CHETKY MAGAZINE LIBRARY

Betsy Shidfar

Abu Nuwas

Mardjani

Publishing House

Moscow 2011

The biographical novel Abu Nuwas is like a skilfully woofed magic carpet transporting us to the age of the Arabian Nights Entertainments, which many of us very well remember from our childhood. A lucky reader of this book will find oneself keeping company to poet Abu Nuwas, the lead character of the novel, while he is visiting the reception hosted by the legendary caliph Harun al-Rashid, listening to a contest of the most famous poets, sharing shelter with Bedouins and wandering through the streets of night Bagdad, full of dangers and temptations.

Written more than thirty years ago, this novel has been waiting for its time to come in the family archive of B.Ya. Shidfar (1928–1993) – the famous scholar specialising in Arabic studies, translator of the poetry written by Abu Nuwas and many other Arabic poets.

«Маленькая женщина» в большой науке
(О Бетси Яковлевне Шидфар)

Бетси Яковлевна Шидфар – несомненно, самый яркий талант в нашем араби стическом литературоведении советского периода. Литературоведение – сравнительно молодая отрасль отечественной арабистики. Впрочем, это утверждение может быть распространено, пожалуй, и на всю мировую арабистику. В XIX веке, когда в Европе и в России уже сложились солидные литературоведческие школы, которые, при всех своих противоречиях, рассматривали западную литературу в первую очередь как вид художественного творчества, – востоковеды, в частности арабисты, видели в литературных произведениях прежде всего источники – исторические, религиозно-исторические, этнографические или памятники языка определенной эпохи, игнорируя их эстетическую ценность или даже вовсе отвергая самоё возможность ее существования. Лишь на заре XX в. начинают появляться работы, рассматривающие арабскую поэзию именно как поэзию, отражающую личность автора и эстетические вкусы эпохи. Большую роль в становлении этого направления сыграли труды отечественных арабистов академика В.P. Розена (1849–1908) и особенно его ученика академика И.Ю. Крачковского (1883–1951), чьи работы, опирающиеся на положения сравнительно-исторической школы А.Н. Веселовского (1838–1906), явились новым словом в арабистике.

Судьба не была благосклонна к нашей науке: она рано унесла почти всех учеников И.Ю. Крачковского, начавших свою деятельность в первой половине XX в., среди которых был его любимец В.А. Эберман (1899–1937), чьи интересы лежали в области средневековой арабской поэзии. В результате получилось так, что именно Б.Я. Шидфар оказалась преемницей И.Ю. Крачковского в деле исследования средневековой арабской литературы как определенной эстетической системы. Однако если диапазон научных интересов учителя был весьма широк (помимо истории литературы, поэтики и риторики он обращался к арабскому языкознанию, истории, источниковедению, истории нaуки и т. д.), то ученица сосредоточилась на истории и теории средневековой арабской литературы, что принесло благотворные плоды, обогатив ценными новаторскими работами эту отрасль арабистики. К тому времени – середине XX в. – взлет арабистического литературоведения, несомненно, назрел: одна за другой стали появляться литературоведческие работы высокого научного уровня. Но первой здесь была Б.Я. Шидфар.

Выше я назвала Б.Я. Шидфар ученицей И.Ю. Крачковского, но по-настоящему она не успела ею стать. Правда, она поступила на восточный факультет ЛГУ в 1946 г., когда И.Ю. Крачковекий еще заведовал кафедрой арабской филологии, но осенью 1947 г. академик тяжело заболел и почти прекратил преподавание, оставив себе только нескольких старших учеников, а в январе 1951 г. он скончался, не успев выпустить самую удачную из первых послевоенных групп студентов, к которой принадлежала и Бетси Яковлевна.

Но обо всем по порядку. Правда, я почти ничего не знаю о ее детстве и юности. Бетси – ее девичья фамилия Шустер – родилась 27 февраля 1928 г. под Харьковом. Родители ее, оба врачи, во время Великой Отечественной войны служили на Черноморском флоте, участвовали в обороне Севастополя и в боях под Новороссийском. Смутно помню какие-то ее рассказы студенческих времен о море, о моряках; у меня даже почему-то засело в памяти, что речь шла о Северном флоте. Но нет, я выяснила, что приехала Бетси в Ленинград из Новороссийска, т. е. с Черного моря. Во время учебы в университете она жила в Ленинграде у родственников.

Почему ей дали такое странное имя «Бетси», ведь такого полного имени нет, это сокращенное от «Элизабет»? Меня уверял человек достаточно компетентный, имеющий дело с архивными документами, что «Бетси» (именно в такой форме) было довольно распространенным именем в еврейских семьях. Не знаю, мне оно больше никогда не встречалось, и много лет назад у меня даже возникло предположение, может быть, фантастическое, что назвали ее в честь одной из героинь американской писательницы Луизы Олкотт, чьей книгой «Маленькие женщины» и ее продолжениями, в конце XIX в. изданными по-русски в «Золотой библиотеке», зачитывались наши бабушки и мамы. Среди героинь этих книг фигурирует некая юная Бетси, образец добродетели, сочетание ангельской внешности и ангельского характера.

Соответствовала ли этому идеалу наша Бетси? В какой-то степени – по внешности: миниатюрная сероглазая блондинка со слегка вьющимися волосами. «Ангелоподобию» противоречили выдвинутый немного вперед упрямый подбородок, острый носик и решительное выражение лица. А уж характер…

Она ненавидела свое «добродетельное» имя и всегда представлялась как «Лиза». Лизой звали ее все друзья по восточному факультету, где мы с ней познакомились осенью 1946 г., когда я перешла на третий курс, а она поступила на первый. Я уже упоминала, что группа, в которой училась Лиза Шустер, выделялась на послевоенном восточном факультете: в ее состав входили такие прославившиеся впоследствии ученые-арабисты, как историк халифата О.Г. Большаков, исследователь доисламской Южной Аравии А.Г. Лундин, крупнейший знаток арабской рукописной традиции А.Б. Халидов, глава дагестанской школы арабистики А.Р. Шихсаидов – всех не перечислить. Достаточно сказать, что из 10 окончивших университет в 1951 г. арабистов семеро стали докторами наук, да и остальные также внесли свой полезный вклад в востоковедение. Словно сама природа озаботилась пополнением поредевших интеллектуальных кадров – так порой происходит на пике той или иной переходной эпохи.

В этой компании Лиза не выделялась «сияющей луной, затмевающей окружающие ее звезды», как сказал бы средневековый арабский поэт, – всю группу он бы сравнил, согласно традиции, со сверкающим созвездием Плеяд, в котором Лиза занимала достойное место. Нет, я не права – все-таки было отличие, причем серьезное: Лиза училась сразу на двух факультетах. Помимо восточного, что само по себе нелегко, особенно когда речь идет о таком языке, как арабский, годом позже она окончила испанское отделение филологического факультета, плененная, как я полагаю, интересом к Арабской Испании. На филфаке к студентам в те годы предъявлялись весьма высокие требования, выработанные еще в довоенные годы; теоретическая подготовка в области литературоведения там была много выше, чем на восточном, где все еще сильны были старые, чисто филологические традиции.

Я-то знаю, что значит учиться на двух филологических кафедрах одновременно: в свое время сама пыталась, да пороху не хватило. А у Лизы получилось. Конечно, она обладала выдающимися языковыми способностями, огромной начитанностью, великолепной памятью, умением логически мыслить. Но мало того: говорят же, что талант – не помню уж, на сколько процентов, – это труд, без которого никакие способности не позволят человеку самореализоваться. Сейчас я думаю, что Лиза уже тогда умела по-настоящему трудиться (в дальнейшем я в этом ее умении убедилась), иначе как же два факультета не только с двумя разными языками, но с двумя разными учебными планами? Это не были ни натужный, поглощающий все силы труд, ни изнуряющая зубрежка записной отличницы. Училась Лиза всегда хорошо, и, казалось, все шло легко и просто, обычная студенческая жизнь. Сколько я помню Лизу, она всегда выглядела веселой, оживленной, как мне представлялось – без всяких комплексов. Сейчас я думаю, что комплексы в ее мироощущении все же присутствовали.

Факт тот, что они заметны не были, особенно человеку, не слишком наблюдательному, какой была я, потихоньку и беззлобно завидовавшая ее веселости и остроумию. Мы с нею постоянно друг другу симпатизировали, хотя подругами не были и входили в разные студенческие компании. Товарищи по факультету любили и уважали Лизу – за независимость, эрудицию, ум, острый язык; на любую насмешку она умела ответить – и еще как! Мальчики в группе (а их было большинство) видели в ней «своего парня», с которым и о серьезных вещах поговорить можно, и пошутить, и «потрепаться».

Независимость мнений иногда ей вредила. Был такой инцидент: на экзамене по общему языкознанию профессору не понравилась ее манера дер жаться – она размышляла по ходу ответа, выражалась нестандартными фразами, не выпаливала вызубренные формулировки, даже легка поспорила с профессором, и он готов был поставить ей «тройку» или предложить прийти еще раз. Лиза предпочла последнее и пересдала экзамен на «пятерку». Мне передавала этот эпизод одна из ее сокурсниц, которая готовилась к экзамену вместе с Лизой и получила «пятерку» «с первого захода»: «Мне было так неудобно, я гораздо хуже разбиралась в материале, чем Лиза, ну так, поверхностно, и вот что вышло!»

Я не знаю, получила Лиза «красный» диплом или простой, но это не важно, официальные регалии ее не прельщали. Так или иначе, оба факультета она окончила блестяще – в смысле знаний и умений, успешно защитив оригинальную дипломную работу по испано-арабской литературе.

Но завершила она свое университетское образование в мрачном 1952 г. – в самый разгар борьбы против «космополитизма» и кампании против так называемых «врачей-вредителей», то есть в момент разгула антисемитской пропаганды в СССР на государственном уровне. При всех ее талантах о том, чтобы поступить в аспирантуру да и вообще остаться при Ленинградском университете, и речи быть не могло. Даже если бы И.Ю. Крачковский был жив, вряд ли бы и он смог чем-нибудь ей помочь.

Преемник Игнатия Юлиановича на кафедре, его ученик В.И. Беляев, прекрасно понимал трудности политической ситуации и невозможность их преодолеть, но в то же время высоко ценил Лизины возможности как потенциального молодого ученого; кстати, он никогда не называл ее «Бетси» или «Бетси Яковлевна», но всегда уважительно, в глаза и за глаза, «Елизавета Яковлевна». Бросать ее на произвол судьбы, не сохранить для арабистики было бы преступлением перед наукой, и Виктор Иванович договорился с известным арабистом М.А. Салье, переводчиком «Тысячи и одной ночи», который уже много лет работал в Ташкенте, в Институте востоковедения АН Узб. ССР, посодействовать ее устройству на работу по специальности в Средней Азии или в аспирантуру и взять на себя руководство ее кандидатской диссертацией.

Мечту об Арабской Испании пришлось на время оставить и писать диссертацию о средневековом арабском историке и философе Ибн Мискавейхе (932/936 –1030), но защищалась эта диссертация уже в следующий период жизни Лизы – московский, о котором речь еще впереди.

Среднеазиатский период протянулся сравнительно недолго и был заполнен педагогической деятельностью: сначала она работала в Бухарском институте усовершенствования учителей методистом по преподаванию русского языка, затем в Среднеазиатском госуниверситете (САГУ) преподавала арабский. Всегда, когда приходится преподавать язык, постепенно ликвидируешь все свои недоделки студенческих лет. Не знаю, были ли они у Лизы, – наверное, были, как и у нас всех, грешных, – но, так или иначе, к концу своего ташкентского пребывания она хорошо владела арабским языком, включая разговорный, в котором в наше время ленинградские студенты не имели почти никакой практики. Ее знания я смогла оценить в ту единственную нашу ташкентскую встречу, которая произошла осенью 1958 г. на I съезде писателей стран Азии и Африки. Я приехала в Ташкент в составе делегации восточного факультета ЛГУ; Лиза, в то время преподаватель САГУ, была переводчиком на съезде, и под ее опекой находился иракский поэт Бахр ал-Улюм, незадолго до того освобожденный из тюрьмы, куда он был заключен за антиправительственные стихи.

Мы с Лизой очень обрадовались встрече, и она позвала меня поработать вместе с ней. Помню, я тогда поразилась, как свободно она говорит по-арабски, как чувствует себя, точно рыба в воде, в любой обстановке. Лиза очень сочувствовала своему «старичку» – так называла она того пожилого поэта, явно растерявшегося в шумной обстановке съезда, – и очень помогала ему ориентироваться в непривычных условиях. «Старичок» импонировал ей куда больше тех знаменитостей, которые привычно выходили на трибуну и чьи имена были постоянно на слуху, – как и всегда, Лиза была независима в своих суждениях.

В том же 1958 г. Лиза познакомилась со своим будущим мужем, иранским политэмигрантом Каземом Шидфаром, и переехала к нему в Москву. С тех пор вся ее преподавательская и научная деятельность была связана с Москвой. С переездом Лизы в Москву мы стали чаще встречаться – на различных научных конференциях, диссертационных защитах и т. п.

Лиза, как мне кажется, легко влилась в когорту московских арабистов и быстро заслужила всеобщее уважение. Как и в Ленинграде, я ни от кого в Москве не слышала о ней сколько-нибудь пренебрежительного отзыва. Да и ей самой была чужда ориентация на те или иные подводные течения, какие возникают нередко в больших научных коллективах. Ее оценки всегда были нелицеприятны – в старом значении слова, то есть оценки честные, без оглядки на личности, оценки, не зависящие от положения оцениваемого и личного отношения к нему, не обязательно «неприятные», «неприязненные», как понимают это сейчас.

Ощущение независимости, уверенность в себе порождали и свободную, естественную манеру держаться в любой обстановке, что свойственно скорее нашим дням. Вот маленький эпизод. 70-е годы. Идет какая-то академическая научная конференция. У большей части докладчиков тексты написаны заранее, и они зачитывают их (как это было принято тогда) – кто монотонно, кто с выражением, голосом выделяя самые важные моменты. Выступает Лиза. Конечно, без всякой бумажки. Логично развивает свою тему – словно мыслит вслух. Завершила мысль. Обращается к председателю: «Сколько я времени заняла? Ах, всего 15 минут? Ну тогда я могу сказать еще вот о чем…» – и выдает блестящую законченную импровизацию, связанную с основной темой, ровно на 5 минут, исчерпав, таким образом, свой «докладный лимит».