Да, я ведь ничего не сказала о Лизиной службе в Москве – не могла же она просто быть мужней женой. После нескольких месяцев преподавания арабского на курсах Министерства внешней торговли Б.Я. Шидфар стала сотрудником Института международных отношений, последовательно – преподавателем, доцентом и, наконец, с 1976 г. – профессором; я уверена, всем новым, оригинальным, нестандартным, что появлялось тогда в программах института и методиках преподавания, кафедра арабского языка обязана ей.

Но, разумеется, преподаванием не исчерпывается вклад Б.Я. Шидфар в арабистику. Здесь, в Москве, развернулся ее дар подлинного литератора – переводчика и исследователя. Одно сопутствовало другому.

Есть много разных переводчиков. Одни, ремесленники, переводят ради денег, ради имени и славы кое-как, наскоро; другие, ученые-филологи, стремятся скрупулезно воспроизвести каждое слово автора и структуру его речи, создавая на русском языке как бы реконструкцию оригинального текста; для третьих же перевод – это прежде всего искусство, своего рода соперничество с автором, стремление постичь его мысль и душу, его видение мира, как бы сыграть его роль перед читателем; для этого нужен особый талант. А бывают редкие случаи, когда талант переводчика-художника сочетается с талантом ученого, и работа над переводом, требующая погружения в авторский текст, будит исследовательскую мысль. Тогда ученому, занятому переводом (пусть даже подстрочным), вдруг открываются в новом ракурсе законы индивидуального творчества переводимого автора и эстетические принципы, основополагающие для литературы народа, к которому он принадлежит, и эпохи, в которую он живет.

Б.Я. Шидфар обладала этим счастливым даром соединять в себе переводчика-творца и исследователя. Если рассмотреть список ее трудов, можно установить любопытную закономерность: выходит из печати перевод с ее участием – и через какое-то время появляется исследование творчества того же автора: например, 1968 г. – «Жизнь и подвиги Антары» (перевод народного романа в соавторстве с московским арабистом И.М. Фильштинским), а через несколько лет – большие статьи «От сказки к роману (некоторые черты арабского “народного романа”)» и «Генезис и вопросы стиля арабского народного романа»; в 1969 г. – сборник «Андалузская поэзия», для которого она подготовила подстрочные переводы с примечаниями и написала предисловие, а в 1970 г. – ее собственная книжка «Андалузская литература» в серии «Литературы Востока»; в 1975 г. – сборник стихов Абу Нуваса, для которого она проделала ту же работу, что и для «Андалузской поэзии», а в 1978 г. – ее монография об этом поэте. Перечень можно продолжить.

Как это конкретно получалось, Лиза однажды поведала мне, рассказывая о рождении своей докторской диссертации «Образная система арабской классической литературы VI–XII вв.» (1972), вышедшей впоследствии (1974) отдельной монографией. Она вместе с другими московскими арабистами (М.С. Киктевым, А.Б. Куделиным, И.М. Фильштинским) делала в большом количестве подстрочники для тома «Арабская поэзия средних веков» в серии «Библиотека всемирной литературы» (М., 1975). «Понимаешь, когда я стала переводить этих поэтов одного за другим, всех подряд, у меня появлялось невероятное количество наблюдений, сходные черты, которые их объединяли, так и лезли в глаза, голову прямо распирало, я стала записывать свои соображения на отдельные листочки, с примерами или там ссылками на примеры, а потом заметки стали складываться в определенную какую-то систему, а потом я вдруг увидела, что в эту систему хорошо входят и проза, и взгляды средневековых арабских теоретиков литературы».

Думаю, тогда в нашей арабистике одна лишь Б.Я. Шидфар могла осуществить такую работу благодаря не только таланту, но и специфике ее подготовки: умение дотошно разобраться в сложном средневековом тексте, привитое кафедрой арабской филологии востфака ЛГУ, в соединении с солидной теоретической базой, полученной на ленинградском филфаке, плюс великолепная начитанность (труды В.Я. Проппа, Д.С. Лихачева, М.М. Бахтина – властителей дум тогдашних литературоведов).

Работа получилась и новаторская, и интересная, с характерным для Лизы задором (сейчас бы сказали – драйвом). Очень трудно было подобрать оппонентов: немногие доктора филологических наук, которыми располагало в те годы востоковедение, занимались совсем иными предметами. Помню, когда я вечером позвонила ей в Москву, чтобы узнать, как прошла защита, и поздравить, Лиза закричала мне в трубку: «Ух, как я тебя ругала про себя, как ругала! Ну что ты до сих пор не защитилась! Был бы хоть один оппонент, который в этом понимает!» Ругань была воспринята мною как комплимент. Согласно арабской поэтике – фигура «хула, имеющая в виду хвалу». Я очень гордилась этим комплиментом.

Диссертация, разумеется, была защищена с успехом, и книга, написанная на ее основе, для многих, занимающихся историей арабской литературы, стала настольной. Я не хочу этим сказать, что Б.Я. Шидфар была первой, кто обратил внимание на художественные закономерности средневековой арабской литературы – о них говорили и сами арабы, и европейские ученые; у того же академика И.Ю. Крачковского можно найти целый ряд замечаний относительно канонов, которым следовала средневековая арабская литература, но именно Б.Я. Шидфар была первой, кто увидел в сочетании этих канонов определенную систему с прочными взаимосвязями. Монография «Образная система» мне представляется важнейшей в ее творческом наследии.

Если же говорить о монографиях, посвященных отдельным авторам, то, в соответствии с ее характером, Бетси Яковлевну привлекали бунтари, чье творчество так или иначе выходило за рамки давно сложившихся форм, господствующей идеологии или распространенных научных представлений. Это дерзкий поэт времен Харуна ар-Рашида (конец VIII – начало IX в.) Абу Нувас, насмехавшийся над излюбленными традициями бедуинской поэзии. Это великий медик, поэт и философ Ибн Сина (Авиценна), ниспровергавший предшествующие правила медицины и в одном из своих трактатов попытавшийся представить оригинальную систему мироздания. Это поэт-философ Абу-л-‘Ала’ ал-Ма‘арри (973–1057 или 1058), острый сатирик, подвергавший сомнению и высмеивавший все религиозные учения и провозглашавший разум основой всего сущего. Характеризуя эти и другие подобные работы Б.Я. Шидфар, необходимо еще раз подчеркнуть то, что материал для них никогда не брался из вторых рук, все в них основано на самостоятельно изученных и интерпретированных арабских подлинниках, что является залогом их оригинальности и надежности.

Она настолько чувствовала живыми своих героев, что даже задумала написать роман об Абу Нувасе. Впрочем, если не ошибаюсь, идея написания романа предшествовала монографии.

Я полагаю, литературный талант Бетси Яковлевны позволил бы ей написать целую серию романов о знаменитых личностях арабского Средневековья, что, помимо чисто литературного интереса, имело бы просветительское значение, препятствуя расхожему одностороннему представлению о мусульманском мире. Но этому не суждено было состояться, и ее литературные дарования нашли воплощение в переводах.

Я уже говорила здесь о подходе Бетси Яковлевны к переводу – подходе и художника, и исследователя одновременно. Настало время рассказать о ее переводческой деятельности более подробно. Б.Я. Шидфар переводила и стихи, и прозу. Если говорить о стихах, то здесь количество выполненных ею подстрочников превышает количество самостоятельных стихотворных переводов. Все ее переводы прекрасно сделаны, разумеется, в них не встретишь никакой «развесистой клюквы»; умела она ощутить и передать индивидуальный стиль поэта. И хотя я не всегда была согласна с теми или иными ее решениями, признаю с полной ответственностью: это настоящие стихи, из которых не торчат «переводческие уши», и подлиннику они соответствуют.

Почему же их так мало? Мне кажется, исследователь здесь вытеснял переводчика: ведь отделка стихотворного перевода требует много времени и особой сосредоточенности на деталях, а Лизу исследовательская мысль все время тянула вперед. И все-таки жаль: лучше бы она одарила наделенных литературным вкусом читателей своими поэтическими переводами, чем снабжала непрофессиональных ремесленников высококачественными подстрочниками.

Переводческое кредо Б.Я. Шидфар сформулировано ею в опубликованном посмертно послесловии к переводу Корана. Это решительный отказ от буквализма, «так как принцип искажает и затемняет подлинник, создавая ложное впечатление об оригинале». Цель перевода, по ее определению, – «как можно точнее передать не только фактическую сторону, но и художественные особенности [оригинала]». Разумеется, такой подход распространялся у нее на перевод любого памятника литературы. Буквализма она не терпела абсолютно и часто, с присущим ей остроумием, приводила примеры из переводов, казалось бы, филологически точных, где для каждого слова найден правильный словарный эквивалент, а текст в целом приобретает при этом двусмысленный оттенок, какой и не снился автору.

Большое внимание уделяла Бетси Яковлевна передаче формы не только в стихотворных, но и в прозаических переводах арабской классики. Средневековые арабские авторы в стремлении украсить прозаическую речь нередко прибегали к ее ритмизации и вкраплению рифмованных пассажей, что, по их мнению, помогало лучше оттенить те или иные нюансы смысла. При этом Бетси Яковлевна, переводя прозу, никогда не поддавалась соблазну поиска редкостных изысканных рифм и воспроизведения сплошной рифмовки текста, даже там, где она задана оригиналом: это, по ее справедливому утверждению, чуждо уху и глазу русского читателя и может заслонить собою глубинный смысл текста, т. е. произвести обратный эффект. Она как бы намечала такую рифмовку пунктиром, помещая в конце каждого ритмического отрывка аналогичные грамматические формы, применяя богатую рифму лишь от случая к случаю. Подобный подход давал прекрасные результаты, свидетельством чему служит выполненный ею перевод «Послания о царстве прощения» Абу-л-‘Ала’ ал-Ма‘арри, а также последняя ее работа – перевод Корана.

Работая над переводом того или иного арабского памятника, Бетси Яковлевна прежде всего заботилась о читателе, но в то же время не «играла с ним в поддавки» – не облегчала, специально не русифицировала текст: да, он должен хорошо звучать по-русски, должен быть понятен русскоязычному читателю на том уровне, на каком он был понятен арабскому со временнику автора, и в то же время ход мысли автора, система образов, реалии – все это призвано вводить читателя в прежде неизвестный, но теперь постигаемый им художественный мир. Б.Я. Шидфар много сделала для ознакомления наших соотечественников с арабо-мусульманской культурой (было бы желание знакомиться!) и, конечно, создала первоклассную литературную подборку для студентов-востоковедов, имеющих теперь возможность входить в знакомство с арабской литературой с помощью таких высококачественных переводов.

Мы с Лизой сходились во взглядах на перевод. Я была такой же противницей буквализма и придавала такое же значение передаче формальных параметров оригинала, в частности – ритма и рифмы. Поэтому, когда в начале 80-х гг. встал вопрос об ответственном редакторе книжки моих переводов из древней поэзии «Аравийская старина», я без колебаний обратилась к Лизе, а та без колебаний согласилась. Конечно, она не сидела над моей рукописью со словарями и с карандашом в руке – она доверяла моим знаниям и вкусу, не говоря уже о том, что материал этот она знала прекрасно. Ее редактирование свелось к тому, что я посоветовалась с ней по поводу нескольких своих переводческих решений и относительно того, как давать в справке об авторах расходящиеся в разных источниках даты их жизни (ведь дело было давно, еще в дописьменную эпоху, противоречия здесь неизбежны!). «Возьми по «Мунджиду»^[1], – ответила она, не задумываясь, – арабам сам Бог велел знать, кто из их классиков когда жил. Пожалуй, для популярного издания скрупулезная точность с указанием незначительных расхождений в датах и вправду была непринципиальна.

При солидной педагогической нагрузке у нее брались время и силы для интенсивной научной работы. При этом нельзя забывать о ее семейных обязанностях. Как-то один наш уважаемый петербургский профессор, заметив, что я ухожу с научного заседания (честно говоря, мне совершенно не интересного) под вполне реальным предлогом оставленного дома маленького ребенка, выговорил мне назидательным тоном: «Если женщина хочет заниматься наукой, ей не следует иметь детей. Вот возьмите Веру Александровну Крачковскую или Нину Викторовну Пигулевскую…» Лиза блестящим образом опровергла это утверждение: у нее был не один, а двое детей, вполне «присмотренных» и ухоженных, и в доме не было «рабочего беспорядка», который порой прощается ученым дамам. Это был нормальный семейный дом, убранный, без чрезмерного изыска; меня поразило только обилие хрустальных ваз, вазочек, салатниц, бокалов и прочей посуды. «Я – как сорока, люблю блестящее, вот хрусталь всегда покупаю на гонорары», – пояснила Лиза.

Я редко бывала у нее, ведь мы жили в разных городах. Хорошо запомнился один мой визит к ней в то время, когда она была редактором «Аравийской старины», наверное, в начале 80-х гг. Мы обсуждали на кухне какие-то переводческие проблемы, причем Лиза в это время жарила пирожки, что ничуть не мешало нашему диалогу. Вероятно, многое, впоследствии занесенное на бумагу, обдумано было именно за хозяйственными делами, – как Марина Цветаева писала в свое время Борису Пастернаку: лучшие рифмы, как ни странно, приходят в голову почему-то не за письменным столом, а над корытом с бельем.

Дочка Маша (Марьям) – ей было лет 10 – тем временем накрывала на стол; она и стеснялась, и очень гордилась порученным ей ответственным заданием. Мама Лиза наблюдала за нею «внешним уголком глаза», как выразился бы рассказчик «Тысячи и одной ночи», и время от времени, отвлекаясь от пирожков и беседы со мной, давала ей соответствующие указания. Рамин, старший сын, в это время делал уроки в другой комнате.

Потом вся семья собралась за столом – молчаливый отец, дети, Лиза и ее мама, маленькая тихая старушка. Конечно, центром, вокруг которого все группировалось, была именно Лиза.

Я не помню нашей последней встречи – наверное, она произошла как-то на бегу, может быть, где-то в начале перестроечных лет, когда московско-ленинградские связи ослабели и смешались. И о безвременной, для нас неожиданной, кончине Лизы (28 мая 1993 г.) мы в Петербурге узнали с большим опозданием, от нас никто так и не был на ее похоронах.

Мне кажется, о Б.Я. Шидфар слишком мало вспоминают. Незаслуженно мало. Может быть, дело в том, что она писала очень просто, не любила щеголять современной научной терминологией к месту и не к месту?

И никогда не гналась за славой; при всех своих умениях была совершенно неприспособлена к тому, что нынче называется «пиар». Но в других, более существенных, аспектах она, опередив свое время, стала человеком уже нового века благодаря свойственной ей свободе мысли и ее выражения, соединению склонности к теоретизированию и прагматичности, умению реализовать свои таланты с помощью неустанного труда, которого она никогда не чуралась, чувству собственного достоинства и независимой манере поведения.

А. А. Долинина