Лесные кустарники цепляются за мои ноги, когда я пробираюсь вперед, плотнее кутаясь в плащ. Он мне великоват – я стащила его с прилавка в одной из деревень по пути вместе с широкополой шляпой и шерстяным платьем с льняной сорочкой, чтобы защититься от холода. Плащ пахнет лошадьми.
Я продолжаю идти. Шаг. Еще один.
Мне следовало задержаться в Бирэсборне, чтобы собрать припасы. Настоящие припасы, одежду потеплее и еду, а не несколько бутылочек для зелий, которые лежат в мешочках, привязанных к моему ремню.
Но каждая потраченная минута – это минута, которую хэксэн-егери используют, чтобы довести Лизель до Трира.
Поэтому я иду. И продолжу идти.
Еще шаг.
И еще.
«Мы должны отправиться к лесному народу», – пыталась убедить тетя Кэтрин мою мать и совет старейшин.
Я будто слышу эхо ее мольбы.
«Нам следовало уйти в Черный Лес. Почему мы позволили всему зайти так далеко?»
Старейшины говорят об этом детям, как только они начинают осознавать опасности, которые нас окружают.
– Если что-нибудь случится, отправляйтесь в Черный Лес, – учат они. – Лесной народ защитит вас.
Но просить о приюте лесной народ, избранных богиней хранителей источника магии, скрытого в темных глубинах Черного Леса, – это решение, к которому прибегают только самые отчаявшиеся ведьмы. Решение, на которое осмеливаются, когда не остается других вариантов, – чтобы попасть туда, нужно преодолеть много-много миль, отделяющих от Черного Леса, скрываться в пути от хэксэн-егерей и избегать опасностей, которые поджидают на окрестных территориях.
В любом случае большая часть этого звучит как сказка на ночь. Слишком хорошо, чтобы быть правдой.
Особенно для такой ведьмы, как я.
Лесной народ охраняет источник магии, Начальное Древо – колоссальное, состоящее из трех сплетенных вместе деревьев, каждое из которых старше самого времени и было даровано одной из богинь и наполнено ее магией. Сила Начального Древа дает жизнь всей магии, и лесной народ следит, чтобы магический Источник, берущий начало из Древа, оставался защищенным от разрушительных сил – таких как дикая магия.
Добрые ведьмы получают доступ к магии Источника, следуя правилам, установленным богинями и соблюдаемым старейшинами.
Но для других ведьм, злых, открыта магия иного рода, магия хаоса и зла, о которой говорят так же тихо, как и о лесном народе, но со страхом, в котором слышатся предупреждение и ужас.
Ведьма может сделать все что угодно с помощью дикой магии, той, из-за которой на нас охотятся. Однако ведьма может черпать силы только из одного источника, поэтому, чтобы получить доступ к дикой магии, она должна разорвать свою связь с Источником, а затем открыться для дикой магии, совершая злодеяния – жертвоприношения, месть и убийства. Чем дольше ведьма черпает силу из дикой магии, тем больше ее душа искажается, пока ведьма не станет тем, к чему стремится: воплощенным злом.
Когда я смешиваю зелья, произносимые мной заклинания связывают меня с Источником чистой магии и наполняют зелья силой.
Когда Лизель шепчет свои заклинания над зажженным пламенем, они соединяют ее с Источником, напитывают магией ее кровь и позволяют увидеть ответы на вопросы в огне.
Когда мама произносит свои заклинания над костями, мехом или животными, они связывают ее с магией и позволяют управлять существами или читать пророчества по костям и даже…
По крайней мере, так было раньше. Раньше она могла это делать.
Мое сердце пронзает боль, и я прижимаю руку к груди, сжав кулак.
Лесной народ и Начальное Древо находятся под защитой богинь, спрятанные в непроходимой чаще Черного Леса. Это почти сказка, но теперь…
Почему мы не уехали раньше?
Почему мы остались в Бирэсборне?
Эта мысль не дает мне покоя с тех пор, как я отправилась в путь. В памяти всплывают слова мамы: «Это наша ответственность – разобраться с угрозой, которую представляют хэксэн-егери».
Больше не осталось ковенов, которые могли бы им противостоять. Ведьмы, которых не сожгли, бежали в Черный Лес. Мы потерпели поражение.
Нет, это я. Из-за меня произошла та бойня.
Чувство вины – это свинец, тяжесть в моих легких, невидимая, но неумолимая. Когда я встряхиваю головой, чтобы сосредоточиться, насколько это возможно в моем изнеможении, чувство вины не уходит – оно отступает, но ждет, как и горе, терпеливо наблюдая. Оба знают, что в конце концов одолеют меня. Оба знают, что под их властью я почти уничтожена. Они не торопятся.
Я заглушаю приступ тошноты, в голове проносятся образы, гротескное преображение людей, которых я любила, в трупы. Хэксэн-егери работали тщательно, я не смогла найти следов других спасшихся.
Но кто-то же еще должен был спастись. Верно? И если так, они отправились бы в Черный Лес. Моя тетя. Мои кузины. Кто-нибудь из малышей. С того момента, как научились говорить, они знали: «Если придут охотники и в Бирэсборне больше не будет безопасно, идите в Черный Лес. Идите к лесному народу. Они примут вас».
Но Лизель не сбежала.
Мой затуманенный взгляд скользит по просветам между кронами деревьев, в которых виднеется небо, я устала, и у меня все болит. Но надо продолжать идти, продолжать…
Я представляю, как моя кузина дрожит в холодной темной клетке, как ее маленькое тело сотрясается от рыданий, пока она ожидает суда в Трире.
Еще один шаг. Еще один. Все тело болит, скованное зимним холодом, но эта боль глубже, чем поверхностный дискомфорт, мои мышцы сводит так, что с каждым ударом сердца приходит напоминание, что я жива.
Пепел у меня в легких – но я жива, я прошла через дым.
Порезы на пальцах и руках – но я жива, я прорыла себе путь из подвала. Песок в моих глазах – но я жива, я выплакала все слезы, пока горела моя мать.
Жива. Жива.
Слово звучит как насмешка, но я продолжаю идти.
Сколько дней прошло с тех пор, как я покинула Бирэсборн? В животе урчит, и я достаю из кожаной сумки один из найденных клубней. Он хрустящий и безвкусный, но заглушает голод. Это становится небольшой поддержкой среди непрекращающейся бури.
Уже далеко за полночь, какой бы день это ни был. В преддверии зимы зелень леса редеет, но ее достаточно, чтобы не пропускать даже лучик лунного света. Воздух свежий, с примесью влаги после недавнего дождя, который застыл на моем плаще заиндевелыми капельками. В каждом вдохе ощущается влажность, которая говорит о приближении снега, гниющих растениях и плотной, напитанной водой земле.
Я пробираюсь сквозь чащу, полагаясь на ощущения и звуки. Кругом непроглядная тьма, так что я бы и не узнала, если бы за мной кто-то следовал, не так ли?
Нет. Я лишь пугаю себя – если бы за мной следовали, это были бы хэксэн-егери, и они набросились бы на меня, когда я крала эту одежду. Темнота играет с моим разумом злую шутку.
И усталость. Боль начинает усиливаться. Хватит думать. Хватит жаловаться. Надо просто иди.
Я смотрю на небо, чтобы определить направление, но звезд не вижу. Повсюду только темнота. Я все еще иду на юг? Сердце бешено колотится, и меня охватывает паника.
– Лесной народ, сила трав и чар, – напеваю я колыбельную, делая следующий шаг. Голос звучит непривычно грубо. – Не дайте добрым детишкам увидеть кошмар. Лесной народ, трава и кора. Бросить плохих детишек во тьме уж пора.
Это ложь. Бросить плохих детишек во тьме уж пора.
Плохие дети не во тьме. Они здесь, рядом с нами.
Это такая неприкрытая ложь, что я сдерживаю смех, но он рвется из груди, и боль пронзает меня, так что я начинаю всхлипывать – verdammt[11], только не опять, только не опять.
Мой плач усиливается, и глаза наполняются слезами. Почему их все еще жжет? Разве я не выплакала весь дым и пепел?
Я опираюсь на ствол дерева. Я так устала, но надо продолжать идти.
Еще шаг, и что-то обвивается вокруг моей ноги.
Я кричу. Это… хэксэн-егерь хватает меня за лодыжку, его лицо в чудовищном оскале…
Я взмахиваю руками и падаю на колени. Но никто не тащит меня к столбу для сожжения, а когда я поворачиваюсь, нащупывая то, обо что споткнулась, нахожу только изогнутый корень.
Корень.
Не охотник на ведьм.
Все мое тело сжимается, и schiesse, как же я ненавижу себя. Это корень дерева. Я закричала и выдала себя из-за корня дерева.
Промозглая темнота смыкается вокруг плотнее, чем стеганое одеяло. Ноги подкашиваются, и я опускаюсь на влажную почву.
Меня трясет, я вскакиваю на ноги и бью себя по щекам.
Не спи, unverschämt!
Еще шаг. И еще. Я замечаю просвет в листве над головой – я все еще направляюсь на юг. Это хорошо.
Еще один шаг.
И еще.
Один за другим, пока не дойду до Трира.
Путешествие в Бернкастель проходит в торжественном молчании.
Охота на ведьм продолжается половину нашей жизни. Ни один хэксэн-егерь – ни один человек во всей епархии – не остался незатронутым судебными процессами.
Все началось, когда мне было десять. В течение многих лет мы слышали истории о деревнях, которые изгоняли зло, сжигая ведьм на площадях. Архиепископ дал согласие на эти казни, а затем создал отряд хэксэн-егерей, чтобы судебные процессы и казни проходили эффективней.
Какое-то время, несмотря на ужасы, происходящие за пределами нашего города, мы жили мирно. Даже счастливо. Под руководством мачехи я превратился из мальчика в мужчину. Она была единственной матерью, которую я знал, и я любил ее как только может сын. Она часто сдерживала гнев моего отца.
Мы были настоящей семьей.
Затем судебные процессы прокатились и по нашему городу. Сначала в колдовстве заподозрили пожилую женщину, на ее землю претендовал ее двоюродный брат. Мать обычно успокаивала моего вспыльчивого отца, но судебные процессы привели ее в ярость. Она заговорила о ереси – но не о ереси обвиняемых ведьм. А о ереси фанатиков, которые их сжигали.
Это был не первый раз, когда отец ударил, и даже не в первый раз сломал ей нос. По ее губам текла кровь, и она сплевывала ее, называя мужа человеком, который познал только страх, а не Бога.
Отец пришел в ярость, услышав упреки моей мачехи. Я до сих пор это помню. Мы с Хильдой прятались на чердаке, держась за руки и дрожа, когда он вышел из дома.
Вернулся он с хэксэн-егерями.
Он заставил нас смотреть, как ее сжигают.
– Я убью его, – прошептал я Хильде той ночью. – Только подожди.
Но мне не представилось возможности сдержать свое обещание. У отца начался кашель. Сначала он говорил, что из-за дыма у него воспалилось горло. Но хрипы и мокрый кашель не проходили. Затем отец заявил, что жена прокляла его перед смертью, заключив сделку с дьяволом.
– Тогда молись, – холодно сказал я. – Или твоему богу не справиться с одинокой невинной женщиной?
Он попытался ударить меня, но его тело сотряс очередной приступ кашля. Кровь смешалась со слизью.
– Однажды, мальчишка, – проговорил он хриплым голосом, – ты поблагодаришь меня. Ты увидишь, как сильно этот мир нуждается в очищении.
На следующий день он умер.
И это, как ничто другое, доказало мне, что Бог существует.
Какое-то время мы с Хильдой выживали в одиночку. Мать когда-то варила пиво, чтобы скопить немного денег, пока наш отец наполнял золотые сундуки собора монетами. Она отлично обучила Хильду пивоварению. Я занимался садом рядом с домом. Мы с Хильдой охотились – в основном ставили в лесу ловушки на кроликов.
Мы выжили.
Но не простили.
И никогда не забывали.
Когда я подрос и наши деньги начали заканчиваться, а в городе стали говорить, когда же Хильда выйдет замуж и за кого, я отправился в Трир.
Я прошел обучение у Дитера. Я стал продвигаться по служебной лестнице, и высокая должность досталась мне благодаря репутации моего отца.
Я сделался капитаном охотников, убивших мою мать.
И теперь я возвращаюсь домой.
За сестрой.
Дом все такой же, каким я его запомнил. Переехав в город, я поначалу часто навещал Хильду. Позже мне пришлось сохранять дистанцию между нами, и время нас разделило.
Из трубы поднимается дым.
В ту первую зиму, проведенную без мамы, Хильда ни разу не разводила огонь. Но сейчас печка топится, и неудивительно, ведь стоит холод, а Хильде нужен огонь, чтобы варить пиво.
Я останавливаю лошадь. Мужчины, следующие за мной, делают то же. Повозка грохочет по изрытой глубокими колеями дороге. Я представляю, как моя сестра едет в ящике, стоящем в повозке, как ее тонкие руки и ноги ударяются о грубое дерево, пока ее везут в Трир.
Один из мужчин пришпоривает лошадь, останавливаясь рядом со мной. Это Бертрам, я тренировался с ним.
– Сэр, вы можете остаться снаружи, – говорит он. – Арестовывать родственника нелегко. – Он встречается со мной взглядом, и я вижу в его глазах сочувствие.
Я отрицательно качаю головой:
– Нет. Я хочу, чтобы она знала, что это я выдал ее. Не могу допустить, чтобы зло существовало в моей собственной семье.
Бертрам сжимает челюсти и уважительно кивает.
Я быстро спешиваюсь. Лучше покончить с этим поскорее.
Я расстегиваю брошь, с помощью которой мой плащ держится на плечах, и позволяю ткани упасть на седло, стараясь, чтобы на нее не попала грязь. Мои люди следуют моему примеру – несмотря на холод, клубящийся из трубы дым намекает, что внутри будет душно.
Мать хорошо научила Хильду – нужно поддерживать в печи огонь, пока варится пиво.
Меня пронзает боль при воспоминаниях о доме и о том, что он для меня значил. Когда-то.
Три коротких уверенных шага, и я у двери, мои люди следуют за мной.
Я чувствую оружие, спрятанное у меня на теле.
– Боже, благослови праведников, – произносит Бертрам, когда я протягиваю руку к двери. Его слова заставляют меня замешкаться, ненадолго, мои пальцы холодеют на железном кольце.
За окном что-то мелькает. Каштановые волосы. Белая косынка. Хильда внутри. Она напевает себе под нос, в печи потрескивает огонь – она не заметила прибывших мужчин.
Мой взгляд останавливается на подоконнике, где стоит глиняная миска со сливками. Бертрам следит за моим взглядом. Он крестится. Такие чашечки со сливками являются маленькими подношениями лесному народу.
Древний обычай кельтов, который еще не искоренили.
Я распахиваю дверь.
Моя сестра оборачивается, широко раскрыв глаза. На долю секунды я встречаюсь с ее взглядом, полным любви. У нас с сестрой общая кровь только по отцу, но мы росли вместе, были счастливыми детьми, которые по-настоящему любили друг друга.
Ее взгляд скользит мне за спину.
Она замечает мужчин.
Лошадей.
Ящик на телеге.
И когда снова глядит на меня, я вижу в ее карих глазах яростный протест. Она знает.
Пора.
– Что ты здесь делаешь? – спрашивает она.
– Я слишком долго закрывал глаза на твои занятия. – Я стою в дверях. Чувствую, как Бертрам и остальные у меня за спиной ждут приказа, чтобы войти в дом, но я им не позволяю. Пока нет.
Это моя сестра.
Этот момент принадлежит нам.
– Какие у тебя доказательства? – выплевывает Хильда. Свет печи мерцает на ее волосах. Ее непокорность и удушающая жара не смиряют хэксэн-егерей, стоящих на ее пороге.
Мой взгляд задерживается на котле, установленном на огне. Он медный, а не железный.
– Сосуд для зелий? – спрашиваю я, выгибая бровь.
– Для пива, ты, чертов дурак, и ты это прекрасно знаешь.
Я поднимаю остроконечную черную шляпу, которая лежит на столике у двери. Она называется «геннин» – мама тоже носила такую, чтобы выделяться в толпе, когда продавала пиво на городском рынке.
Еще один знак ведьмы.
– И метла у двери! – говорит Бертрам. Он пытается сунуть метлу мне в руку, но я не беру ее. Метла падает на земляной пол.
– Разве можно судить женщину из-за котла, шляпы и веника? – спрашивает Хильда, уперев руку в бок. – Я зарабатываю на жизнь, варя пиво. А как еще мне его делать и продавать?
Метла – это знак, который используют женщины в епархии. Выставляя ее за дверью, Хильда дает понять, что у нее есть пиво на продажу. Большинство людей не умеют читать, но этот знак достаточно распространен и является приглашением зайти в дом и купить товары домашнего производства.
О проекте
О подписке