II. Естественное право и естественные права

«Права человека» – это современное название того, что раньше называлось естественными правами. В исторической перспективе эта идея сравнительно недавняя. В действительности она относится к Англии XVII века. В действительности она обрела свои очертания в конце XVIII века, особенно в Британии, Франции и Америке. Её сторонники пытаются вывести естественные права́ из естественного пра́ва. Естественное право также не существует в объективной реальности, но сама идея восходит к далёкому прошлому, как минимум, к четвёртому столетию до н.э.

И это забавно. Философы естественного права не замечали, что естественные права́ следуют из естественного пра́ва более 2000 лет. Аристотель этого не заметил. Стоики этого не заметили. Святой Фома Аквинский этого не заметил. Почему же так вышло? Эти парни не были дураками. Так откуда взялась эта идея естественных прав? Она восходит к идее субъективных прав. Откуда же ещё она могла произойти? Никто не задумывался о естественных правах до того, как были сформулированы субъективные права. Поэтому анархистский князь Пётр Кропоткин писал о «праве» как о «туманном слове, заимствованным у законников».¹⁸ Он был убеждённым сторонником естественной морали, но не естественных прав.¹⁹

Субъективные права также являются продуктом истории, поскольку закон – это продукт истории. Вы не найдёте никаких субъективных прав в Библии, в Законах Хаммурапи или в Варварских правдах. Говорить, – как поступает один историк (не являющийся юристом) – что эти кодексы или, к слову, Римское право, защищая людей и имущество, предоставляли личные и имущественные права²⁰ – это заблуждение. Там применялись положения о наказании или компенсации (неясно различимые) между частными лицами, но эти положения, вводящие в ранг закона обычаи, не давали никаких прав против государства. Древнегерманские нормы обычно не устанавливались государством, которое, по сути, едва существовало. Этим воображаемым правам также часто не хватало универсальности. Идея субъективных прав развивалась, особенно в Англии, из идеи феодальных привилегий. Но ведь права человека по определению являются всеобщими. Привилегии, по определению, являются особыми.

Этнографически неграмотные философы обычно делают явно ошибочные предположения о праве, правах и вообще социальной реальности. По словам Лейфа Венара, в его статье о правах, которая в целом очень хороша, «даже у самых слаборазвитых человеческих сообществ должны быть правила, определяющие, чтó некоторые имеют право говорить другим о том, что те должны делать. Такие правила подразумевают права».²¹ Это неверно от первого до последнего слова.

В «слаборазвитых» – безгосударственных – обществах обычно нет правил, определяющих, что у некоторых людей «есть право» приказывать другим что-либо делать, потому что никто не имеет права приказывать кому-либо делать что-либо.²² Это являлось бесконечным источником досады для колониальных завоевателей, потому что когда они говорили: «Проводи меня к своему вождю», т.е. к тому, с кем они могли бы иметь дело, – никто не понимал, чего они хотят. Империалисты находили «вождей» – потому что они хотели видеть лидеров – там, где их не было.²³ Или империалисты выдумывали их. Иногда туземцы уступали колониальным властям, притворяясь, что согласны, когда правительство назначало местных жителей представителями власти, но не подчинялись им. «Вождём» мог оказаться деревенский дурачок. В праобщинах и племенных обществах, таких как нуэр, никто не подчиняется чьим-либо приказам: «Ни один нуэр никому не позволит отдавать ему приказ».²⁴

Вторая ошибка – философская, а потому ещё менее простительная у философа. Венар должен допустить, что там, где есть приказы, подкреплённые угрозами, там есть закон. Эта юридическая теория Джона Остина была вчистую развенчана Гербертом Хартом.²⁵ Она не различает закон (например, запрет на грабёж) от преступления (например, совершение грабежа). Приказы, подкреплённые угрозами, вполне могли иметь место при возникновении права или, что ещё более правдоподобно, при происхождении государства, но закон имеет общность и постоянство, которых нет у случайных действий грабежа и разбоя.

Последняя ошибка заключается в предположении, что там, где есть приказы, подкреплённые угрозами, – или, по чуть лучшему определению, закон – там есть «права». Там, где есть права, существуют правила, поскольку права налагают обязанности. Но правила могут налагать обязанности, которые не влекут за собой соответствующих прав. Десять заповедей – правила, которые содержат основополагающие «не» – налагают обязанности на народ Израиля. Они не подразумевают, что израильтяне могут заявлять о своих правах перед Иеговой.²⁶ Иов испытал это на собственной шкуре. Обязанности давно предшествуют правам. Они по-прежнему превосходят все права в каждой моральной или правовой системе.

Субъективные права реальны (хотя даже это было подвергнуто сомнению²⁷). Государством они не всегда уважаемы. Некоторые субъективные права соблюдаются редко. Будучи анархистским экс-адвокатом, я не пою хвалу верховенству закона и субъективным правам. Но субъективные права иногда могут пригодиться. Права человека не могут пригодиться никогда.

Права человека – это всего лишь претенденты на звание субъективных прав. Если они становятся субъективными правами, то они имеют значение – не потому что они являются правами человека, а потому что теперь они есть субъективные права. Не имеет значения, откуда они произошли. Если они не становятся субъективными правами, то теряют всякий смысл.

Даже если права человека прекрасны как идея, это не значит, что они существуют. Иеремия Бентам утверждал: «Причинами желания, чтобы существовали такие вещи, как права, не являются права – причина желания в том, чтобы установилось определённое право, не состоит в этом праве – нужда не является запасом – голод не является хлебом. Естественные права – это попросту несуразица, естественные и неотчуждаемые права – риторическая нелепость, нонсенс на ходулях».²⁸ Даже Международный суд признал, что «права не могут считаться существующими только потому, что их наличие может показаться желательным».²⁹

Права человека вневременны и универсальны. И хотя в течение тысяч лет у всех имелись права человека, об этом никто не знал.

Вера в права человека далека от того, чтобы считаться всеобщей³⁰ (что моя статья не только утверждает, но и демонстрирует). Даже само проникновенное произнесение фразы «права человека» не является универсальным, хотя мы подбираемся к этому моменту. В моей критике прав нет ничего сложного. На самом деле, меня критиковали за упрощение. Но если идея достаточно глупа, то острóта над ней пройдёт незамеченной. Я позволю Аласдеру Макинтайру выразить очевидное для меня: «Наилучшие резоны для столь прямого утверждения о несуществовании таких прав того же рода, как наилучшие резоны для утверждения, что не существует ведьм и единорогов: каждая попытка дать хорошие резоны для веры в то, что есть такие вещи, оканчивается неудачей».³¹

Право человека может быть хорошей или плохой идеей в качестве идеи, в качестве проекта. Но это всего лишь идея. Здесь речь идёт о ценности, а не о факте. Она не описывает, а предписывает. Это идеал. Существует множество различий между «есть» и «должно быть». Философ Дэвид Юм явил (или возвестил), что вы не можете вывести должное из существующего.³² Его никто и никогда не опровергнул.

III. Этический релятивизм

Это касается морали в целом. Объективной морали не существует. Если бы она существовала, то все люди в мире приняли бы её, поразмыслив над ней хоть немного. Все в мире подчиняются законам силы притяжения. Всем известно, что два плюс два равно четырём³³; по крайней мере, никто не может сделать, чтобы равнялось пяти. Вы не можете нарушать законы природы, если подразумеваются научные законы. Но вы можете нарушать естественное право, если оно означает естественный нравственный закон.³⁴ Ньютоновские законы тяготения не говорят: «Не сходи с утёса».³⁵ Они только предсказывают, что произойдёт, если вы это сделаете.³⁶ Поскольку естественное право не имеет эмпирической основы, «как блудница, оно доступно каждому. Нет такой идеологии, в защиту которой нельзя было бы апеллировать к законам природы».³⁷ Ранние греческие натурфилософы были детерминистами, но они ссылались на научные «принципы», а не научные «законы».³⁸ В эпоху Возрождения, в XVI и начале XVII века, настоящими учёными, такими как Галилей и Кеплер, это обдуманное словоупотребление продолжилось. Самая ранняя ссылка на физический закон – которая путала его с естественным правом – была сделана Рене Декартом в 1630 году. Научные законы Галилея, Кеплера и Ньютона носили описательный, а не предписывающий характер.³⁹

Нравственные законы проявляются или изобретаются, а не открываются.⁴⁰ Конечно, они могут принести временную общественную пользу, но как писал Ницше:

Я не отрицаю, и это само собой понятно (если, конечно, не считать меня дураком), что следует избегать и не допускать многих из тех поступков, которые называются безнравственными; а равно и что следует совершать и поощрять многие поступки, слывущие нравственными, – но я думаю, что то и другое надо делать на иных основаниях, чем это делалось прежде.⁴¹

У понятия морали больше недостатков, чем у меня времени их идентифицировать. Моралей существует множество, и они обычно противоречат друг другу. Но у них есть как минимум одна общая черта. Мораль внушает вам делать то, что вы не хотите делать. И запрещает делать то, что вы хотите. Как выразился социолог Эмиль Дюркгейм, «специфическое свойство обязанности состоит в том, чтобы в известной мере совершать насилие над желанием».⁴² Философ Курт Байер писал, что «характерной чертой морали является требование существенных жертв».⁴³ Шарль Фурье высказывался о «гневе моралистов, яростных врагов наслаждения».⁴⁴

Итак, вся суть морали – не допустить, чтобы вы были счастливы. И у неё это получается очень хорошо. Что меня озадачивает, так это то, почему мораль настолько популярна.⁴⁵ Возможно, она и не так уж популярна. Это объясняет, почему она так часто игнорируется. По словам К. С. Льюиса, в мораль верят все – в одну и ту же мораль (которую он называет Законом Природы), хотя «никто из нас по-настоящему не следует Закону Природы».⁴⁶ Неповиновение морали – это, как писал Жан Бодрийяр, отличительный знак свободы.⁴⁷ Но, возможно, свобода не так популярна, как мне бы хотелось. По словам Теодора Адорно, «люди отказывались от свободы так долго, что теперь её значение снизилось, и людям она больше не нравится».⁴⁸

Универсального консенсуса в отношении нравственных ценностей не существует. Чем больше я изучаю историю и чем больше я изучаю антропологию незападных обществ, тем больше нахожу разнообразия моралей. Процитирую философа Джона Локка:

Если этот закон природы целиком и сразу запечатлевается природой в душах людей при самом рождении, то как же получается, что люди, все до единого обладающие душами, в которых якобы запечатлён этот закон, не приходят тотчас же, безо всяких колебаний к согласию относительно этого закона и не проявляют готовности повиноваться ему? Почему об этом законе они придерживаются столь противоположных взглядов, когда в одном месте нечто рассматривается как требование природы и здравого разума, а в другом – как совершенно иное, когда то, что у одних считается достойным, у других считается позорным, когда одни толкуют закон природы иначе, чем другие, третьи вообще не признают никакого, и все вместе считают его тёмным?⁴⁹

Его современник Блез Паскаль, который ни в чём не соглашался с Локком, согласился с ним в этом: «Три градуса широты переворачивают всю юриспруденцию, истина зависит от меридиана… Разумеется, естественные законы существуют, но этот хвалёный разум, сам извращённый, извратил и всё вокруг».⁵⁰

Если это было очевидно для евроцентричных белых гетеронормативных христианских буржуазных философов-мужчин в XVII веке, то насколько это очевидно сейчас! И всё же отказ от догмы морали широко считается ересью даже радикалами, которые не должны верить в ересь. В XIX веке Пьер-Жозеф Прудон возмутил европейских мыслителей, во-первых, объявив, что собственность является кражей, а во-вторых, став первым человеком в истории, назвавшим себя анархистом.⁵¹

Но он также писал: «кто осмелился бы напасть на мораль?»⁵² Упразднить государство – ну, конечно. Упразднить собственность? Чёрт, почему бы и нет? Но – упразднить мораль? Как ты смеешь! Как писал Ницше: «достаточно послушать, к примеру, хотя бы наших анархистов: уж как морально они говорят, чтобы склонить на свою сторону!»⁵³

Такой подход сохраняется и по сей день. Во время интервью с Ноамом Хомским, мнимым анархистом, интервьюер упомянул, что «существует по крайней мере несколько довольно очевидных фактов касательно нашей нравственной сути». Хомский ответил: «Ну, если кто-то как минимум не согласен с этим, тогда им [так!] следует иметь совесть заткнуться и ничего не говорить».⁵⁴ Хомский публично поддержал права на свободу слова ревизионистов Холокоста.⁵⁵ Это подкинуло ему определённые проблемы. Но он не верит в свободу слова для еретиков от морали. Я считаю Хомского моралистом на уровне редактора газеты или баптистского проповедника.⁵⁶

В отношении моральных ценностей нет универсального консенсуса. Всякий раз, когда кажется, что он найден, эти ценности описываются настолько абстрактным образом, что представляются бессодержательными.⁵⁷ Они недостаточно конкретны для того, чтобы определять поступки. Простите меня, если я разжёвываю одно и то же по кругу, но это действительно есть единственный аргумент моралистов. Американский философ-юрист отметил, что «когда философ естественного права предлагает свои идеальные решения, он снова и снова возвращается к действующему праву своей родины».⁵⁸ Действующее право в данном случае относится к «закону» – закону, который реально применяется в повседневности.⁵⁹

Согласно К. С. Льюису, оксфордскому преподавателю и христианскому апологету, есть люди, утверждающие, что «в разные века различные цивилизации придерживались совершенно несхожих взглядов на мораль. Но это неверно. Различия между взглядами на мораль действительно существовали, но они всегда касались лишь частностей».⁶⁰ Разумеется, «человеческая идея о приличном поведении очевидна для каждого».⁶¹ Крестовые походы явились всего лишь неким недоразумением, которое такие истинные джентльмены как Саладин и Ричард Львиное Сердце должны были уладить за хересом и сигарами, разве что мусульмане не пьют херес (одна из тех частностей, отличающих нормы исламской морали). В наших сердцах все мы, во все времена и во всех местах разумеем как категорический императив одно сияющее правило: будь Достойным Парнем.⁶²

Представим, что «не убий» – это объективная моральная ценность. Убийство является повсеместным. Запрет на убийство – нет. Смертная казнь – социально признанное убийство – является общекультурным универсальным явлением: она применяется во всех культурах и обществах.⁶³ Я не знаю ни одного общества, где люди не убивают друг друга. Я также не знаю ни одного общества, которое полагало бы, что никто никогда не должен кого-либо убивать.⁶⁴