Услышь меня, Господи! Горе грехам человеческим! И это говорит человек, и Ты милосердствуешь о нем, потому что Ты сотворил его, греха же не сотворил в нем. Кто же изобразит мне младенчество мое и расскажет о грехах его? Ибо кто чист от греха перед Тобою? – Никто, ни даже младенец, хотя бы и один день жития его был на земле. Кто передаст мне это? Неужели какой-нибудь теперешний маленький ребенок, в котором я вижу то, чего не припоминаю о себе? Итак, в чем же я тогда погрешил или чем? Не грешил ли я тем, когда разевал рот и жадно ловил им сосцы матери с плачем? Ибо если бы я теперь стал делать это, разевая таким же образом рот свой, конечно, не на сосцы, а на соответствующую возрасту моему пищу, то надо мною стали бы смеяться, и я точно подвергнулся бы справедливым укоризнам. Следовательно, я делал тогда то, что заслуживало порицание; но так как я не понимал этого и не мог понимать, то и не было причины, да и незаконно было бы по принятым в обычае правилам ставить мне это в вину, ибо от подобных поступков мы освобождаемся и отчуждаемся уже с возрастом. Но я не видел, чтобы человек в полном уме, очищая дом от сора, вместе с сором выбрасывал и добрые вещи. Неужели же, по самому времени младенчества, неукоризненны и невинны были (чтобы не сказать добры) и эти поступки. Так, например, со слезами требовать чего-нибудь вредного, сердиться и досадовать на неподвластных себе, на старших себя, даже на родителей своих и других, имеющих уже смысл и разум, за то, что они не слушаются младенческих причуд, царапаясь и кусаясь, стараться по мере сил вредить за то, что не выполняют вредоносных требований. Нельзя упрекать и винить младенцев за слабость и немощь их членов, но их душевные свойства подлежат упрекам. Я видел сам завистливого ребенка: он еще не говорил, а между тем бросал взгляды на своего молочного брата с какою-то злобною горечью, досадою и бледностью. Кто этого не знает? Говорят, что матери-кормилицы замаливат в этом случае грехи свои и отмаливают такие недостатки в своих детях, не знаю только какими средствами. Разве и это – невинность, когда видишь, что у грудей матери, при обилии и совершенном достатке молока, один ребенок не терпит при себе другого, равно нуждающегося в этой пище и питающегося только ею. Конечно, на все это смотрят ласково и терпеливо, не потому, чтобы это было дело маловажное и ничего не значило, а потому, что с течением времени это должно пройти. И с этим, пожалуй, нельзя не соглашаться; но при всем том нельзя и не следует смотреть на это равнодушно, когда вслед затем, при дальнейшем возрасте ребенка, все подобные недостатки замечаются, не одобряются, преследуются.
Итак, Господи и Боже мой, давший жизнь младенцу и облекший его в тело, одаренное всеми чувствами, какие только мы видим в себе, Ты составил его из разных членов, дал ему прекрасный вид и для самосохранения его внедрил в него все стремления, все наклонности существа одушевленного, – Ты заповедуешь мне славить, исповедовать и воспевать имя Твое, Вышний; ибо Ты – Бог всемогущий и всеблагой, хотя бы Ты и одно это соделал, чего никто другой не может сделать, кроме Тебя одного, как высочайшего Художника, Который даешь и образ, и красоту, и строй всему по Своим законам. И этот впрочем возраст, Господи, который я прожил бессознательно, но о котором я знаю по вере из рассказов другпх и заключаю из наблюдения над другими младенцами, хотя все подобные сведения имеют значительную долю верности и точности, и этот возраст с грустью и неохотно причисляю к этой жизни моей, которою я живу в этом мире. Ибо сколько могу судить по темным и неуловимым воспоминаниям об этом возрасте, а еще более по совершенному отсутствию памятования о нем, я сравниваю его с состоянием пребывания моего в утробе матери. И если я уже в беззаконии зачат есмь и во гресех роди мя маши моя, то все-таки дерзаю вопрошать Тебя, Боже мой, где я – раб Твой, Господи, где или когда был я невинным? Но в тоже время и оставляю это время, о котором дерзнул я вопросить Тебя. Да и какое мне отношение к нему, когда нет у меня о нем никаких воспоминаний, никаких следов?
Поступая далее, не из младенчества ли перешел я в отрочество; или – вернее, не само ли отрочество наступило для меня и заступило место младенчества? Но и младенчество не оставило меня, ибо куда ему деваться, и однако же его уже не было. Я перестал уже быть младенцем, не умеющим еще говорить, но стал уже отроком, приобретшим и дар слова. И я помню это, даже имею ясное представление о том, каким образом выучился я говорить. Меня не учили тому старшие меня так, чтобы показывали слова в каком-нибудь определенном порядке учения, как это делали впоследствии, уча меня азбуке и сочетанию букв, но я сам умом своим, дарованным мне Тобою, Боже мой, заучивал все это с помощью памяти, потому что не имел возможности выразить чувства души моей ни плачем, ни криком, ни разными телодвижениями, не мог без помощи слова передать свои желания другим, в ожидании себе от них удовлетворения. Дело было так: когда одни называли какую-нибудь вещь словом и по этому слову другие обращались к той вещи, я замечал и удерживал в памяти, что этим словом называли ту именно вещь, на которую указывали тем же словом. А что это так, очевидным становилось для меня из самих телодвижений их при этом, как естественного и общего всем народам языка, посредством которого выражается в лице, глазах, в звуке голоса и всяких движениях тела состояние души при ее желании или нежелании чего-нибудь. Так, слыша часто в разговорах одни и те же слова, при одинаковой их обстановке, я мало-помалу научился понимать их значение, и посредством этих слов, как имеющих определенное значение, доступным языком стал выражать свою волю. И сими-то знаками я выражал уже свои мысли и менялся ими с теми, среди которых жил; потом – далее – вступил в бурное общество жизни человеческой, все еще завися от власти родителей и воли старших.
Боже, Боже мой! Каких бедствий и посмеяний не испытал я там, когда мне – мальчику – поставляли единственным правилом жизни слушаться наставлений, чтобы в этом мире сделаться славным, успеть в науках и особенно отличиться в искусстве красноречия, служащим к приобретению миских почестей и богатств! С этой целью и отдали меня в школу для изучения наук, пользы которых я, несчастный, не понимал; а между тем, когда ленился, за учением меня секли. Так это уже водится исстари, и многие еще до нас, жившие такою жизнью, проложили эти скорбные пути, по которым и нам досталось проходить, с умножением труда и болезни у сынов Адамовых. Встретили впрочем мы людей, обращающихся к Тебе, Господи, и научились от них чувствовать и мыслить о Тебе, сколько могли, как о некоем Великом Существе, – именно, что Ты можешь, и не являясь чувствам нашим, выслушивать нас и помогать нам. И я, как мальчик еще, стал искать и просить у Тебя помощи, заступничества, убежища, призывая Тебя; я преодолевал все трудности детского языка моего; я просил, я молил Тебя, как ребенок, со свойственным ему чувством умиления, чтобы меня не секли и в школе. И когда Ты не внимал моим мольбам (что однако же не вело меня к безумию), старшие и сами даже родители, которые конечно не желали мне зла, смеялись надо мною, когда меня наказывали, что меня в те минуты еще более убивало и оставляло в душе моей самое тяжелое и грустное чувство.
Господи! Есть ли столь великие души, до того мужественные, такою пламенною любовью к Тебе привязанные, есть ли, говорю, такие великие характеры, такие возвышенные личности, которые из совершенной преданности к Тебе ни во что вменяли бы и козлы, и когти, и всякого рода орудия мучений, презирая сами мучения, об избавлении от которых со страхом умоляют Тебя повсюду, и с равнодушием относились к тем, которые страшатся таковых мук, подобно тому, как родители наши бывают равнодушны к мучениям, которым подвергаются дети их от учителей? И мы не менее боялись этих мучений и не менее молили Тебя об избавлении нас от сего; а между тем грешили, не прилагая того старания по своим занятиям ни в писании, ни в чтении, ни в размышлении, какого требовали от нас. У меня не было недостатка ни в памяти, ни в уме, которыми благоволил Ты, Господи, наделить меня щедро, по моему возрасту; но я любил игры и был за то наказываем теми, которые сами тоже делали. Но забавы старших называются делом, а детские игры, когда они случаются, преследуются ими; и бедных детей никто не жалеет, будут ли они мальчики, или девочки, или те и другие. Разве кто из здравомыслящих судей одобрит, например, хоть бы этот поступок надо мною, когда меня наказали за то, что я играл в мяч, будучи мальчиком, и эта игра помешала мне скорее выучить урок, над которым с отвращением я посмеялся бы только, будучи в совершенном возрасте, или тот же здравомыслящий судья разве не скажет, что тот самый, который наказывал меня, не менее, если не более, был виноват, когда в каком-нибудь ученом споре, оставаясь побежденным от своего соперника, более мучился завистью и досадою, нежели я, оставаясь побежденным от своего товарища в искусстве играть в мяч.
И однако же я грешил, Господи Боже, Творец и Промыслитель всего в мире, но грешников только Промыслитель. Господи Боже мой! Грешил я, поступая вопреки правилам и повелениям родителей и учителей. Ибо впоследствии я мог получить пользу от всего того, чему они хотели выучить меня, с какою бы целью они меня ни учили. Но я, не избирая лучшего, был непослушен и, увлекаясь играми, любил кичливые победы в состязаниях и раздражал в себе слух вымышленными рассказами, и чем сильнее они возбуждали меня, тем с большим любопытством стремился я на зрелища и на игры старших себя, так высоко ценимые в свете, что отличаются на этих играх и зрелищах, в сознании собственного достоинства, все почти желают того же и детям своим; а между тем охотно дозволяют сечь детей, если на них отвлекаются они от той науки, которая впоследствии дала бы им возможность блистать в свете. Виждь это, Господи, воззри на нас милосердно, избавь нас, уже обратившихся к Тебе и не призывающих Тебя; избавь и тех, которые еще не обратились к Тебе и не призывают Тебя, да обратятся и призовут, и избавишь их.
Слышал я, будучи еще отроком, о жизни вечной, обещанной нам, по человеколюбию Господа Бога нашего, в уничиженном состоянии снизшедшего к нашей гордыне, и еще от утробы матери моей, которая много надеялась на Тебя, я знаменовался крестом Его и вкушал соль Его1
О проекте
О подписке
Другие проекты