, использовать любое трофейное оружие. С завтрашнего дня мы начнем ежедневные специальные тренировки. Вы будете учиться владеть всеми видами оружия и приемами ближнего боя, снимать часовых, маскироваться. Основы такой науки вы уже, очевидно, получили при подготовке к десанту. Но я знаю, что это был сокращенный, ускоренный курс.

Теперь уже строй устало, сонно молчал. Врага бить надо, это понятно. Однако бойцы все еще не понимали, зачем Беркут поднял их сейчас, в половине третьего ночи, когда за десятки километров вокруг – ни одного фрица. Неужели только для того, чтобы сказать то, что он только что сказал?

– Этого человека, – кивнул он в сторону стоящего под скалой проводника – мы будем называть так, как ему нравится, – «отшельником». По тропе, которую он укажет, мы спустимся сейчас в лес и пройдем к окрестностям села Горелое. Как стало известно, немцы засекли нашу радиостанцию и подтянули к этому селу около двух рот. На автомашинах.

– Откуда известно, что уже засекли? – недоверчиво и в то же время встревоженно поинтересовался радист.

– Судя по описанию, данному Отшельником, одна из машин – радиолокационная. По всей вероятности, гитлеровцы перехватывают наши радиограммы и, конечно, получили приказ уничтожить группу. Рядовой Задунаев, возьмете рацию и пойдете вместе с группой. Сегодня вам придется поработать особенно много. Но уже в лесу, недалеко от села. Передавать можно любой текст. Вплоть до сообщения о взятии Берлина войсками Абиссинии. Ну а мы поможем немцам, проведем их прямо к вам, к рации. Чтобы не заблудились. Детали обсудим на месте.

– Таки прав ты был, Гаёнок: засиделись мы в этих райских кустиках, – подал голос старшина. – А пахать есть где.

– Да, этот соскучиться не даст, – поддержал его Копань.

Дождавшись радиста с рацией, они вышли на «монашью тропу», ведущую к пещерам Отшельника.

– Только я-то здесь при чем? – проворчал Задунаев. – Я не должен ходить на боевые операции. И вообще, мне как радисту нужно обес-печить безопасность, условия для работы и нормальный отдых. Иначе я не смогу работать.

– Ну да? – хмыкнул кто-то. – Главное – «нормальный отдых». Все претензии к фюреру.

– Группа действительно должна гарантировать мою безопасность, – добавил радист уже более громко, чтобы мог слышать Беркут. – Потому что если рация окажется у фашистов, кое-кому потом не поздоровится.

«Вот как?! – отметил про себя Беркут. Уже первые контакты с этим франтоватым, интеллигентного вида солдатом насторожили его. Андрею показалось, что этот человек слишком рьяно старается подчеркнуть свое особое положение в группе. “Радист – что святой, – вспомнил он слова младшего лейтенанта. – Какого тебе нарисуют, на такого и молись”. В этой не очень веселой командирской байке, очевидно, и кроется разгадка поведения Задунаева. – Ладно, разберемся. После операции».

– Старшина, – негромко приказал он Кравцову, идущему замыкающим. – Следите, чтобы во время перехода группой соблюдалась строжайшая тишина и максимальная скрытность.

Тайная тропа Отшельника пролегала по довольно глубокой, прикрытой скальными карнизами расщелине – то ли по руслу высохшего ручья-водопада, то ли по старому ливневому стоку.

Сам Отшельник первым спустился к выступу, венчающему наиболее крутой участок тропы, и привязал к сосне припасенную им веревку. Придерживаясь за нее, группа с двумя пулеметами и рацией достигла этого выступа без особых приключений. А дальше, пройдя каменным лабиринтом метров сто влево по склону, наткнулась на еще одну расщелину, которая как бы подрезала склон, устремляясь к скалистому поросшему ельником берегу речки.

Как только они, перескакивая с камня на камень, преодолели эту речушку, Беркут оглянулся. Освещенные лунным сиянием склоны вершин представали перед ним, словно фантастическое видение. Все в их облике было неестественным, загадочным и недоступным.

– Интересно, днем они смотрятся отсюда так же угрюмо? – тихо спросил он идущего впереди Отшельника.

– Одичавшая земля. Никому и в голову не придет искать здесь путь к вершине. Даже самоубийце. А взойти, как видишь, можно, и путь этот, если учесть, что до Крестной тропы, по которой вы все поднялись на пустошь, нужно обходить по бездорожью почти девять километров, – не такой уж трудный.

– Жаль, что раньше я не знал, что собой представляет эта пустошь. Слышать слышал, но бывать в этих местах не приходилось.

– Еще насмотришься на нее. Ты везучий, на твой век хватит. И находишься по этим чертовым камням, и навоюешься.

– Когда вернемся – поговорим, есть о чем.